Простым рожден я быть певцом...

Алексей Константинович Толстой — один из самых обделенных русских классиков. Он обделен отнюдь не читательской любовью (своя, причем рафинированная, аудитория у него была всегда), но богатством и разнообразием изданий. Нет хотя бы тоненького однотомника “А. К. Толстой в воспоминаниях современников”, не выходила отдельным изданием его богатая переписка с русскими писателями (я имею в виду худлитовскую серию, ныне почившую, но успевшую отразить толстый слой отечественной эпистолярной культуры), не издавались и сборники “А. К. Толстой в русской критике” или “А. К. Толстой об искусстве” — тип изданий, вообще говоря, сомнительный, но свидетельствующий о степени освоения писателя, о его включенности в современную культуру.

Может показаться, что Толстому просто не везло: до него не доходили руки филологов. Но литературная судьба не бывает случайной, за ней стоит долгая интрига, которая плетется, как ни странно, при ближайшем участии самого поэта.

Толстой, как известно, не солидаризовался ни с одним из лагерей общественной мысли, не примыкал ни к одному из литературных кружков. Отсюда его маргинальное положение в литературе эпохи, что не могло не отозваться и в дальнейшем, поскольку русская словесность всегда в той или иной мере живет в поле идеологических манипуляций. Если Достоевского — хоть и с оговорками — можно приписать к “почвенникам” и, кстати, кое-что объяснить тем самым в его судьбе, а Лескова нельзя читать вне его долгого и драматичного диалога с консерваторами, то Алексея Константиновича Толстого не припишешь ни к какому “ведомству”, хотя он печатался и в славянофильских изданиях, и в западнических, и у либералов, и у консерваторов. Поэт с полным правом писал о себе:

Это признание смело можно ставить эпиграфом к любой главе из жизни поэта, к анализу любого его произведения, и все же исчерпывающего объяснения литературной судьбы — тем более судьбы посмертной — оно не дает. Вячеслав Кабанов, составитель рецензируемой книги, кажется, совершенно прав, что ушел от соблазнительного решения вынести эти хрестоматийные строки в начало книги, на какой-нибудь шмуц- или контртитул, на первую страницу или в подпись под открывающим книгу портретом. Составитель поместил эти строки почти в конце сборника, подарив читателю право самому размышлять о странной судьбе поэта — самому “дочитаться” до этой поэтической декларации и оценить ее справедливость.

Книга вообще построена не вполне обычно, и в этом ее притягательность. По условию серии “Русский Парнас”, в сборнике нет ни предисловия составителя, ни комментария — традиционных атрибутов массовых переизданий классики (лишь в некоторых случаях тексты сопровождаются “маленькими пояснениями” реалий). Смысловой фокус книги — в ее композиции, в неожиданном соположении произведений.

Составитель свел воедино довольно пестрый материал: лирика, проза, драматургия Толстого разных лет, его приватное слово (в основном письма к жене и друзьям), публичные выступления, а также немного воспоминаний о нем, выдержки из писем современников и из биографической литературы о поэте. Материал не разбит на рубрики, но развернут в коллаж художественных произведений и документов, говорящих сами за себя, часто “самокомментирующихся” благодаря соседству. Например, письма и лирические стихотворения, вызванные к жизни одним и тем же событием, исчерпывающе поясняют друг друга. В итоге баллада размещается рядом с интимной лирикой — иногда на пространстве одной страницы, историческая трагедия — рядом с частным письмом вполне обыденного содержания, романтическая проза соседствует с непристойными стихами. Из сближения разнородных текстов, не разделенных жанровыми перегородками, высекается совершенно особый эффект: лицо художника или, вернее сказать, его многоликий образ прорисовывается с поразительной рельефностью.

Даже того, кто неплохо знает поэзию Алексея Константиновича Толстого, благодаря такой композиции издания очередной раз поразит его изящный артистизм: богатство интонаций и легкая смена облика, органика метаморфозы ранимого поэта-пророка в молодого “охальника”, восприимчивого к мистике художника в бережливого и осторожного майора. Смена масок, если правомерно назвать эти эфемерные образы масками, сочетается с удивительным постоянством мировосприятия, с верностью поэта самому себе. Толстой превыше всего ценил “свободу лица”, прежде всего — внутреннюю свободу художника. Поэзия для него, по удачному слову Владимира Соловьева, — “выражение истины”, которой он рыцарски служил, а истина неотделима от веры.

Толстой — поэт глубоко религиозный, но он не был создателем религиозной поэзии. Само творчество явилось для него актом веры, диалогом с Творцом и с Его созданием. Этот глубинный смысл позиции поэта, кажется, более всего важен составителю сборника, иначе в книге не было бы выдвинуто вперед, в самое начало, стихотворение зрелой поры “Против течения”, где отрицание красоты отождествляется с богоборчеством, шестидесятники, с их утилитарным отношением к искусству, с их психологией “победителей художества”, приравниваются к “икон истребителям”, а подлинная и свободная поэзия незаметно отождествляется с молитвой.

Толстой — редкий для второй половины прошлого века художник, сумевший “выпрыгнуть” из ключевых коллизий эпохи или, точнее, сумевший найти для них гармоничное решение. Драматичная для большинства его великих и малых современников коллизия красоты и религии, воспринимавшаяся сквозь призму столкновения греха и святости, у Толстого решается на удивление легко: и то и другое для него — нерасчлененный светлый образ, “источник сильный, который мир бы напоил водой целебной и обильной”.

Дух сухого морализма и интеллектуального оскопления, на который так падки были разные его современники — от Льва Толстого до Константина Победоносцева, — счастливо миновал поэта. Православие оставляло его внутренне свободным — свободным и от обрядовой церковности, и от официального патриотизма. Только Алексей Константинович Толстой мог заявить: “наша родина” должна вернуться “в ее первобытное европейское русло”! Большинству современников Толстого эта фраза, безусловно, казалась оксюмороном. Если уж связывать исторические корни России (только не “первобытные”!) с Европой, то обязательно отодвигать куда-то подальше православие, что и делали западники, в основном либо атеисты, либо сомневающиеся, люди с нерешенным религиозным вопросом. Быть же православным и отстаивать европейские ценности, прежде всего идею личности, отождествлять потребность веры с потребностью в творчестве — это и есть самое “толстовское”, самое необычное в поэте. И заслуга рецензируемой книги в том, что всей своей композицией она подводит читателя к этому выводу.

Попутно проясняются и глубинные причины маргинального положения Толстого в литературе. Понятно, с какой натугой “двух станов не боец” вписывался в эпоху, окрашенную борьбой идеологов национализма (они же, как правило, церковники) со сторонниками западного пути развития (они же, как правило, атеисты). Понятно, что и следующим поколениям русского общества нелегко было разобраться с поэтом: не ясно было, где его место в идеологизированном поле русской словесности, похожем на расчерченную карту военных действий. Совсем из этой картины его изъять нельзя, не похож он на мифического защитника “чистого искусства” (Владимир Соловьев не зря назвал его “поэтом мысли воинствующей”), а найти место для него трудно: и к западникам примыкал, и “русопетов” понимал.

Толстой — воплощение такого глубинного уровня свободы, который оказался для отечественной словесности почти закрытым.

Удачным подбором и расположением текстов составитель провоцирует читателя на эти мысли. Конечно, можно его упрекнуть, что какие-то грани облика Толстого оказались затененными, иррационализм и пессимистические ноты — приглушенными, светлое и комическое начало вытянуты на поверхность. Однако расстановка акцентов — безусловное право составителя. Даже вольное обращение с хронологией кажется вполне правомерным. Скажем, стихотворение “Двух станов не боец...”, созданное в конце 1850-х годов, помещено в подборке с письмами 1870-х, в контексте полемики поэта с либералами и консерваторами, и в итоге стихотворение читается как ответ тем и другим. Выстраивая собственный сюжет, составитель нарушает авторскую последовательность цикла “Крымские очерки” и вообще “скрывает” от читателя название и само существование цикла. Здесь тоже можно понять логику: ведь акцент сделан на духовной биографии, а не на творчестве поэта, важна не итоговая композиция цикла, а ход работы, движение мысли Толстого. Единственное, что сделать было совершенно необходимо, — не утаивать от читателя этих хронологических подвижек, не замазывать эту, повторюсь, вполне правомерную вольность, но попросту проставить даты под стихотворениями. Эта нехитрая операция не подорвала бы доверия к концепции составителя.

Можно высказать и еще кое-какие претензии к книге. Напрасно среди иллюстраций помещен храм Христа Спасителя: при жизни поэта он не был достроен. Напрасно недописанные поэтом строки графически оформлены как купюры, а некоторые действительно сделанные составителем пропуски в тексте не обозначены. Зря нам дважды рассказано, что Иван Осипович Вельо был директором почтового департамента, и ни разу не объяснено, например, что такое “поверочные комиссии”. Жалко, что восторженный отзыв А. И. Кошелева о Толстом (“Хомяков... говорит: после Пушкина мы таких стихов не читали”) подан и без даты, и анонимно (“из письма современника”): имя близкого к славянофилам и действительно осведомленного “современника” прибавило бы этому отзыву вес в глазах читателя.

И все же книга радует. Даже при том, что ее состав незначительно расширен по сравнению с самым авторитетным собранием сочинений Толстого, скрупулезно подготовленным И. Г. Ямпольским еще в 1960-е годы, она восполняет те самые издательские лакуны, о которых шла речь в начале. Толстому наконец повезло. Более того, мы получили книгу необычного жанра — то ли книгу самого Толстого, то ли книгу о нем, почти написанную им самим. И книга эта напоминает нам о том, как по-прежнему сложно складывается судьба поэта, писавшего об одном из своих героев (Иоанне Дамаскине), а по сути — как считали все его друзья, от Лескова до Владимира Соловьева, — писавшего о самом себе: