...Громадная задача философского обживания русского языка...

Семьдесят лет назад, весной 1927 года, в гуссерлевском “Ежегоднике философии и феноменологических исследований” вышла работа Мартина Хайдеггера “Бытие и время”. Ее дальнейшая судьба оказалась чрезвычайно богатой. На протяжении уже более чем полувека эта книга оказывает самые разнообразные влияния...

Первым событием, которое было спровоцировано появлением “Бытия и времени” (быть может, именно это подарило хайдеггеровскому произведению такую долгую жизнь), было неприятие книги Эдмундом Гуссерлем, учителем Хайдеггера, благоговейное посвящение которому стоит на первой странице этого философского труда. Главный феноменолог увидел здесь отступничество ученика, деградацию оснований собственной философии. Но для Хайдеггера написание “Бытия и времени” означало другое: успешная линия простой академической карьеры разорвана заявкой на новое начало. “Бытие и время” — это претензия на самостоятельный путь в философии.

Философское усилие Хайдеггера действительно парадоксально. Оно апеллирует, казалось бы, к традиции и питается ею. Только это очень своеобразное обращение к традиции. Это скорее попытка опоры на некие первые силы мысли — они всякий раз выражены и в то же время недовыражены традицией. Это попытка опоры на живое основание мысли.

Не случайно эпиграфом к “Бытию и времени” стоит следующее замечание из платоновского “Софиста”: “Ибо очевидно, ведь вам-то давно знакомо то, что вы собственно имеете в виду, употребляя выражение „сущее”, а мы верили, правда когда-то, что понимаем это, но теперь пришли в замешательство”. “Замешательство” — вот слово, которое, несомненно, привлекло Хайдеггера, на котором он делает внутренний акцент. В этом слове высказался некий модус, настрой, им названа потенциальная область, откуда возможно новое начало движения. И Хайдеггер вторит Платону: “Есть ли у нас сегодня ответ на вопрос о том, что мы, собственно, имеем в виду под словом „сущее”? Никоим образом”. Хайдеггер начинает с того “замешательства”, сведения о котором глухо доносит до нас традиция. Модус нового начала заявлен.

Это вообще хайдеггеровский способ движения: он находит “потенциальные” точки традиции, откуда мысль лишь начинает путь своего оформления. Его менее всего занимает состоявшееся, определившее себя, то, что кристаллизовалось в академической философии. Такая направленность хайдеггеровского внимания — органический признак его мысли. Черта, которая получит дальнейшее развитие на пути все большей радикализации его творческого эксперимента.

В “Бытии и времени” хайдеггеровская интуиция нового начала присутствует уже в паузе между двумя словами, вынесенными в заглавие книги. Проявлена она, правда, пока еще только связкой “и”. На следующем шаге она будет закреплена словом “Dasein”. В этом имени — буквально: “здесь-бытие” — сосредоточена энергия радикального хайдеггеровского вопроса о смысле бытия. Вопроса, желающего пробиться сквозь толщу отвердевших традиционных пониманий мира к нашему присутствию в нем. Начало живого движения мысли к новой выразимости.

Исследователи часто говорят о новизне языка этой важнейшей для ХХ века философской книги. Однако, заметим, ресурсы хайдеггеровского языкового эксперимента не в архаике немецкого языка, но в использовании его конструктивных возможностей. Не случайны вводимые им многочисленные дефисные конструкции — посредством их создаются новые объемные, еще не освоенные пространства для мысли... In-der-Welt-sein (“в-мире-бытие”) — это не то же самое, что Sein in der Welt. Синтетический конструкт In-der-Welt-sein, по замыслу Хайдеггера, должен дать нам интуицию сферы иначе организованной для мысли, чем привычные дисциплинарные области. В частности, здесь не оформляется разделение на субъект и объект.

“Бытие и время” насыщено этими языковыми находками, а точнее — изобретениями. Именно новизна языка, неузнаваемость и несводимость к старым формам, должна, по замыслу Хайдеггера, произвести эффект. Хайдеггер сделал ставку не на “память”, не на якобы заложенное в археологических пластах языка богатство новых аллюзий, но на рациональную стратегию создания своего, беспрецедентного способа выразить мысль. Недаром философский эксперимент Хайдеггера оказался столь же вовлекающим в свои пределы, сколь и индивидуально-неповторимым.

Не появилась ли сегодня у нас более открытая возможность “вовлечься” в хайдеггеровский эксперимент? Издательство “Ad Marginem” опубликовало перевод знаменитой хайдеггеровской книги, сделанный известным филологом и знатоком Хайдеггера Владимиром Вениаминовичем Бибихиным... Но чем дольше я читаю русскую версию “Бытия и времени”, тем настойчивее меня преследует подозрение, что перед нами — нечто большее, чем перевод, если не сказать — нечто иное, нежели перевод. Владимир Бибихин не ограничился задачей дисциплинарно-технической, но исполнил некую собственную, внутреннюю задачу. И я подозреваю, что у этой задачи было во многом иное, нежели хайдеггеровское, направление... В этом я и хочу попытаться немного разобраться.

Перевод “Бытия и времени” вызревал долго. Его ждали с разных сторон: от философов, которые еще в 70-е пытались переводить отрывки из этой книги, от известных филологов — переводчиков Хайдеггера, наконец, в конце 80-х обсуждали вероятность, что на волне увлечения Хайдеггером появятся бесчисленные переводы, созданные безвестными гуманитариями российских провинций... В 1993 году в сборнике работ Мартина Хайдеггера, подготовленном Александром Викторовичем Михайловым, был опубликован перевод нескольких параграфов книги и — одновременно — появилось осторожное обещание перевода “Бытия и времени”, данное Бибихиным в его предисловии “Дело Хайдеггера” к сборнику хайдеггеровских работ “Время и бытие” (М., “Республика”, 1993).

Обещание — выполнено, книга — перед нами. И вышла в юбилейный год. Исполнилось семьдесят лет ее жизни в европейской культуре. Пошел ли новый отсчет ее жизни в культуре отечественной?

Полиграфическая форма издания русского “Бытия и времени” определенно стремится соответствовать сверхзадаче — аутентичности. Перевод встроен, как сообщается в примечаниях переводчика, в международно принятую пагинацию стереотипных тюбингенских изданий “Sein und Zeit”, даже постраничный перенос делается если не на том же слове, то на той же строке. Первое обещание близости к оригиналу? Во всяком случае, настройка на таковую. Этому же настрою служит переводческая установка (чуть не добавила: “автора „Бытия и времени””...). Но о ней — подробнее.

В упоминавшемся предисловии к сборнику “Время и бытие” Бибихин уже высказал свое переводческое кредо: “Перевод Хайдеггера, строго говоря, невозможен... перевод лишь намекает на оригинал, не больше...” Однако тут “совершенно неожиданно на помощь приходит русский язык... своим пока еще никем почти не разведанным философским запасом”. Русский язык не хуже немецкого для мысли... Не тронуто философское богатство русского слова... И наконец: “Хайдеггер не ходил и не мог ходить путями, намеченными нашим языком...”

Еще одна попытка объясниться — в “Примечаниях переводчика” к самому “Бытию и времени”. Сначала c помощью А. В. Михайлова (Бибихин цитирует его слова из письма к профессору Фритьофу Роди): “Мы переводим... никоим образом не смысл текста, — ибо смысл непрестанно меняется с нашим толкованием текста и, т. о., с временем; но в еще меньшей мере переводим мы и где-то (лишь) терминологическую систему текста... но, через уверенность интуиции, мы пере-нимаем что-то...” Затем, как бы подхватив этот пафос, Владимир Бибихин еще раз пытается прояснить свое понимание перевода. Перевод философского произведения — это опыт философского обживания собственного языка. Это некая возможность, прислушиваясь к чужому философствующему языку, помочь языку собственному выявить заложенную и в нем способность.

Бибихин, кажется, не одушевлен иллюзорной идеей, опираясь на собственное героическое усилие филолога, наверстать упущенное, проделав в русском языке работу, которая в силу многих внешних обстоятельств в отечественной культуре находилась в запустении... Его, похоже, вдохновляет утопия куда более глубокая — вера в то, что неразведанные запасы русского слова откроются чуткому уху и мысль потечет из этого источника органично, свободно, полно... Источник — пребывает, вопрос только в том, чтобы отыскать к нему путь, свой Holzwege, свою просеку.

А чистые источники, в чем уверен Бибихин, лучше искать в дальних исторических пределах. Более близкими к “подлинной сути” языка представляются ему переводческие правила Кирилла и Мефодия. И еще он верит слуху Владимира Даля... В любом случае переводческое доверие оказывается дальнему, не находящемуся в активном обороте, а потому, как полагает переводчик, сохраненному и — продуктивному ресурсу языка. В нем наша затерявшаяся мысль должна обрести силу. Ставка на бескорыстную помощь нам — языка. Главное, чтобы усилие мысли не шло “поперек”, но сообразовывалось с благотечением последнего.

В чем же состоит занятие переводчика? Однако сначала — в чем и как он отдает себе отчет сам. И здесь нам может многое прояснить другая книга, принадлежащая не Хайдеггеру, но самому Владимиру Бибихину, — книга, имеющая название “Мир”^[11]. Одно из первых пространных размышлений в ней — о “настроении”. Только не о привычно называемом этим словом психологическом явлении, а о некоем метафизическом состоянии, “настрое”, куда необходимо попасть, чтобы стать восприимчивым, открытым звучанию мира. И — начать рассуждать самому... Похоже, именно роль такого “настройщика” уготована Бибихиным тексту Хайдеггера. “Бытие и время” — удачно найденный им камертон для настройки собственного мысле-языка. Некая миметическая основа его развертывания.

От Хайдеггера требуется прежде всего импульс. Произнесено: “Ereignis”. Как нам это “услышать”? Согласно Бибихину, единственная неискусственная возможность: “прислушиваясь” к собственному языку, давая ему раскрыть свою тайну. Слышим: “событие”, — и это заставляет нас настойчиво помнить о бытии... “Dasein”... Переводим: “присутствие”, — слышим ближайшим образом: “при сути” — и начинаем понимать, что не принадлежим ничему, но принадлежим “к сути”... Вслушиваемся, привыкаем. Пытаемся доброжелательно способствовать желанию переводчика втянуть нас в свое благое начинание. “На первых страницах привыкающего чтения не нужно стремиться сразу к полному пониманию, достаточно одной увлеченности, без которой дело все равно никуда не пойдет... (курсив мой. — Е. О.)”, — предупреждают нас. Однако — стоп. Мягкие и вкрадчивые объяснения, конечно, завораживают. Но иногда не мешает и настороженность. Зачем уговоры? Дело сделано, текст Хайдеггера перед читателем. Разве не должен он что-то сам сказать ему, объясниться без посредников?

Например, разными способами и заходя с разных сторон Хайдеггер будет объяснять, что такое его Dasein. Это — особая структура, способная вопрошать о смысле бытия и сама уже несущая пред-понимание смысла. Он будет объяснять, почему только из Dasein может быть конституирован вопрос о смысле бытия. Показывать, что Dasein — это нейтральная территория, здесь еще ничто не предопределено и нет готового ответа, “что есть бытие”. Это — место, откуда возможен доступ к бытию, откуда должна начаться работа мысли. Хайдеггеру важно подчеркнуть неангажированность его Dasein в любые уже готовые ответы о смысле бытия, подчеркнуть открытость и непредопределенность Dasein, его возможности интенсивно обновлять отношение к миру. Элемент свободы, который Хайдеггер пытается удержать через Dasein, скорее языково закреплен в частичке “da”. “Здесь”, “вот” — почти безъязыковой жест, указывающий на ничему еще не обязанное присутствие...

Нет-нет, я не оспариваю саму возможность передать немецкое “Dasein” русским “присутствие”. Дело не в этом, а, может быть, только в большей легкости отношения к этому выбору. Мне кажется несколько далеко идущим акцент переводчика, настаивающего, что слух наш должен обязательно и невольно сразу же направиться в сторону “сути” — а тем самым “подлинности”, “истины” и прочих завораживающих вещей. (Кстати, кто вынес решение в пользу “присутствия”? Об этом Бибихин говорит в своих примечаниях: “В отношении Dasein окончательный выбор определила фраза православного священника на проповеди: „Вы должны не словами только, но самим своим присутствием нести истину””.) Но ведь чем больше вещи завораживают, тем более они требуют своего четкого истолкования. Не в том ли суть работы мыслителя, а не поэта? Не случайно Хайдеггер в “Бытии и времени” как раз не благозвучен, скорее — косноязычен. Он — философ, принадлежащий рациональной европейской традиции, и настроен он на работу осмысления, а не на попадание в уют языка, который, дескать, сам по себе способен излучать мысль...

В 80-е годы в отечественной историко-философской литературе стало общим местом рассуждение о хайдеггеровской утопии языка. Об этом писали критически (писала, в частности, переводчик Хайдеггера и знаток древних языков Татьяна Васильева), доказывая, что изыскания Хайдеггера в области греческого филологически, мягко говоря, небезупречны. И уже тогда напрашивался другой ход к Хайдеггеру. Не через со-ответствие и растворение в выставляемой им на первый план языковой утопии, а пытаясь понять, какая реальная работа мысли проделана в этой эффектной форме — имитации само-движения языка. Из отечественных исследователей философии Мартина Хайдеггера по этому пути несколько продвинулся разве что Валерий Подорога^[12].

Однако внутренней задаче Бибихина ближе оказался — миф. И переводчик проникся им всерьез и, безусловно, много решительнее, чем сам Хайдеггер. Отзвуки этой внутренней задачи — в тексте всюду и везде. Вот лишь случайно и сразу встреченное: вполне тривиальное немецкое “Versaumnis”, означающее упущение, указывающее на то, что что-то пропущено, превращается в “опущение”. Слово останавливает внимание читателя и призвано, видимо, “направить” его к размышлению об опустошенности; нейтральное “dispensieren”, означающее, например, освобождение от налогов или какое-то иное “освобождение”, становится в русском переводе “увольнением”, а поскольку дальше по тексту: “от вопроса”, — “увольнение от вопроса”, конечно, остановит внимание и, если мы будем послушны Бибихину, заставит подумать о превратностях воли... Этих точек остановки, похоже специально уготовляемых нам переводчиком, очень много. Что — как мы понимаем, вспомнив переводческое кредо В. Бибихина, — не случайно. Это особые остановки, это — хитрые сети, в которые нас, читающих, хочет заманить вовсе не Хайдеггер, но сам Бибихин. Видимо, в надежде погрузить и нас в со-размышление... Но в со-размышление с Хайдеггером или с Владимиром Бибихиным мы рискуем попасть?

Перевод Бибихина, конечно, — это его со-размышление с Хайдеггером. Однако со-размышление, понимающее себя как особый языковой резонанс, столь же увлекательно, сколь и специфично, индивидуально. В текст Хайдеггера переводчик вписал — и ему действительно удалось это сделать! — собственное произведение. Теперь вопрос только в том, будет ли способен этот пластический синтез существовать как новое произведение. Или этот русский перевод “Бытия и времени” окажется уникальным опытом несколько запоздалой филолого-утопической вовлеченности в хайдеггеровский эксперимент...