У меня есть молодость, вокруг проходит война
стихи
ели-пили,
распевали блатаря,
папиросочку куря.
Жили-пили, не тужили,
печку чудную сложили,
и вокруг печи избу,
и вокруг избы резьбу.
И в суровые метели
надо — нежились в постели,
надо — по небу летели,
просто жили как хотели,
просто так, душа да в теле.
Ну а войны да цари —
а хоть пропадом гори.
на веревочке сушат белье
белы простыни
как паруса
сей кораблик несут в небеса
серый пол под шагами скрипит
вот ребенок не плачет, а спит
вот на кухне кипит молоко
а кораблик уже высоко
вот постель
вот стена
и заплачена злая цена
но жилье — ипостась бытия — не свое
и судьба — не своя
и аренды закончится срок
как закончился срок этих строк
улетит
не хозяин, а гость
на стене не картинка, а гвоздь
проходил, — неровен шаг, тяжела вода,
хлипы, всплески, силы Господние, — но нигде
не останется твоего следа.
Зачерпни свой мир сетью пленительной водяной,
зачеркни его паутинкой липкой стремительной нитяной,
отмоли свой грех, в ладони прими штыри
ржавой славы распятой и с ней воскресни во тьме зари.
Прозрачен мир в глазах безликого старика.
Не ровен час устанет рука
Того, кто держит тебя над гладью воды
дланью невидимой — кто сокроет твои следы.
кто погасит свет, расстелив кровать,
с кем совместно распитая бутылка вина
себя окупит сполна.
Тридцать лет. Ресторанный оплачен счет.
Жизнь прекрасна, и все остальное уже не в счет.
На небесах нерожденное Вами дитя
играет с ангелами, балуясь и шутя.
Скольких женщин Вы осчастливили высотой
падения медленного в глубину пропасти грешной
и улыбкой детской своею, почти святой,
озарили их светлый лик в темноте кромешной.
для тебя за его душой
ни гроша.
Он хорош, и губами дрожь, он хорош, и на сердце брошь,
он хорош, и последний грош
не берешь.
И цыганскую благодать чужой песней не передать,
не принять, не отнять — не дать,
не понять.
И все помнишь его лицо, и в руке его не кольцо,
а монеты веселый глаз
напоказ.
любви выбирали, и нас не любила она,
но даже в тоскливой печали мы счастье себе получали, и чутко шаги
различали за дверью, и жили сполна.
У счастья веселые губы, но ангелов звонкие трубы так пели
неслышно — к чему бы? — знать, ангелы были мудры,
и счастье то самое — это, которое — ждите ответа, — оно убегало от
света по правилам этой игры... —
.........................................................
.........................................................
Господь. Ты такой чародей. Придумай счастливых людей.
бездны этой, — итог разрешен,
сладкий путь от судьбы до измены
не однажды тобой совершен;
дети выросли, многие лета
им, а волчью не приняли стать,
но тебя беспокоит не это.
Будто вправду умеешь летать,
ты карабкался выше и выше
вдоль по лестнице, страждущей вверх,
и теперь словно карлсон на крыше
старый ангел, летающий век...
Так случается новая эра.
Злая поросль, отросток иной
из далеких глубин эсэсэра
прорастет к цитадели земной.
И утрачено будет навеки
в том побеге, в каленом цветке
то, что было тогда в человеке.
Пальцы тянутся к сильной руке.
Зреет рана, как плод нарывая.
Все дается ненужной ценой.
Третья скука бурлит мировая
в пене мюнхенской кружки пивной.
Неживая утроба, опека
обступает лавиной. Тогда
если
можешь
любить
человека —
то люби. Без стыда и суда.
беспрекословной, но не понимаю, как
вырываются из мимолетных сетей
одиноких забав и хмельных затей.
Чистотелый фаянс щеки, филигранных очей смола,
перекрестный захват руки, и одежда уже мала
становится мне, разрывается на лету,
я лечу во сне, я кричу, я уже расту.
Моя участь необратима, ибо она решена,
у меня есть молодость, вокруг проходит война,
старый дом размыт, вещи прежние, скудный хлам,
разлетаются по окрестным мирским потайным углам...
...Он закроет глаза и увидит такое зарево
наружного света, дневного тепла и сна, —
дымит государю отпущенное государево
золото, славы расклад, нутряное варево
чужих судеб, желанных себе,
и на что ему наши две,
отгорит война,
вернется душа, ветряного костра бутон,
в усталое тело,
последний ее притон.
век, —
и правда, какой-то особенный зной,
средний август,
цветения запах,
злая бонна спешит за чумной детворой,
самовар на веранде,
замучен игрой пес, на задних танцующий лапах.
Зной прошел,
ожиданье начала дождя, суета;
приглашенные чуть погодя входят в дом,
лает пес-мефистофель,
стол ломберный, зеленое стерто сукно,
тройка в прикупе,
дождь,
на веранду окно,
у валета изысканный профиль.
Все в гармонии смысла, в плену естества
золотом, и к стеклу прилипает листва,
дама треф,
гром вдали для острастки,
в дополненье к тому — фортепьяно, свирель, до минор,
окончанье дождя, акварель
дорисована, высохли краски.
Закладная, именье, была не была —
револьвер в потайном отделенье стола,
слабый свет из пришторенных окон;
ритуалы сердец так легки до поры:
ах, сударыня, Вы были б очень добры, —
смех, румянец, рассеянный локон.
В обрамлении света — цветка двойника —
полоумная бабочка реет, легка,
как курсистка в плену диамата,
ветер носит разорванный лист дневника,
слепо вяжет старушка,
по типу клубка век намотан на век,
замирает рука над ф-но, знаменуя fermato.
но пальчиком счастье чертить на снегу
умеет лишь сын мой, соври-голова,
он пробует жить — постигая слова.
Он выучил буквы и в азбуке горд,
он шествует прямо, уверен и тверд, —
он знает, что знает азы бытия, —
и следом за ним это знаю и я.
Три года с полтиной. Достаточный срок,
чтоб выучить жизни домашний урок,
и все объяснить на своем языке,
и спрятать конфету в счастливой руке.
А слово красивое ветер занес.
И варежка где-то. И пальчик замерз.
загляни же, Господи, в детскую тетрадь,
там святые черточки и рука слаба,
личики и челочки, пальчики у лба.
Загадай же, Господи, и не прогадай.
Погадай же, Господи, и не передай
твоего гадания правильный ответ.
Урони на пальчики свой веселый свет.
иголкою ржавой прошита по кромке худой лоскута.
Мы будем менять ударенья, коверкать слова, забывать
язык и как сварим варенье, — на зиму его закрывать.
Горька черноплодка-рябина. Чуть ветер — косынка со лба.
Какое же слово — судьбина. Судьбина. Не просто судьба.
И терпкая ягода зреет в прожилистой теплой руке,
и боль потихоньку стареет, поет на своем языке.
А к вечеру весело ляжет на угли, сиречь на угли,
огонь, и хозяйка расскажет, чего мы и знать не могли.
Так сладко гнетет временами — не в знанье великая честь,
а в чем-то незримом за нами, которое все-таки есть.
Иноземцева Виктория Викторовна родилась в Ростове-на-Дону в 1966 году. Окончила экономический факультет и аспирантуру МГУ. Профессиональный аналитик финансового рынка. Живет в Москве. Публикуется впервые.