Неизвестная заря

Читать ее повести и рассказы приходится без той легкости, когда читателя вводят в правила игры и уж не отпускают, и он, читатель, все тверже ступает по предложенной дороге, не опасаясь неожиданного поворота или обрыва. С Мариной Палей никогда нельзя быть уверенным в том, что последует дальше: проводник она бесстрашный, но не заботливый, в няньки не нанимается.

После “Кабирии с Обводного канала” как естественно было бы выбрать еще один столь же благодарный и благодатный для живописания объект и в том же ключе отформовать, скажем, “Охтинского Ромео”...

Помню собственное раздражение при взгляде на страницу “Нового мира” с заголовком “Кабирия с Обводного канала”; кажется, сперва и читать раздумал; да и сейчас ход мне кажется не лучшим, пусть были “Степной король Лир” и “Леди Макбет Мценского уезда” и что-то еще, все же указание на классический первоисточник одновременно претенциозно и защитительно, а у Палей еще и неточно: искрометная жрица фаллоса Монька отнюдь не близкая родня доброй и тихой итальянской проститутке.

Итак, она могла бы эксплуатировать свою Кабирию, то есть удачно найденный угол зрения, среду, интонацию и проч., но не стала. Я даже допускаю, что Марина Палей может и досадовать на успех “Кабирии”, на прикрепленность своего имени к этой вещи. И хотя в общем-то бесспорно, что пока высоты повестей в последующих рассказах она не достигала, тем более вызывает почтение решительность писательницы в поисках новых месторождений и их разработке.

Андрей Немзер полагает, что “рассказы из синтетико-фантастической жизни” явились на свет вследствие пребывания Марины Палей в Литинституте — месте, как известно, зловредном и заразном. (“Вот что я тебе скажу: ты ученейший, величайшего ума человек и гордость отечества, но тебя немцы испортили. Да, немцы! Немцы!” — Чехов, “Дуэль”.)

Однако рассказы “Вираж”, “Рейс”, “Приворотное зелье”, “Из жизни автоответчиков”, написанные после повестей, объединены автором в единый цикл “Лента Мёбиуса” с написанными до “трилогии” рассказами “Свидание”, “Абрагам”, “Магистральный блюз”.

И мне, как и Немзеру, роднее, а главное, необходимее повести и цикл рассказов “Отделение пропащих”, напечатанный в “Волге” в 1991 году и давший название первой книге писательницы. Тот “старомодный” пронзительный больничный цикл я вспомнил, читая “Приворотное зелье” — эссе, написанное на тему “Еда. Секс. Прочие плотские удовольствия”. В рассказе есть неожиданное, хотя как бы и очевидное наблюдение: “Забава первобытного гурмана: перемешать в едином крошеве взрослую особь с ее же зародышем” (о салате с курицей и яйцами). Эта фраза — эмбрион будущего эссе, способного отбить аппетит у впечатлительного читателя. Не зря воображается автору академик И. П. Павлов, грозящий ей с неба кулаком. Еще раньше, в “Евгеше и Аннушке”, представлена “схема условий, в которые мы все поставлены”: торопливо-жадная очередь в буфет, затем аналогичная — в сортир...

В том, что Палей не желает быть предсказуемой, залог ее силы. Каких только авансов не раздала критика, когда враз возникло немало новых имен. Палей в этом смысле повезло: она стала печататься и составила себе имя позже других всем известных писателей перестройки, не попала в их обойму, для многих ставшую братской могилой.

От прозы Марины Палей исходит обаяние силы. Не женской, терпеливицкой, кроткой. И не мужеской силы подавления и преобладания. Силы экзистенциального сознания. По-моему, Палей экзистенциальна, как никто в современной русской прозе, экзистенциальна в квадрате. Все остальное — и холодная наблюдательность, и неуемная живописность (а у нее рядом с верно подмеченной Немзером акварелью возникает, где требуется, и матерая грубая живопись) — все фон, все детали, все для главного.

Она никогда не воскликнет: “Мой милый, что тебе я сделала”, — жалоба будет адресована не мужчине, а небу. Даже в любовном монологе “Рейс”, тексте истерическом, с неожиданными для Палей срывами вкуса (“волосы цвета русских степных ковылей”, “джемпер цвета речного песка” и “сердце гибнет”, словно бы из бессмертного киношлягера), — даже и здесь не случайно встреча героев происходит в самолете, и рассказчица, после вполне бабьих признаний, заканчивает тем, что, “когда ты оставишь оболочку человека, мне только легче будет узнать тебя... я угадаю тебя и на небе, — и там, несомненно, острей”.

Похождения неуемной блудницы Моньки-“Кабирии” перебиваются страстными мольбами-молитвами-вопросами-недоумениями рассказчицы. Ей уже при первом явлении бегущей по берегу Обводного жизнерадостной Раймонды видится на водах ладья Харона. И не знаю, в чем более сказывается главное в даровании Марины Палей — в том, что Монька и безрадостного старика способна развеселить, или в самом его явлении рядом с молодой разгульной бабенкой.

Натуралистическое описание отвратительной процедуры, начатое пером медика, перерастает в один из монологов о жизни и смерти, с обычной для писательницы беспощадностью: вода, выкачиваемая из умирающей женщины, — всего лишь часть “состава частей земли”. И по ходу постоянных, пока еще мнимых смертей Моньки повествователь не устает задавать порой почти беззащитно-детские вопросы. И вот уже по действительной кончине своей героини, после вполне благостно-церковного упования на царствие небесное, она не может остановиться, успокоиться, вдруг заново начиная вопрошать: “Но кто ты — без тела?! На что тебе это вечное блаженство?” Ей слышится писк души: “Оденьте, оденьте меня кожей, дайте мне ручки-ножки, я на земле плясать хочу...” И снова по замкнутому кругу.

Писательница Палей, ведь вы могли бы прополоть эти назойливые недоумения, отягощающие повествование, к тому же так очевидна нерешаемость, безответность таких вопросов, если только вы не желаете примкнуть куда-то к Истине ли, к Церкви, к Идеалу... Но нет покоя повествователю, и уже, конечно, не до чувства меры как категории эстетической.

Другая мера ее занимает рядом с вечным вопросом о конечности жизни. Где мера, пропорция, норма сопротивления жизни и подчинения ей, отрицания и созидания, протеста и примирения?

“Поминовение” — это повесть протеста не менее, чем повесть воспитания. И автор подтверждает: да, лирическое воспоминание, с грустинкою и меланхолией воспроизводя приметы ушедшего времени в виде телевизора КВН с линзой и мороженщицы с металлическими ящиками и даже называя учителей-предшественников: “Всей душой люблю „Жизнь Арсеньева”, „Детские годы Багрова-внука”, „Детство” обоих Толстых и Гарина-Михайловского и еще множество прочих детств, отрочеств и юностей”. Однако ж длинный абзац, начало которого процитировано, заканчивается признанием в том, что вся жизнь, включая и надежду, “что я спасусь еще на этом свете”, — “это все осуществилось оттого, что в том дошкольном, вольном, безъясельном детстве я могла сколько угодно глядеть на птичку в потолке моей детской”.

Глядеть — и только. Сколько бы героиня “Рейса” ни распиналась о своей любви, она, по существу, способна лишь созерцать любимого, не беря и не давая ему ничего. Как бы долго и тесно ни жила повествовательница Ирина с Евгешей и Аннушкой, она все-таки будет глядеть и слушать, словно бы за стеклом от них. Как бы ни восхищалась натурой Моньки-Раймонды та же (или другая? нет, та же) рассказчица, она остается в роли хроникера в “Бесах”, который есть и которого нет.

Степень неучастия в жизни может разниться от полной отрешенности рассказчицы “Кабирии” до того, как в “Поминовении” и особенно в “Евгеше и Аннушке” она прорывается в действительность по двум как бы равно дорогим, но мешающим друг другу смыслам существования: материнству и творчеству. Но есть нечто выше и того, и другого. Обычные материнские чувства, которыми делится с читателем рассказчица: жалость, страх, надежда, — словно бы отметина на чем-то куда более важном. И это важное — не способность к сочинительству, хоть и сказано тут: “заниматься работой, которая меня держит в жизни”.

Протест “Поминовения”, да и других вещей, даже и там, где история или люди грубо вмешиваются в жизнь героев, не носит социального смысла. Нельзя слишком расширять и тот специфический протест, какой может представиться при описании жутковатых выходок деда, когда автор с присущим ей отсутствием лукавства сообщает: “Ваши представления о такого рода жизни, почерпнутые из относительно доступных литературных источников, допустим из бабелевского рассказа „В подвале”... будут в какой-то мере расширены и приближены к истинной картине нашей жизни”. “Что я при этом испытывала? Боль, страдание? Конечно, стоит ли об этом говорить. Но на втором месте стойко оставалась точившая меня червем, душившая петлей, не дающая дышать уязвленная гордость”. Путь от сопротивления к смирению — так, пожалуй, можно обозначить духовное наполнение повестей и рассказов Марины Палей. Разрыв между реальностью и тем, чтбо можно любить, мучителен и вызывает протест. Протест почти никогда (разве что в “Рейсе”) не приводит к поступку. Зато рефлексия им порожденная в конце концов обретает смысл все-таки, наверное, не в смирении — это слово уж слишком окрашено, — а в примирении. Здесь суть беспримесной экзистенциальности текстов писательницы, о чем уже говорилось выше.