* *
*
Стоит у леса сладкий хвойный дым.
Жжет молодежь костры, свой век ругая...
Давай не встретимся, друг друга пощадим —
я постарел, а ты давно другая.
Давай не встретимся, хотя лет сто назад
не я ли умолял: о, появись, о, выйди!..
Пускай уж лучше — телефонный аппарат,
и мы привидимся друг другу в лучшем виде.
* *
*
Он у всех на пути,
окликает с похмелья народ,
ноги в люк опустив,
а тряпичные культи — вперед.
Вдруг с клюкою солдат
подбежал — и наотмашь его!
Плыл горячий закат.
И никто не сказал ничего.
* *
*
Мы с братишкой двоюродным лодку любили
раскачать на воде — чтоб легла кверху дном,
а под ней мы, незримые, весело плыли —
в гулком маленьком мире... и сестры потом
нас ругали, в слезах на яру постоявши
и дождавшись, как с хохотом мы из воды
вырываемся... Детские шалости наши!
Знать бы нам, что дождемся и взрослой беды.
Я приехал — мой сверстник с кривой бородою,
без жены и детей (все ушли) вот уж год
в старой баньке чужой проживает зимою,
а как лето — под старою лодкой живет...
Я под лодку залез, я тщедушного обнял,
мы заплакали оба — и в воду ее...
— Что ты понял о жизни, — спросил он.
— Я понял,
что Отечество это уже не мое.
— А река?
— И река не моя золотая.
— А жена?
— А жена еще вроде со мной...
— Ну а власть?
— А про власть ничего я не знаю.
Плыли мы под лодчонкой, под синей водой.
Сны
В напряженные дни, средь горящих телег,
самолетов и беженцев черных,
незнакомый, совсем незнакомый тебе человек
вдруг сказал: — Вам помочь?
— Да о чем вы? —
Но отныне в толпе ты уже не один.
И, доверившись доброму слову,
спишь минуту, покуда небритый чужой гражданин
караулит твой узел — идите-ка все подобру-поздорову!..
И беда, коль, очнувшись, увидишь — исчез и унес.
Вещи что? Просто в сердце добавится черный мороз.
Столько было обманов — разве сердце забудет?
Только все ж благодарно средь этой угрюмой весны
спишь у чуждых коленей и смотришь счастливые сны,
будь что будет...