Джон Апдайк. Иствикские ведьмы. Роман. Перевод с английского Н. Вирязова. М. “Вагриус”, 1998, 351 стр.
В англоязычном литературном мире Джон Апдайк стойко ассоциируется с мейнстримом “серьезной” американской литературы и считается если не классиком, как Фолкнер или Хемингуэй, то по крайней мере наивернейшим претендентом на этот почетный титул. Для многих американских критиков Апдайк — это не только автор, олицетворяющий собой “чисто американский реализм”, но и “единственная фигура, сочетающая мудрость, интеллект и утонченность... со способностью хотя бы изредка прорываться в список бестселлеров... наиболее достойный среди писателей США кандидат на очередную Нобелевскую премию по литературе”[1].
Нобелевскую премию Апдайк, будем надеяться, рано или поздно получит — как уже получил все мыслимые и немыслимые литературные награды США (включая Пулитцеровскую премию и Премию национального общества литературных критиков), пожалованные ему за роман “Кролик разбогател” (1981). Однако ни громкое литературное имя, ни колокольные статьи авторитетных критиков — ничто и никто не в состоянии поколебать непреложную истину: нельзя без ущерба для эстетического качества своих произведений до бесконечности эксплуатировать некогда плодородную, а теперь уже порядком истощенную почву социально-бытового романа, не внося туда ничего существенно нового — как в плане формально-композиционном, так и идейно-философском, — не пытаясь расширить собственный художественный и духовный горизонт, по-своему переосмыслить сложившиеся литературные формы, найти нетривиальный подход к жизненному материалу.
Именно на эти размышления наводит одиннадцатый по счету роман Джона Апдайка “Иствикские ведьмы” (1984) — его перевод сравнительно недавно вышел в издательстве “Вагриус”. (Выпустив “не первой свежести” апдайковский роман, издательство, видимо, рассчитывало, что на книжном рынке он повторит успех, которого в конце 80-х на видеорынке добилась его вольная экранизация с участием Джека Николсона, Шер, Мишель Пфайффер и Сьюзен Сарандон.)
Справедливости ради отметим: в “Иствикских ведьмах” писатель, по всей видимости, честно пытался выбраться из накатанной до мертвенного лоска колеи пейзажно-постельно-кухонного реализма, сдобрив пресное бытописание американской провинции специями инфернальной фантастики и уксусом сатиры. К сожалению, выйти за пределы давно облюбованной литературной делянки и кардинально обновить свой художественный арсенал, дав тем самым импульс к развитию далеко не изжившей себя традиции, у Апдайка не получилось.
Правда, на первый взгляд “Иствикские ведьмы” существенно отличаются от предыдущих апдайковских романов — хотя бы тем, что в качестве центральных персонажей здесь выступают представительницы прекрасной половины человечества — три “зрелые, разведенные, лишенные иллюзий женщины”, глазами которых показано унылое, хотя и внешне благополучное существование провинциального городка Иствик в эпоху сексуальной революции, вьетнамской войны и рок-н-ролльного бума. Пытаясь воплотить женскую точку зрения на мир, автор с дотошной обстоятельностью исследует сознание (порой неотличимое от подсознания) своих героинь, почти полностью растворяясь в нем, “изнутри” показывая его связь с природной стихией и иррациональным началом жизни. При этом в центре авторского внимания оказывается и феминистская идеология, которую исповедуют его протагонистки, твердо убежденные в том, что “мужики — абсолютное дерьмо”, а брак — один из главных инструментов подавления женской свободы и индивидуальности.
Расставшись со своими ничтожными мужьями, они самостоятельно зарабатывают себе на хлеб: пышнотелая блондинка Александра лепит из глины незамысловатые статуэтки, сбывая их неприхотливым туристам в качестве сувениров; сексапильная Сьюки (Сьюзанн) репортерствует, собирая слухи и сплетни для местной газеты; темпераментная брюнетка Джейн играет в иствикском оркестре и дает уроки музыки — хотя “зрелище грязных детских ручонок, калечащих на ее чистейших клавишах из слоновой кости какую-нибудь бесценную простенькую мелодию Моцарта или Мендельсона”, каждый раз вызывает у нее “желание схватить метроном и колотить массивным его основанием по этим пухлым пальцам так, как давят в ступке бобы”.
Не слишком утруждая себя воспитанием детей (благо есть школа и телевизор), апдайковские ведьмы ведут довольно разгульный образ жизни, соблазняя женатых мужчин (разумеется, только из чувства снисходительного сострадания и благотворительного побуждения “исцелить, поставить припарки покорной плоти на рану мужского желания”), и частенько наведываются к поселившемуся на окраине Иствика подозрительному типу Даррилу Ван Хорну, который устраивает в своем пахнущем серой особняке шумные оргии с кощунственным пародированием евхаристии, хороводами, танцами и бурными сексуальными забавами на черных матрасах. Как можно легко догадаться, иствикские ведьмы связались с дьяволом (персонаж — немыслимый ранее в фотографически жизнеподобных романах Апдайка).
И все же несмотря на инфернальность главных героев и инъекции антифеминистской сатиры (мстительные и раздражительные ведьмы, способные из чувства ревности навлечь на соперницу рак или забавы ради умертвить белку, на поверку оказываются ничуть не лучше бездушных “шовинистов”-мужчин), “Иствикские ведьмы” практически не выделяются на фоне предыдущих апдайковских романов, чья фактура “с раздражающей легкостью улетучивается из головы, прежде чем успеваешь ее ухватить, и сливается с серыми будничными банальностями, которые составляют столь монотонный фон нашего повседневного бытия, что сознание инстинктивно отвергает их, как не стоящие запоминания”[2].
Как и прежде у Апдайка, повествование “Иствикских ведьм” страдает сюжетной анемией и самодовлеющей описательностью (лишь слегка окрашенной скучноватыми рассуждениями о жестокости природы); фантастика же парализована здесь назойливым авторским вниманием к “микроскопическим доподлинностям” (апдайковское выражение) быта и нравов ничем не примечательных американских обывателей — не обремененных особым интеллектуальным багажом, не раздираемых неразрешимыми нравственными коллизиями, неспособных избыть скуку своего сытого существования ни черной магией, ни любовными интрижками.
В одном из интервью Апдайк признавался, что как писатель он “привык искать и находить интересное в самом банальном”[3]. Похоже, в “Иствикских ведьмах” он чересчур увлекся поисками. В результате фантастика у него вышла бескрылой, лишенной метафизической глубины.
Колдовские проделки иствикских ведьм, как правило, настолько тривиальны, по-бабски мелочны и неостроумны (то одна наколдует, чтобы у досаждавшей ей старухи рассыпалось жемчужное ожерелье и развязались ремешки на туфлях; то другая в сердцах пожелает, чтоб ее новый шеф сломал себе ногу, — и во время гололеда он доставляет ей эту радость; то все вместе делают так, чтобы у ненавистной им городской активистки изо рта лезла всякая дрянь — соломинки, перышки, насекомые), а сам Ван Хорн, с его утомительными разговорами о поп-арте и получении вечного источника энергии, до такой степени бесцветен и скучен, что автор при первом удобном случае оставляет своих протагонистов и удаляется в густые заросли пейзажных описаний, поглощающих и без того зачаточную фабулу.
Зато в этих зарослях Апдайк чувствует себя превосходно и резвится вволю, демонстрируя читателю редкую в современной литературе приметливость по отношению к явлениям внешнего мира. От его внимания не ускользает ни одна мелочь. Если уж он берется описывать, скажем, иствикский пляж, будьте уверены — сделает это с исчерпывающей полнотой: зорко приметит и поблекшие цветные наклейки на беспорядочно разбросанных банках из-под пива и упаковках от тампонов, и белый пушок на гладких девичьих ногах “карамельного цвета”, и “остатки кострищ из принесенных водой обломков древесины, и осколки термоса для охлаждения вина, и презервативы, похожие на маленьких сушеных медуз”; проницательно различит на песке “рядом с треугольным узором лапок чаек более тонкие следы куликов и пунктирные каракули крабов”; с точностью заправского ботаника перечислит названия увиденных растений: вот мышиный горошек, чуть дальше — мохнатая гудзония и виргинский вьюнок, а во-о-он там, смотрите внимательно, — Ammophila breviligulata (“Аммофила короткостеблая”, — сообщает в примечании добросовестный переводчик). В результате читатель оказывается буквально погребен под лавиной подробностей (порой совершенно излишних и невыразительных), а действие размазывается, словно холодная манная каша по тарелке.
Спору нет, бесчисленные описания подаются Апдайком в роскошной стилистической упаковке. Правда, время от времени чувство меры ему изменяет, и тогда необузданное буйство пышных метафор и сравнений начинает напоминать безумную фантазию кондитера, вознамерившегося соорудить торт из одних жирных кремовых розочек.
Изредка свою посильную лепту вносит и переводчик. Но в подавляющем большинстве случаев он неповинен в том, что вытворяет его подопечный: “На кривых тротуарах, местами очищенных от снега, виднелись узоры, отпечатанные ботинками, они были похожи на грязные следы на белом печенье” (“The not-quite-straight sidewalks of Dock Street, shovelled in patches, manifested patterns of compressed bootprints, like dirty white cookies with treads”[4]; “Смешные струи спермы как крики детеныша животного в когтях ястреба” (“These comic jets of semen, like the cries of a baby animal in the claws of a hawk”[5]).
Впрочем, обилие тяжеловесных, плохо перевариваемых метафор и неудачных сравнений, приторно-подробные описания — это еще не самые страшные злодеяния Джона Апдайка. Куда неприятнее половодье нескончаемых пустопорожних диалогов, составляющих, как в заправском бульварном романе, где-то около половины текста. Согласен, некоторые из них выполняют определенную функцию: с их помощью нам сообщается об основных событиях романа. О прибытии в Иствик Ван Хорна и о преобразованиях в купленном им особняке, о гибели священника унитарной церкви Эда Парсли (бросившего семью ради молоденькой любовницы, связавшегося с левыми экстремистами и подорвавшегося на собственной бомбе), о смерти Дженнифер — избранницы решившего вдруг остепениться дьявола (ее-то и сглазили ревнивые ведьмы), наконец, о бегстве Ван Хорна из города (несмотря на разглагольствования о современном искусстве и грандиозные планы найти источник вечной энергии, он оказался всего-навсего мелким жуликом, скрывающимся от кредиторов) — об этих и других происшествиях мы узнаем из кухонного трепа и телефонных разговоров трех подруг, так что пересуды и словоохотливое перемывание косточек ближним являются, по сути, главным механизмом раскручивания фабулы.
Подобный композиционный прием с приятной легкостью позволяет переделать роман в киносценарий (как мы помним, по роману Апдайка был снят легковесный “ужастик” с участием целой россыпи голливудских звезд), только вот вряд ли он идет на пользу романному повествованию: привкус сплетни и заливистой телефонной болтовни обесцвечивает и опошляет даже самые трагические и ужасные события. К тому же многие диалоги и вовсе не несут в себе никакой полезной нагрузки и оставляют впечатление, что они вставлены в текст едва ли не для того, чтобы заполнить пробелы между цветистыми авторскими описаниями. Вот типичный образчик подобного композиционного балласта — выдержка из разговора иствикских ведьм и Дженнифер во время вечеринки у гостеприимного Ван Хорна:
“ — Что-нибудь чувствуешь?
— Нет.
— Хорошо.
— Стесняешься?
— Нет.
— Хорошо, — произнесла третья [ведьма].
— Ну разве она не мила?
— Да, мила.
— Просто подумай: „Плыву”.
— Я чувствую, что лечу.
— Мы тоже.
— Всегда.
— Мы здесь с тобой.
— Потрясающе.
— Мне нравится быть женщиной, — сказала Сьюки.
— Ну и будь, — сухо ответствовала Джейн Смарт.
— Но я и в самом деле так чувствую, — настаивала Сьюки.
— Девочка моя, — говорила Александра.
— Ох, — слетело с губ Дженнифер.
— Нежней. Мягче.
— Райское блаженство...”
И такое вот “райское блаженство” — на протяжении всего романа, десятками страниц!
Не хочу сказать, что в этом произведении все так беспросветно плохо. Имеются в романе и удачные эпизоды, и даже по-настоящему смешные сцены (в частности, описание парной игры в теннис, по ходу которой ведьмы — в духе диснеевских Тома и Джерри — устраивают друг другу мелкие пакости, превращая теннисный мячик то в жабу, то в сырое яйцо, то в кусок цемента), есть в нем и превосходные пейзажные медитации, и запоминающиеся характеры второстепенных персонажей (особо отметим одного из любовников Сьюки — духовно выпотрошенного скептика и неудачника Клайда Гэбриела, в припадке ярости убившего постылую жену, а затем хладнокровно покончившего с собой) — есть многое, что позволяет назвать Апдайка первоклассным профессионалом, и все же нет главного — нет ощущения того, что автор стремится к глубокому, творчески-самобытному постижению мира, к тому, чтобы достучаться до читателя, поделиться с ним выстраданным и наболевшим, заставив “мыслить и страдать”.
Как это ни печально, роман Апдайка производит впечатление вымученности и ненужности. Убрав Ван Хорна из Иствика и словно не зная, что делать дальше, автор комкает повествование и трафаретно завершает его свадьбами всех трех героинь. Для полного счастья не хватает только финального поцелуя, как в типовом голливудском фильме былых времен, да резюме в духе гоголевского Хомы Брута — им-то мы и завершим скорбный перечень злодеяний иствикских ведьм и их создателя: “Много на свете всякой дряни водится! А страхи такие случаются — ну...”
Николай МЕЛЬНИКОВ.
[1] Рэмптон Д. “Другое мое Я”: неожиданный наследник Уитмена. — “Иностранная литература”, 1996, № 10, стр. 258, 260.
[2] Олдридж Дж. После потерянного поколения. М., 1981, стр. 154.
[3] “Галактика Апдайка”. — “Огонек”, 1988, № 29, стр. 17.
[4] Updike J. The Witches of Eastwick. Harmondworth, 1985, p. 206.
[5] Ibid., p. 142.