Почему история так часто не успевает быть справедливой к тем, кто еще не стал
ею, и что такое вообще историческая справедливость?
Отчего следующие поколения не учатся на уроках прошлого, а каждый раз попадают в старые ловушки?
Как гонимые пророки свободы, одержав победу, становятся деспотами, возбуждая новую волну тираноборчества?
Есть ли выход из противоречия между свободой воли и предопределенностью судьбы человека, нации, мира?
Эти вопросы - такие насущные для России XX столетия - в полной мере стояли перед Францией XVI века, захлестнутой насилием гражданских войн, получивших название религиозных, или гугенотских.
Папский Рим стремился расширить свое влияние на европейские монархии, соединить в себе власть небесную и земную. Транснациональные притязания Ватикана встретили ощутимый отпор. Богословским нервом сопротивления стало смещение акцента с внешней пышности церковных обрядов на внутреннее благочестие, прямое общение верующего с Богом. А патриотический пафос вылился в стремление обрести независимость от власти Рима.
Реформация, начатая Лютером в 1517 году, победив в Швейцарии и Англии, достигает юга Франции, вербуя своих сторонников во всех слоях общества - от крестьянина до короля французской Наварры.
С 1562 года страна расколота на два лагеря: католический и протестантский. Противостояние достигает такого накала, который на семьдесят лет превращает цветущий край в братоубийственный содом. Каждая из сторон - католики и протестанты-гугеноты - считает себя единственной носительницей Христовой правды, а своих оппонентов причисляет к антихристовой рати. Взаимная ненависть подогревается пророчествами о скором конце света, когда каждому воздастся по заслугам. Но конец света все откладывается и откладывается, а побоище все длится и длится.
Франции предстоит пройти через восемь гражданских войн, убийства двух королей, страсти Варфоломеевской ночи, полное разорение народа прежде, чем в 1628 году падет крепость Ля-Рошель - последняя опора гугенотов.
Именно на эту эпоху и приходится жизнь гугенота Теодора Агриппы д'Обинье - поэта и ратоборца.
Он родился 8 февраля 1552 года в поместье Сен-Мори близ Понса, а умер в эмиграции в Женеве через год после падения Ля-Рошели.
Его судьба настолько переполнена внешними событиями, что кажется удивительным, откуда находил он время для стихов - для того, чтобы, как говорили римляне, ревностно предаваться искусству среди пожарищ. И не бранные подвиги, не дипломатические миссии, не бесконечные дуэли горячего гасконца - земляка д'Артаньяна, а именно семь поэм, объединенных эпитетом "трагические", внесли имя д'Обинье в анналы истории и культуры.
Трагические поэмы...
Человек, всю жизнь проживший в самоистреблявшейся стране, других поэм написать не мог.
Да, в мушкетерской эпопее Дюма разгоравшийся костер той поры постреливает озорными искорками юмора, тогда как у Агриппы пышет страшное, всепожирающее пламя, оставляя после себя лишь померкшие уголья скорби. Но ведь для Дюма гугенотские войны были далеким прошлым, не более чем аранжировкой его сюжетных авантюр, а д'Обинье - современник, участник событий. То, что потомки смогут использовать в качестве литературного фона, для него являлось смыслом жизни. Кроме того, Дюма позволял себе шутить, поскольку мысленно стоял на стороне победителей. Агриппа же бился за дело побеждаемых - изгоняемых, теряющих власть. Его голос - это голос тех, кто лишился всего: дома, близких, Родины, жизни. Смириться с поражением Агриппа не мог. Слишком многое было пережито за эти годы, начиная с первых шагов, с самого детства.
Какой-то мистический отсвет лежит уже на его имени: agre partus - рожденный в страданиях.
К десяти годам маленький Агриппа - сын протестанта - изучает латынь, греческий, древнееврейский (язык первоисточника веры).
В одиннадцать лет он, как гугенот, приговоренный к сожжению, бежит из-под стражи ночью накануне казни.
Тринадцатилетнего - пьяные солдаты-протестанты (борцы за чистоту веры) совращают его в притонах осажденной Гиени.
Вырвавшись оттуда, устремляется он в Женеву - центр гугенотов. Короткая передышка посвящается бурному сочинению латинских стихов, изучению философии и математики.
1567 год. Шестнадцатилетний Агриппа тайком от семьи, в одной ночной рубашке спускается из окна на связанных простынях, чтобы присоединиться к отряду гугенотов. Командир вручает ему аркебузу - тяжелую пищаль, стреляющую каменными пулями. Показывает, как их засыпать в ствол, как поджечь пороховой заряд. А навстречу скачут вооруженные католики. Одеваться некогда, да и не во что. В развевающейся, как белое знамя, ночной рубашке Агриппа врезается на коне во вражеские ряды. После боя он дает расписку: "Обязуюсь не упрекать войну за то, что она меня разорила, потому что не могу выйти из нее снаряженным хуже, чем в тот день, когда в нее вступил". Так начинается судьба воина, который скажет о себе: "Неукротимый человек будет укрощен страданиями".
1577 год. Тяжело раненный в сражении сержант д'Обинье, лежа перед бессильными полковыми лекарями, полагаясь только на Божью милость и силу духа, диктует первые строки "Трагических поэм". Так определяется судьба поэта.
С портрета глядит на нас волевое, несколько асимметричное лицо, обрамленное короткой бородой, покоящейся на жесткой гармошке жабо. Небольшие усталые глаза. Чуть клоунские "разноэтажные" брови. Петля правого уха с оттянутой длинной мочкой. Высокий ясный лоб. Холеная правая рука, слишком изнеженная для того, чтобы сжимать перо, тем более - шпагу. Тем более - первую шпагу Франции. Губы стиснуты, прямой сжатый рот. Этот человек сказал все, что хотел. И сказал открытым - прямым - протестующим - пламенным словом. Без обиняков и аллюзий. Если Данте переносит ад "этого" света на "тот", насыщая мифологию и метафизику преисподней лицами и фактами своего времени, то у Агриппы ад на "этом свете", здесь. Он верит в возмездие на Небесах, однако кажется, что действительность, питавшая воображение Данте, дорога Агриппе как таковая. Поэтому обращения к мифологии и Священному Писанию, первостепенные для флорентийца, все-таки отходят на второй план у гасконца, опирающегося прежде всего на реальность живой борьбы. Все чувства выражены. Все определения даны. Все имена названы. Все оплакано внутренним рыданием поэта. Отныне и навек Франция обречена нести на себе печать его ненавидящей любви, его воспевающего проклятья, его собственных "семи слов", произнесенных им между жизнью и смертью.
Слово первое - "Беды".
Французская земля, ты кровь, ты пеплом стала,
О мать, коль матерью тебя назвать пристало,
Ты собственных детей не сберегла от зла,
У лона своего убийцам предала!
Тобой рожденные, утратив разум здравый,
Из-за твоих сосцов вступают в спор кровавый,
Два кровных отпрыска твоих между собой
За млеко белое ведут смертельный бой.
А пока народ страдает, нищенствует, гибнет, не ведают границ злодеяния те, к кому обращает Агриппа свое второе слово, - "Властители".
Вы, для кого порок - закон превыше всех,
Не короли - рабы, галерники утех
И пагубных страстей, неистовство какое
Блазнит вас, подлые, натешиться в разбое
И ваши скипетры поглубже в кровь макнуть...
....................................
Кровосмесительный или содомский блуд
Для нашего двора пустячные пороки.
Печалясь, я прерву трагические строки,
И пусть на пастбище останутся стада
Постыдных истин сих, гурты сего стыда.
О прелестях королевского "кривосудия" сказано слово третье - "Золотая палата", где восседают судьи в обличье человеческих пороков.
Вот Зависть за столом сидит, кромсает змей,
И желчью жаб уста измазаны у сей
Советницы суда...
Сжимает Ярость нож, на коем не сотрешь
Запекшуюся кровь...
Тут каракатица уселась с дряблым телом,
С глазами гнойными...
Ей имя Ханжество...
Все ясно Темноте, и также все едино...
В другом ряду сидит погибельной напастью
Увесистая тварь с ощеренною пастью...
Вот лик Жестокости меж прочих властных лиц...
И нет конца этой фантасмагории душевных изъянов, одетых в маски плотской порчи.
И коль Агриппа молвит четвертое слово - "Огни", то можно не сомневаться, что сейчас запылают костры инквизиции, вызывая сострадание к мученикам веры. А как только поэт произнесет слово пятое - "Мечи", то знайте: глазами очевидца будут описаны события Варфоломеевской ночи, когда
Накрап огня горит на крыльях Сатаны... -
когда
Нам видится река, забитая телами
Сраженных христиан...
Париж:
Где можно без труда рубить в неравной сече
Тела и головы, и голени, и плечи...
Провинция:
Шестнадцать тысяч душ убито в Орлеане...
Лион...
Запятнан тысячью непогребенных тел...
А дальше - Труа и Руан; Анже, Пуатье, Бордо, Дакс...
По рекам Франции кровь жертв стекает в океан, и только он - великий, необъятный - способен принять и растворить в себе эти потоки человеческой крови; только он, погребающий смерть и рождающий жизнь океан, в котором
Кораллы светятся, жемчужниц ясны знаки,
И амбра серая мерцает в полумраке.
Зефиры легкие ласкают старика,
И стелет влажная бессонная рука
Матрац из трав морских и пеной кроет ложе...
Океан есть сток смерти; океан есть исток жизни.
Слова шестое и седьмое - "Возмездие" и "Суд". Нет злодеяний, которые не были бы наказаны. И если людской суд - сборище химер, то близок суд Божий.
Небесный слышен гром, разверзла буря ад,
Благие ждут добра, злочинные дрожат.
А теперь напомним, что Агриппа создал свои поэмы по-французски, тогда как приведенные здесь русские стихи - дело совсем другого воина и поэта.
Спустя четыреста лет, подобно Агриппе д'Обинье, Александр Ревич вволю хлебнул военного лиха: бои - плен - побег - приговор к смертной казни за плен - штрафбат как форма расстрела руками врага - ранение, спасшее жизнь...
А после войны - труд поэта и переводчика.
Ныне Ревич - ветеран русской школы художественного перевода, может быть, лучшей переводческой школы в мире, а пересоздание "Трагических поэм" - пик его литературного восхождения.
Желание воплотить по-русски поэмы, так пронзительно откликающиеся темам нашей истории, пришло в 60-е годы. К работе поэт приступил в 1969 году. Главная трудность состояла, очевидно, в стилистике перевода. Архаизировать его русским языком допетровской поры было невозможно: кто бы понял? Осовременивать нынешней лексикой - значит лишать колорита той стародавней эпохи: что тогда осталось бы от Агриппы? И поэт выбрал вариант своеобразной "временнуй медианы". Если охватить углом зрения отрезок времени от начала создания оригинала (1577 год) до начала работы над переводом (1969 год) и мысленно поделить этот отрезок пополам "медианой", пущенной из "угла зрения", то результат такого "историко-геометрического" преобразования даст год 1773-й. А что это за время для нашей литературы? Восемь лет назад умер Ломоносов. Русская поэзия еще дышит торжественной монументальностью его героических од. Но уже грядет тридцатилетний Державин, добавивший к сей торжественности зоркую деталировку, углубленную философичность. Плотный державинский стих и станет прототипом той стилистики, в которой Ревич передаст своего Агриппу. Утверждаю, что в рамках этого выбора перевод удался абсолютно. Он проникнут одическим пафосом; в лучшем смысле слова риторичен; страстен; жизнен; в нем соблюден строжайший баланс архаики и современности, когда в каждой точке поэтического пространства происходит наложение трех времен: времени подлинника (Франция XVI века), переданного речью, ориентированной на державинскую (Россия XVIII века) и скорректированную языковым чутьем, историческим опытом и мышлением переводчика Александра Ревича (Россия, конец XX столетия).
В десяти тысячах без малого строках русского Агриппы не найти ни одной неловкости, ни одного лексического сбоя, ни единой ритмической помарки или приблизительно откликнувшейся рифмы. Все рифмы - точные. Мелодия стиха чиста и мастерски оркестрована. Словарь исключительно богат. Безупречное владение словом порой достигает вершин виртуозности, соразмерных высоте душевного движения переводчика.
Там, где пророк узрел пылание куста,
Я взгляд, как тетиву, напряг, но даль пуста,
И я бегу в рассвет, в его простор белесый,
Ногами мокрыми разбрызгиваю росы,
Не оставляя тем, кто вслед пройдет, дорог,
Лишь смятые цветы моих никчемных строк,
Цветы, которые в полях полягут где-то
От ветра Божьих уст, от солнечного света.
Поэмы снабжены вступительной статьей и подробным комментарием переводчика. Такой комментарий требует энциклопедического знания эпохи. И действительно, погружение оказалось столь глубоким, что в качестве оригинального поэта Ревич предпослал переводу свой собственный венок сонетов, навеянный темами "Трагических поэм".
Отрадно, что этот подвижнический труд во благо французской и отечественной культур, подлинный литературный памятник, нашел достойное воплощение в книге. Опубликованный издательством "Присцельс", мощный том русского Агриппы, в красном с золотом переплете, на белоснежной бумаге, украшенный гравюрами Дюрера и осмысленной игрой шрифтов, сам по себе есть произведение полиграфического искусства, свидетельство художественного вкуса издателей.
Трижды через переплет и форзацы проходит рисованная заглавная дюреровская буквица "А", словно связующая собой художников трех эпох: средневековой Германии, реформатской Франции и новой России. Остается выстроить их имена: Альбрехт - Агриппа - Александр.
Алексей СМИРНОВ.