Какая напасть писателю Н. Н. — замысел романа “Граждане”.
Совершенно ни к чему!
Ну, хоть бы особый интерес, ну, хоть бы какое-то воодушевление — нет и нет, лишь чувство обязанности, а больше совершенно ничего. Когда человек родится, да и не только человек, а любое существо, ему вместе с жизнью вручается обязанность жить. Что бы с тобой ни происходило — живи! Если ты писатель — живи писателем.
Пиши! И не вообще, какие-нибудь воспоминания, а вот такой-то и такой-то сюжет — время требует.
А какое там время? Это вовсе не время, а мышиная возня: то воды в доме нет, то электричества, то телефон не работает, то сын Андрейка приносит из школы двойку, то не работает городской транспорт, а что касается денег — так их постоянно в доме нет.
...Жизнь!
А то, что делает президент, то, что делается в Думе, то, что печатают газеты, — тоже жизнь?! Одно название! От себя бы отдал все, что можно и чего нельзя, только бы лишиться такой жизни! И этого нельзя: обязанность!
Издевательство...
Еще ни одну вещь Н. Н. не начинал с таким чувством: то ли начинать, то ли не надо. Не по силам! Да и кому нужно?
Откуда было уверенности взяться, если не знаешь, нужна или не нужна жизнь, которой ты живешь? Которую, хорошо ли, плохо ли, пишешь? Может, все это имитация? Карикатура? Иллюзия?
И все равно обязанность сильнее — садись и пиши!
Тем более Н. Н. за свою-то, за советскую, жизнь привык и к советскому обману. Казалось даже, что обман крайне необходим, что без него нельзя: все дружно, с энтузиазмом будут обманываться и обман воплотится в жизнь, станет действительностью. Не такой уж плохой придуман способ. К этому дело и нынче идет. Еще немножко подождать осталось. Столько ждали — не может быть, чтобы зря.
Конечно, были диссиденты, тем не терпелось, они отсиживали за решеткой, слонялись без работы, ссылались и бежали за границу, но и там находили немало уважения к Советскому Союзу, желания сотрудничать с ним; люди признавали в нем авторитет! И то правда: СССР шагал передовиком в атомной и космической науках, в спорте, нередко и в искусстве. Социализмом попахивало по всему свету.
Но нынче все-таки по-другому: мыслимый обман превратился в немыслимый. Беспорядок же в стране — как на письменном столе и в ящиках писателя Н. Н.: бумаги, бумажонки, страницы из неизвестно каких произведений и неизвестные произведения, засохшие фломастеры и авторучки без чернил, предметы совершенно неизвестного назначения, билеты куда-то и на что-то...
Да и везде так же: в прокуратуре, в милиции, в армии и флоте, в правительстве, в Думе, в Федеральном собрании — всюду обман и сверхсамодовольные, самоуверенные физиономии и сплошные мафиози. Нет, право, жить не хочется: телевизор смотреть — одна отрава, газеты читать — набор склок и невиданных убийств. И если президент хвалится тем, что в ноябре расплатился с шахтерами за апрель, — это принимаешь за достижение, а если кассирша, обсчитывая тебя в магазине, улыбается, ты в ответ ей тоже улыбаешься. Люди врут друг другу уже без нужды, просто так, ради общепринятого порядка. Газеты и члены правительства могут говорить все, что угодно, — слова произносятся любые, но значения ни одно слово не имеет. Кто-то обещает нынешнее правительство прогнать, самому стать правителем и сделать лучше — но верить-то разве можно? По этому поводу говорят: “нынешние” наворовались до отвала, а другие придут — начнут с нуля. Что лучше?
Н. Н. чувствовал себя как бы склеенным из разных частей: одна половинка требовала, чтобы он садился и обо всем этом писал роман “Граждане”, другая — плевала на все: весь белый свет летит в тартарары, мы — впереди других, ну и что? Кто-то же должен быть впереди?
Замысел “Граждан”, прекрасно понимая психологию Н. Н., вел себя соответственно: пришел, уселся за письменный стол нога за ногу:
— Сыграем партию? Вы какие предпочитаете — белые или черные? Я лично — черные. Благороднее как-то: король черный-черный, а ничуть не глупее белого. Королева — то же самое. Да ведь и пешки — тоже.
В общем, Замысел неплохо знал самого себя, неплохо, с энтузиазмом себя объяснял.
Дело в том, говорил он, что человечество не очень-то понимает, что стареет оно в двух направлениях — сегодняшнем и историческом.
Оперативная старость — это как раз то, что происходит нынче в России: нигде никогда еще не было такой мешанины из диктатуры и демократии, из власти и мафиозности, из обещаний и неисполнения этих обещаний, из перспектив и полного их отсутствия, из идей и безыдейности. Одним словом, изо всего того, через что так или иначе уже успело пройти человечество, сварганив свой фирменный винегрет — текущую политику, а главное, текущую жизнь.
Старение историческое: люди уходили из мира для них реального и для них же созданного — видимого, слышимого, осязаемого и обоняемого — и погружались в мир искусственный — электрический, лазерный, компьютерный и кондиционерный. На земле они истоптали каждый крохотный ее кусочек и теперь с восторгом бросились в космос, в пустоту: дескать, в пустоте они восполнят все свои земные потери. Пушкина восполнят, Шекспира, Архимеда, Колумба, Магеллана — любую земную фигуру, любое земное открытие.
Черта с два! То, что происходит нынче в России, доказывает — черта с два!
Замысел держался корректно, понимал, что воплотить его на бумаге Н. Н. не под силу, но и отступать ни в коей мере был не намерен: дескать, ты слабенький, ты — рядовой, тебе не под силу.
Нет, по-другому: сколько у тебя есть сил, настолько и вкалывай. От меня не уйдешь. И не пытайся.
И вся тут философия, и вся тут конкретность и корректность.
О чем удалось договориться: роману должно предшествовать предисловие. Своеобразное: без ссылок на конкретных действующих лиц, без их характеристик, без аналогий и отступлений в историю, в частности в историю литературы, — все это, может быть, и найдет себе место в тексте самого романа “Граждане”, в предисловии же речь может идти лишь о самых общих характеристиках тех сословий (групп), из которых автор будет черпать своих героев: эти индивидуальные характеристики должны соответствовать нынешним сословным качествам или бескачественностям — это главное.
Конечно, в России нынче столько групп, партий, обществ, фондов и проч., что всех не опишешь, но надо было, необходимо было определить те сословия, из которых автор будет черпать своих героев. А вместе с этим и самые общие черты — социальные, психологические и другие, самые общие границы этих сословий тоже определять.
Затем в предисловии придется набросать общую картинку той российской действительности (прежде всего государственной), в которой так или иначе обозначенные персонажи будут разыгрывать каждый свою роль, а все вместе создавать роман под названием “Граждане”.
Трудная, труднейшая задача, но от жизни же не откажешься, так же как от собственных детей.
Прошел день-другой со времени встречи Н. Н. с собственным Замыслом, и его настигла еще одна мысль, от которой опять никак нельзя было уйти: за работу надо было браться не одному, а только вдвоем. За оперативную часть, за все нынешние склоки, убийства, за все жульничества и мошенничества, за выбор сословий, из которых придется черпать действующих лиц, возьмется он, он сам, а перспективы? Всю часть философско-экологическую он передаст М. М. — другому писателю. Его в случае необходимости можно будет назвать “Другой”.
М. М. хоть и другой, но на самом-то деле, анатомически и физиологически, это все он же, Н. Н., только с другим мышлением, с другим настроением, с другим дыханием.
Н. Н. давно уже замечал в самом себе подобное раздвоение, он сам с собой спорил, бывало, так что они друг друга, две эти части, обзывали глупцами, так вот сейчас-то пусть и посотрудничают, пусть друг в друга углубятся, вероятнее всего, не без удивления. Поищут компромисс. Честно поищут. Поищут, несмотря на то что теперь это уже пошлая мода.
И они сели и поговорили за чайком.
Н. Н. не в первый раз выслушал М. М. на тот предмет, что человечеству хватит природы еще лет на пятьдесят — шестьдесят, не больше. Природа дала человечеству разум, возвысила его над собой, вот он ее и губит. И себя тоже. Заодно. С чего начинается, тем и кончается — закон.
Итак — поехали. Вдвоем.
Езда предстояла очень серьезная и сама по себе, и еще потому, что сопровождалась бесконечной возней. Мышиной.
Ни тому, ни другому не было ведь покоя от всяческих житейских нелепостей: то катастрофически не хватало денег, то жена была не в духе, вплоть до того, что потихоньку плакала в платочек (если бы она узнала о замысле “Граждан” — она разревелась бы в голос), то мальчишки из соседнего подъезда подожгли дверь, дверь надо было ремонтировать, а ведь мог случиться большой пожар.
Быт. Постсоветский...
Впрочем, и в прошлом у творческих людей случались помехи. Н. Н. где-то читал, что Бетховен, когда писал свои гениальные вещи, через каждые пятнадцать минут бегал в туалет: у него не в порядке был желудок. По этому поводу младший сынишка Андрейка давал отцу советы:
— А не попринимать ли тебе, отец, слабительное? Или хотя бы мочегонное?
Н. Н. задумчиво говорил М. М.:
— Ты у меня философ, значит, должен быть постарше меня. Заметно постарше. Лет на десять.
М. М. не заставил себя ждать и тотчас ударился в философию:
— Ладно еще, если некая нация на протяжении веков как была, так и оставалась первобытной, но беда, если она нахваталась цивилизации и теперь в своей собственной судьбе не может отличить одно от другого! Ладно, если цивилизация стабилизировала нацию, а если перемешала первобытность с космической техникой, с ядерными и водородными бомбами? С коммунизмом?
Потом уж вернулся к конкретному вопросу:
— Десять? Многовато... Дело в том, что каждое поколение не только старше предыдущего, оно еще и старее, поскольку человечество стареет в целом, а значит, десятилетний разрыв — слишком большой разрыв, при котором один из нас еще будет жить, а другой уже только выживать. И доживать. Россия? Живет или выживает? Америка? А это разные вещи — жить и выживать. На Земле или в Космосе? С собственными зубами и сердцами или с фабричными? Происходить из чрева матери или из пробирки? Все эти наши современные радости — они же признаки нашего старения.
Так М. М. смотрел и на историю, на современность, на их взаимоотношения. Эдисоны и Нильсы Боры, считал он, еще могут быть, но Архимеды и Пифагоры — уже нет. О Шекспирах и Пушкиных и говорить нечего...
— Ты как считаешь, тебе сколько лет-то? — спросил он.
— Мне? — удивился вопросу Н. Н. — Мне за пятьдесят. Женат вторым браком.
— Я тоже вторым, но выходит, мне за шестьдесят? Не много ли? Не многовато ли?
Все-таки сошлись на десяти годах. Да еще и при том условии, что в случае необходимости этот срок можно будет увеличить.
— Почему Европа стала во главе человеческой цивилизации? — рассуждал М. М. — Потому что именно по ее территории прогулялся ледниковый период. Суровая учеба, но — учеба. А история России — это политические ледниковые периоды один за другим непрерывно, это уже слишком! Бесконечные порки и дранье за уши с детства портят людей, выбивают их из колеи, смещают понятия. И ни кто-нибудь виноват во всех наших бедах, в том, что мы такие, какие есть сегодня, а мы сами виноваты. Кликни сегодня за хорошую зарплату сто, двести тысяч стукачей и палачей — завтра же будут. А все, что было историей России, — это все предисловие, итог только еще наступает, еще грядет в двадцать первом веке.
Так рассуждал и рассуждал М. М.
Н. Н. — по-другому:
— Из стольких бед Россия выходила — значит, выйдет и из нынешней!
— Что же, ты думаешь, что история России уготовила ей светлое будущее? И теперь преподносит его на чистеньком блюдечке: “Вот тебе, заслужила!”?
Ну а сыновья шли по стопам того и другого.
Старший, Гоша, семнадцати лет, соглашался с М. М.:
— Не представляю себе человечество без Спинозы, Канта, Гегеля, без Лосева. Кто мы без них? И еще: а как же Бог? Что значит Бог без людей? Скажи-ка, отец? — Спрашивая, Гоша имел в виду М. М.
Младший, Андрейка, тринадцати лет, тот с захватывающим интересом читал газеты и неплохо разбирался в отношениях между банками, между банками и властями (законодательными и исполнительными), а подробности по меньшей мере двадцати самых громких убийств и нападений знал назубок.
Вообще по всем без исключения вопросам братья спорили друг с другом, до того спорили, что начинала плакать мать Соня (и не просто Соня, но и Софья Андреевна):
— Господи! Да когда вы кончите, наконец? Особенно ты, Андрейка, — когда ты кончишь? Тебя хоть сегодня в Думу, так в самый раз! Я уже столько властей насмотрелась, что тошно мне, а тебе будет в самый раз.
— Правильно — тошно! — соглашался Андрейка. — Ты думаешь, власть в России — она для России? Как бы не так! Она — для собственного удовольствия и устройства. Разворовывать страну — вот ее главная задача, а потом уже все остальное! Император Николай Первый говорил своему сыну, будущему императору Александру Второму: “В России не воруют только два человека — я и ты”.
И откуда только Андрейка знал такие вещи? Впрочем, он всегда знал что-нибудь такое, чего никто в семье и в школе не знал. Он без этого просто не мог.
А дело, безусловно, складывалось так, что если для предисловия к “Гражданам” надо было сделать абрисы, выписать характеристики и очертить образ жизни тех сословий, из которых должны выйти действующие лица романа, так начинать надо было именно с интеллигенции, может быть, даже с собственной семьи.
А — что? Сфантазировать, будто Андрейка и в самом деле депутат Думы, — какие после этого откроются творческие перспективы? Огромные!
Нынче примитивизация интеллигенции происходила очень быстро как за счет истории, так и за счет современности.
Интеллигенция все еще могла дать Королевых и Курчатовых, но, появившись, они сбежали бы за дальние рубежи. А Пушкиных или Толстых и ждать было нечего — не будет! Интеллигенция в целом, как сословие, молодежи ни в чем помочь не могла. Ни в чем убедить, ни в чем разубедить. В чем и как убеждать-разубеждать, если она и сама-то не знала, есть она или нет ее? Это была странная, безликая масса, пестрая, разнотравная.
Ну вот, когда возделанный участок забрасывается — на нем ничего больше не сеют, его не пашут или пашут кое-как, — какой только травой он не зарастает: и чертополох, и пырей ползучий, и культурная травка где-то проклюнется, и лебеда, и полынь с лопухом. И ни одна трава, ни один стебель даже и не поинтересуются, кто он такой, как называется.
Еще Ленин искалечил (конечно, не он один) не только интеллигенцию, но и сам интеллект; ему ничего не стоило отдать приказ о расстреле сотен, а то и больше людей. Его интеллект уперся в одну точку — и баста. И все это — ради самых высоких и благородных целей. А тогда — что же оставалось от высоты и благородства? Тогда — при чем здесь интеллект?
Эта мешанина первобытности с современностью тоже была нынче интеллигенцией. Сам факт столь легкого разделения Н. Н. на Н. Н. и М. М. подтверждал, что оба они пребывают в порядочной мешанине, барахтаются в ней при полном отсутствии способности прогнозировать не только вперед, в будущее, но и назад, в прошлое. Вот только непонятно: если так, тогда почему же их все-таки соблазнил замысел “Граждан”? Казалось бы, они от него сломя голову должны были бежать.
Впрочем, иногда, проснувшись утром, они вполне синхронно думали о самих себе: “Вот болваны-то! Надо же!”
В то же время они были убеждены, что не одни они нынче такие, нынче таких много-много, они типичны нынче, а типизм — он к чему-то обязывает. К самовыражению обязывает.
Примитивизируясь, интеллигенция потеряла интерес к собственным тусовкам, но приобрела склонность к деятельности других сословий — во власть она, пожалуй, и пошла бы, но не получалось: должно быть, ленинизм заставлял задумываться, задумываясь, сомневаться, — и ближе оказывалось предпринимательство, в частности “челночество”.
“Челнок” — это сословие, это человек, в конце концов, очень мирный, со всем на свете смирившийся, хотя и озлобленный — озлобленный теми, кому он вынужден давать, давать и давать взятки: таможенникам, шоферам, кондукторам, швейцарам при табличках “вход”, “выход”, кассирам, уборщицам туалетов, служащим самых разных учреждений.
“Челнок” чувствует себя человеком на ярмарке, где он торгует польскими и греческими шмотками, а нередко и московскими напитками, — здесь уже не он просит, здесь его просят уступить.
“Челнок” — это человек, лишенный жизненного ритма: он не знает, когда и где ему придется завтра ночевать, когда обедать, когда и где ужинать. Согнувшись под тюками закупленного товара, он бегом-бегом от одного таможенного окошечка к другому, и еще следит, как бы к нему не привязался рэкетир, как бы его не обворовали, не ограбили. Он все время озабочен. Он знает современные нравы лучше любого мента или гаишника. Он и наяву и во сне считает: за сколько купил, за сколько продаст, что выручит, на чем проиграет, на чем выиграет. Конечно, он не прочь выпить, сыграть в картишки, затеять романчик, но все это для него риск, он все время помнит, что ему можно, а чего нельзя.
Опыт мировой торговли ему ни о чем не говорит, только опыт сегодняшний; “челнок” — явление переменное, условно-реформенное, не числящееся ни в одном учебнике по торговле, экономике или социологии, хотя его обороты — миллионы, миллиарды, триллионы рублей (считая, конечно, для всего сословия).
Для него нет академий, нет министров, нет и нормальной семьи.
Его мечта — возвыситься до владельца стационарного магазина на какой-нибудь ярмарке, чтобы в его распоряжении были один-два постоянных продавца, чтобы он покупал товар у “челноков” оптом, а сбывал в розницу.
Это желание постоянства присуще всей стране, но в “челноках” оно сидит особенно крепко (пополам с боязнью: не было бы хуже).
Их миллионы — “челноков”, но сколько именно — никто не знает. И вряд ли когда-нибудь узнает.
Еще народилось новое сословие, из которого Н. Н. и М. М. хотели взять действующее лицо своего романа, — это убийцы. Сословие незнакомое, но очевидное.
Не столь уж многочисленное, но и не маленькое.
Убийцы, непосредственные исполнители, — это только самая верхушечка; а дальше следуют заказчики, обслуживающий и прочий персонал: служба разведки и информации, транспорт, хозяева конспиративных квартир — всех не перечислишь.
А если туда же отнести связь с государственными чиновниками, с правоохранительными органами? Если ни одно громкое убийство не было раскрыто, если по таким делам не было судов — сколько же к этому делу должно быть причастно служивых людей?
Да, Н. Н. и М. М. плохо знали этот мир, вроде бы совсем не знали, но почему-то представляли его ясно: два-три убийства — а потом дело становится профессией ничуть, скажем, не более, а даже менее опасной, чем служба в ОМОНе или добыча угля в глубоких, отработавших свой век шахтах.
Два, три, пять, десять убийств — и это становится мастерством, таким же, к примеру, как мастерство слесаря или токаря высшего разряда. И примерно такая же профессиональная гордость: я умелец!
Наши авторы почему-то легко представляли себе семейно-бытовые картинки из жизни этого клана.
Предположим, вечер удачного дня. Семейное чаепитие. Хороший торт, вообще стол хороший, праздничный.
Сам хозяин — смуглый, ловко сложенный, быстрый и уверенный в движениях, лет тридцати пяти — сорока. Такие мужчины нравятся женщинам.
Белокурая хозяйка чуть моложе, да еще и молодящаяся, аккуратная. Строгая мать. Такие женщины нравятся мужчинам.
Две девочки: старшая — в отца, младшая — в мать.
Одной лет пятнадцать, другой одиннадцать — двенадцать. Одеты предусмотрительно, вот сейчас встанут из-за стола, побегут на танцульки — переодеваться не надо: джинсы американские, белые с разноцветными полосками кофточки, вполне современные прически.
Впрочем, Н. Н. и М. М. когда будут их писать, им и в одежде, и в прическах еще придется разобраться: что очень модно, что не очень, что совершенно новенькое, что не совершенно...
Знают ли девочки, чем занимается их отец?
Они знают, что папуся работает на очень ответственной государственной работе, — и этого с них вполне достаточно. Они даже горды и самоуверенны.
Знает ли жена?
Жена — догадывается. Догадывается, но не волнуется: она уверена в успехе и в умении своего мужа больше, чем он сам (вот это — любовь!).
В этом семейном вечере есть нечто безусловно страшное, но ведь и милое тоже есть? Доверчивое есть, и Н. Н. и М. М. знают: вот где им предстоит психологический поиск деталей и размышлений над общечеловеческими проблемами.
На этой картинке семейного чаепития для Н. Н. сценка кончилась, ну разве еще какую-нибудь байку на уровне Андрейки он припомнил бы, и только, а вот М. М., тот все не успокаивался и не успокаивался, для него только-только началась соответственная философия.
Вот ведь, рассуждал М. М., убийство свойственно только человеку. Животные, они не убивают — они только питаются.
Если они подрались, к примеру, из-за пастбища или охотничьих угодий, то не стремятся друг друга уничтожить, и как только слабый признал свою слабость и бессмысленность дальнейшего сопротивления, победитель отпускает его на все четыре стороны зализывать раны, приходить в себя, искать лечебные травки.
Если же все-таки собака растерзала кошку, как мы возмущаемся собачьим хамством!
А человеку этого мало — ему надо противника убить.
Почему так? Потому, что человек — единственное живое существо, которое кроме природных потребностей сам для себя придумывает потребности все новые и новые (прогресс!). Среди этих придумок не последнее место занимает убийство — войны, террор, геноцид.
М. М. успокаивал Н. Н.: “Спи давай!” — но тот долго еще не успокаивался, долго что-то еще и еще бормотал. Н. Н. его уже не слушал, голову старался положить на подушку и одеялом накрыться так, чтобы не слышать.
В чем два автора совпадали друг с другом совершенно — так это в отношении к тому человечеству, которое — власть и просто чиновничество при власти. Они его не понимали, и каких-то картинок по их поводу у них не возникало.
Так, какой-то сумбур.
Будто огромный зеленый стадион, обнесенный глубоким рвом и громадными же трибунами, а на стадионе происходят непонятные игры.
Игроки мечутся со спортивным инвентарем в руках: в одной руке теннисная ракетка, в другой — хоккейная клюшка, в одной — гантель, в другой — баскетбольный мяч, в одной — весло, в другой — рулетка.
У многих в руках пистолеты, гранаты и “калашниковы”.
Игра называется “игрой приоритетов и паритетов”.
Зрителям смысл игры, тем более ее правила, тем более ее судейство, непонятны совершенно, к тому же весь стадион накрыт облаком — малопрозрачным, но обоняемым.
Несмотря на все эти странности, зрители на трибунах чему-то аплодируют, смеются, плачут и ругаются между собой. Доходит до мордобоя.
Да-да — на трибунах немало истинных поклонников этой игры, этого зрелища, тем более что игроки-то, как правило, выглядят респектабельно — все при галстуках, а зрители все “при градусах”.
В общем, трибуны почти так же удивительны, как и арена. Да ведь все пространство под трибунами тоже забито народишком. Каким-то. Тем народишком, для которого “гражданин”, “гражданское сословие” — звуки пустые, ненавистные, что-то вроде волчьего воя.
Убийцы, те — граждане, а эти — нет: нет у них никаких прав, даже права жаловаться на бесправие, что-то потребовать от своего имени. Нет у них имени.
Со стадиона, из толпы игроков в “приоритеты и паритеты”, нынче все чаще доносится: “Стабилизация!”, “Стабилизация!”, “Падение прекратилось!”.
Но ведь любое падение рано или поздно прекращается, достигает дна, и дело теперь в том, что последует за этим прекращением, каковы его последствия.
Последствия назревают под трибунами: подтрибунный народишко созревает, созрел уже, чтобы разгромить, в клочья разорвать любое гражданское сословие, все равно какое — “игроков в приоритеты” или авторов будущего романа “Граждане”. Подтрибунье попросту не знало, что такое “гражданское сословие”.
И авторы это чувствуют, хорошо знают. А игроки, те не чувствуют и знать не желают. Они представляют свою игру как игру вечную, неиссякаемую, не ограниченную какими-то правилами.
Примерно что-то в этом роде создавалось в воображении наших соавторов, хотя только примерно.
И еще одна “прослойка” общества, очень многочисленная, — это пенсионеры. Тридцать процентов населения России.
Пройдет с десяток лет — и на каждого работающего вдобавок к уже существующим семейным иждивенцам будет по одному пенсионеру. Это какая же должна быть производительность труда? Какие все новые и новые достижения техники и технологии, какой расход всяческого сырья, какое гостиничное хозяйство, какие транспортные средства? Пенсионеры очень любят путешествовать по белу свету — они забираются туда, куда человеку работающему и в голову не придет забраться. Они ведь сначала живут в этом своем мире, а потом уже рассматривают его: где же все-таки они жили-то?
Собственно, никто не знает, что с ними делать, что делать им самим, и вот они принимаются учить людей смыслу жизни, вернее — ее бессмыслице, и делают это даже тогда, когда их мозг теряет необходимую связь с их желудком и каждый действует независимо, сам по себе.
Они-то знают, что им делать: жить, жить во что бы то ни стало! Жить — и никаких гвоздей. Классический пенсионер каждый вечер ложится спать удовлетворенным: вот и еще один день прошел, еще один день прожит!
Н. Н. и не пытался понять в пенсионерстве что-то большее и совершенно спокойно воспринимал свое (ближайшее) будущее как будущее пенсионное, но М. М. опять-таки искал в пенсионности какую-никакую, а философию:
— Мир построен на противоречиях. Поэтому небытию должно быть противопоставлено бытие, неодушевленности — одушевленность. Иначе не было бы ничего: ни камней, ни скал, ни морей, ни небес, ни планет, ни комет.
Пенсионеры своим существованием как никто другой воплощают эту истину.
Пожалуй, Н. Н. был согласен с М. М., но побаивался своего согласия: тут можно затеряться в замысле романа “Граждане”, а это совершенно не входило в его планы.
Н. Н. ничего не имел против того, чтобы его роман как-то коснулся и пенсионной темы. Но только коснулся.
Пожалуй, истинная задача пенсионеров в представлении наших авторов — быть счастливыми в ожидании смерти. Ведь смерть — это идеал свободы. Конечно, иной пенсионер, умирая, доставит массу несчастий своим близким, но это уже другое дело.
Ведь, собственно говоря, жизнь человека в этом мире начинается только тогда, когда он начинает задумываться о смерти. До этого имеет место предисловие к жизни, и даже — предисловие к предисловию.
Кажется, когда бы о смерти и подумать, если не с наступлением пенсионного возраста, — ничуть не бывало: такого рода размышления пенсионерам (тем более советского происхождения), как правило, чужды.
Однако не все так мрачно: в хаос нет-нет да и возвращаются просветленные пенсионеры и рассказывают о том, что они пережили во время своей действительно целеустремленной жизни. Солженицын к нам вернулся, Любимов вернулся, Войнович вернулся. Не говоря уже о не столь отдаленных по времени возвращенцах с того света — писателях Булгакове, Платонове, Цветаевой, Набокове, Мандельштаме, многих, многих других.
Эти возвращенцы, живые и мертвые, поставили Н. Н. и М. М. в тупик: вычертили они если уж не круг, так замысловатый какой-то многоугольник будущего романа, но что делать с пенсионерами, так и не могли решить.
А тут еще произошла одна встреча: писатели лицом к лицу встретились с невиданным до тех пор пенсионером. С уникумом.
В дачном поселке, в котором они жили, запущенном, непутевом, поселился пенсионер со странной фамилией Сосновый.
Его многие здесь знали, слыхали о нем, ждали его.
— Вот приедет Сосновый, тогда уж мы и заживем по-человечески!
Сосновый приехал. Огляделся и резким, все еще сильным голосом заговорил:
— Что у вас тут происходит? Вода по трубам течет в час по чайной ложке, электричество выключают два-три раза в день, телефона нет, дорог и тех нет! Дело надо менять!
Прошло два-три месяца — поселок преобразился, стало как у людей, даже лучше: телефон появился, нормальный колодец был выкопан.
И все в кредит, все по божеским ценам.
В строительном мире у Соснового было множество знакомств, каждую неделю к нему кто-нибудь да приезжал консультироваться, рабочие слушались его с первого слова, и все-то он мог показать сам: как надо строгать-рубить, бетонировать, закладывать и стыковать трубы, — мог он поставить и новый трансформатор.
Говорили, он строил везде: в пустыне, в горах, в степи, в лесах, — строил все: заводы, города, ГЭС, АЭС, железные и шоссейные дороги, — строил в самых разных качествах: и большим начальником, и десятником, и зеком.
Человек этот был совершенно седым, стройным, голоса никогда не повышал и больше всего был похож на профессора философии, М. М. он прямо-таки с ума свел, да и на Н. Н. тоже произвел впечатление, он таких еще в жизни не встречал и размечтался: вот закончатся строительные работы в поселке, и он запросто будет заходить к Сосновому домой для долгих задушевных бесед. И насчет замысла тоже будет консультироваться.
Но не тут-то было: Сосновый с женой-старушкой вели совершенно замкнутый образ жизни, ни с кем не беседовали.
— Мое дело — строить, — говорил он. — Сооружения строить, а не жизнь. Судить-рядить жизнь — это мне чужое. Совершенно постороннее. Не умею. Всю жизнь строил, а никакого уюта так и не построил! — еще признался он как бы между прочим.
Горбачев тоже единственно что хотел — перевести социализм с идеологов на таких вот строителей, но где их возьмешь, таких-то? Их раз-два — и обчелся.
А уж как хотелось нашим писателям написать по образу Соснового необычайный характер пенсионера, поднять свой роман на высоту: шутка ли — положительный герой нашего времени!
Глядя на Соснового, Н. Н. и М. М. вспомнили, как у них возник замысел “Граждан”.
Лет пятнадцать, что ли, тому назад они отдыхали в Кисловодске, в большом и обустроенном санатории имени Серго Орджоникидзе. “Орджоникидзе” расположен на горе, выше всех других санаториев, в том числе — правительственных “Красных камней”, охраняемых по ночам огромными и злыми собаками.
Была зима.
Н. Н. и М. М. жили в двухместной палате, их соседом оказался человек по фамилии Павлюченко, серо-рыжий, роста выше среднего, с голосом скрипучим и недовольным. Он интересовался: а не может ли он кому-нибудь продать свое санаторное место? Например, Н. Н. и М. М.? Тогда эти двое еще были одним, вот один бы и жил в двухместной палате.
Он мало ходил в горы, на Большое и даже Малое Седло, больше — в город, там он прикидывал, сколько стоит вот этот, этот и этот дом и на каком углу было бы выгодно открыть забегаловку, на какой площадке за деньги показывать диких животных, а на какой продавать горячие пирожки с говядиной, с курятиной и с морковкой.
Он был довольно высокопоставленным служащим какого-то промышленного министерства, но о промышленности разговора никогда не заводил, ему бы только купить-продать, нажиться, выгадать.
Странное существо. Казалось, что со своим эгоизмом он нигде и никогда не найдет себе применения.
Но теперь его имя стало довольно часто мелькать в печати в связи со всякого рода сделками и разборками. Он даже и к северному никелю имел какое-то отношение.
Так вот, благодаря ему у Н. Н. и М. М. и возникло намерение начать свой роман о гражданах эпохи перестройки, а как бы хорошо было закончить его фигурой пенсионера Соснового!
Но Сосновый был в такой степени эгоизма лишен, что он всем своим существом противился участию в каком-либо деле, которого он не знает досконально. Хотя бы и в таком безобидном, как роман “Граждане”.
Да-да — Сосновый сильно смутил наших авторов: они если даже и закончат достойно своих “Граждан” — чем это будет? Словами будет. В нынешнем потоке словесности печатной и устной это никак не скажется или скажется кое-как, с грехом пополам, мизерно.
И проявился комплекс неполноценности, свойственный многим писателям, нашим авторам — в значительной степени. Так что Сосновый стал иногда сниться им по ночам. И тому, и другому.
...Ничего не оставалось, как с растревоженным сердцем приступить ко второй части “Предисловия”: создать принципиальный набросок той будущей, еще небывалой России при смерти, в которой должны будут жить и действовать герои Н. Н. и М. М.
В этом смысле и с “челноками”, и с убийцами дело обстояло гораздо благополучнее, чем с пенсионерами и с самими авторами.
Н. Н. еще держался, а вот М. М., тот ни днем ни ночью места себе не находил.
Будущее... Считалось уже сегодня, что численность чиновничества в России нынче в два с половиной раза больше, чем его было десять лет назад во всем Советском Союзе. А ведь тогда мы тоже диву давались — сколько чиновников! Боже мой, какое множество!
А еще и нынешняя оппозиция! Хотя и оппозиция, но к чиновничеству пристроилась на равных, откусывает от государственного пирога ничуть не меньше, иной раз побольше.
Чем чиновников было больше всяких и разных, тем лучше жилось власти: государственной, оппозиционной, назначенной, выборной, уголовной, прокурорской, банковской или кооперативной или без всякого названия.
Такого ее количества еще никогда не было ни на Руси, нигде — смешанной, друг от друга неотличимой, столько же склочной, сколько единой в стремлении к размножению, в бесконечных обещаниях.
Именно на этом фоне эпидемии власти в стране и происходило все то, что происходило. И что произойдет.
Никто, ни один человек не знает, какой капитализм или какой социализм строит Россия, каких она должна придерживаться социальных и государственных законов, каких образцов прошлого или настоящего.
Вот и ходила самая богатая в мире страна по миру с протянутой рукой, выпрашивала копеечку, выпрашивая, налево-направо разбазаривала свои богатства и, кажется, утешала всех жуликов на свете. “Жулики всех стран, соединяйтесь!”
М. М. предлагал такой облик России недалекого будущего: леса вырублены, полезные ископаемые разграблены, еще недавно заселенные местности обезлюжены и на них восстановлено кочевое скотоводство. Скот беспородный, более того, селекция будет работать не вперед, а назад: восстановит породу коров-сибирок (еще татарских времен). Малорослая, чуть побольше козла, сибирка и молока дает с козлиное, два-три литра, но это самое жирное молоко, и по маслу проигрыша никакого, зато сибирки не требуют теплых помещений и корм зимой добывают сами (“копытят” снег).
Младший сын Н. Н. Андрюшка, наслушавшись отцовских разговоров и споров его с самим собой, уже готовился в ковбои (при условии: у него будет маленький вездеход и тоже маленький вертолет).
Обязательное образование в России, по М. М., будет четырехлетнее, при условии, что учителя не будут бастовать.
Будут в России и огромные города, наполовину заселенные бомжами со всего света. Другая часть населения городов — чиновничество.
Будут и отдельные племена.
Иным племенам не нужны будут ни культура, ни наука, ни искусство — только оружие. Стремление к миру там наряду с уголовными преступлениями будет караться по шариату.
Будет в городах и высокое искусство — в той мере, в какой оно необходимо для улыбок властей и мечтаний разнотравной интеллигенции. Основная же задача искусства будет состоять в том, чтобы превзойти мировую порнографию.
История как наука будет не в почете: какой власти она нужна? какой оппозиции? Коммунисты, те вообще откажутся от истории. Наука в целом будет, но в необычном порядке: сначала научные исследования будут распродаваться, а затем внедряться в жизнь. Распродаваться они будут с торгов, кто больше даст за исследование; внедряться — смотря по авансам.
Результаты не такие уж скромные. Многие ученые окажутся сотрудниками чужих академий — этот отхожий промысел станет очень распространенным, но и быстро начнет затухать: рынок заполнится вскорости.
Жизнь перед тем, как ей погаснуть на Земле, что экологически неизбежно, станет внеисторической, примерно такой же, как в доисторические времена.
Единственным национальным богатством (духовным) останется язык, но русский язык будет распродаваться государственными и частными фирмами: за внедрение иностранного слова вместо русского будут выплачиваться порядочные суммы.
Еще будет распространяться эсперанто — тоже небескорыстно.
Кино и театр будут показывать в промежутках между рекламными роликами, но они все-таки ухитрятся выжить, многие артисты будут знамениты благодаря тем же роликам и порно.
Однако все это пустяки, все — частности, потому что над всем возвышается непосредственная угроза экологической гибели.
Земной шар преобразуется в некий вариант самого себя: он ведь утяжеляется за счет размножения человечества и становится легче за счет откачки из него нефти. А что стоит искалечить земную кору, если ее толщина всего тридцать километров, а на ней — метр растительного слоя.
Нефть сжигается, прогревает атмосферу, в результате — озоновые дыры. Меняется вес земного шара и атмосферы — значит, меняется орбита их вращения вокруг Солнца. Меняется климат.
Какой смысл заниматься склоками и дележом власти старыми, подлыми, изощренными способами на совершенно другой, искалеченной и исковерканной, земной коре? Заниматься, к примеру, проблемами коммунизма? Нелепо! Дико! Дикое сочетание первобытности с современностью. Зачем я буду участвовать в этой пляске на кладбище? Не буду! — так говорил, так по ночам выкрикивал М. М.
— Действительно — блажь! — подтверждал Андрейка, когда однажды М. М. затеял за столом разговор на эту тему. — Потрясающая блажь и глупость, такой еще не было. Такая может быть только однажды! Такая может быть только в государстве власти, и ничего другого. Такая и есть. То есть конец цивилизации, конец земному шарику. Да здравствует откровенный секс.
— Дурак ты, Андрейка! — вмешалась Софья Андреевна. — Уличный дурак. Молокосос, а туда же! Секс без любовной интимности — это свинство, что-то звериное. Если ты этого не усвоишь, то тоже будешь скотиной! А ведь когда ты родился, у тебя были такие умные глазки! На редкость! — при этом Сонечка внимательно посмотрела на мужа. Дескать, у тебя тоже когда-то были. Кажется, она стала отличать в нем Н. Н. от М. М. А старшего любить сразу за двоих сыновей.
Ну а умница Гоша, тот, разумеется, в принципе поддержал М. М.:
— Человечество не жалко. Оно только и сумело, что уничтожить самое себя. Спинозу жалко. Гегеля. Еще с десяток других личностей. Маму жалко нашу, Сонечку. — О Н. Н. Гоша не упомянул. — Бога жалко: что будет делать Бог без людей? В чьем сознании обитать?
Возможности переселения человека на другую планету М. М. не признавал. И Гоша не признавал.
Таков был их вариант ближайшего будущего, таковы соображения.
То, что у М. М. такого варианта не было, с этим Н. Н. как-то мирился, но вот что его не было у Гоши...
По поводу Гоши в семье вообще не иссякали, а все нарастали и нарастали тревоги. Такой способный, такой ласковый, даже сентиментальный, с женственным лицом, он вот-вот должен был пойти в армию. Под начало какого-нибудь “деда”, который, ошалев от собственной злобы, будет походя бить Гошу по лицу...
Сонечка, так та просто с ума сходила.
В разработке варианта коммунистического двадцать первого века М. М. участвовать наотрез отказался, и Н. Н. был теперь один-одинешенек — истинная судьба хотя бы и не истинного, а все-таки писателя.
М. М. говорил:
— Единственный диктатор, которого может признать такое существо, как человек, — это Бог. Потому что Бог — уже не существо, а диктаторы из числа людей совсем недавно проиграли на исторических выборах.
Н. Н. действительно оказывался один-одинешенек — истинная судьба даже и не истинного писателя. Пришлось заняться прогнозом второго варианта, будучи отвергнутым не только всеми, но, кажется, и самим собой.
Сам собой Н. Н. уяснил, что коммунистического учения на практике и не было никогда, а был набор мероприятий, соответствующих моменту захвата, а затем и удержания власти: война так война, мир так мир, укрупнение так укрупнение, разукрупнение так разукрупнение, кукуруза так кукуруза.
Придя к этому выводу, Н. Н. без всякого порядка набросал все-таки возможные громко провозглашаемые для ближайшего будущего коммероприятия.
Листочек с этим наброском получился такой.
Герб, флаг и прочая государственная атрибутика Советов неукоснительно восстанавливаются. Россия снова называется СССР.
Вся власть переходит Советам.
Все Советы — коммунистические. Создаются земства. Тоже коммунистические.
Перераспределение народного богатства: грабь награбленное. Во всяком случае, присваивай присвоенное.
Первые шаги новой власти:
выпуск государственного займа с обязательной подпиской каждого гражданина на сумму 1,2 годового заработка, с выплатой в течение года;
подписка о признании новой власти;
подписка обязательства сообщать соответствующим органам о всех замеченных признаках антисоветской деятельности, с чьей бы стороны эти признаки ни исходили;
обязательное обучение детей начиная с семилетнего возраста (запись в школы производится одновременно с записью в пионерские отряды);
введение некоторых льгот для партактива;
обобществление земель, переданных за последние двенадцать лет из государственного фонда в частное пользование;
всемерное укрепление обороноспособности страны, повсеместное развитие Осоавиахима;
в области международной — самое активное развитие дружбы народов под лозунгом: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” (в первую очередь это относится к странам СНГ).
Составление наброска коммероприятий было делом дискомфортным, и, наверное, поэтому Н. Н. стали сниться странные, на что-то без конца намекающие сны.
Они спали подолгу, Н. Н. и М. М., — и по восемь, и по девять часов, однако не зря спали, не просто так — просыпались с готовыми отрывками “Предисловия”, а иногда и самого романа. У каждого были свои отрывки, они ими торопливо обменивались.
А один сон у Н. Н. был такой...
Вагон пригородного поезда с ободранными сиденьями, пассажиров не так много, давки нет, пассажиры странноватого вида, всё мужчины и женщины, чем-то как будто знакомы Н. Н.
А это, оказывается, представители тех групп, тех сословий, что станут действующими лицами романа “Граждане”.
Разговор у них мирный, можно сказать, необычайно мирный, хотя вот она, группа профессиональных убийц, вот они, игроки в “приоритеты и паритеты”, а вот “челноки”, а вот интеллигенты и пенсионеры (в том числе все-таки Сосновый, вернее, его прототип). Как говорится, каждой твари по паре.
О чем разговор? Разумеется, о власти.
Ельцин обязательно выставит свою кандидатуру на выборах 2000 года, обязательно, а сейчас он уже ведет избирательную кампанию, демонстрируя, что он может найти согласие со всеми: и с коммунистами, и с убийцами, и с зарубежными руководителями — одним словом, между всеми, а тогда зачем его переизбирать? Он на любой случай может организовать четверки, семерки, восьмерки и так далее в возрастающем порядке и поделиться властью, возглавить то движение умов, которому экология — так себе, что-то вроде летнего пляжного колпака.
Куда же они, все эти пассажиры, едут? Они едут в город Заморочник на заседание “круглого стола” будущих персонажей романа “Граждане”. Покуда Н. Н. и М. М. их выбирали, они сами самовыбрались. А может быть, их сорганизовал М. М., ничего не сказав при этом Н. Н.
Особенное внимание Н. Н. привлекла довольно красивая, довольно молодая и довольно беспокойная женщина, которая сидела у самых дверей вагона и причитала:
— Ох, не успеем! Ох, не успеем выйти из вагона, поезд в Заморочнике стоит всего одну минуту! Того меньше!
Что-то уж очень знакома Н. Н. эта женщина, а все потому, что это его жена Софья Андреевна. Она-то здесь при чем?
Что-то ёкнуло у Н. Н. под сердцем. Сильно ёкнуло.
Н. Н. был женат на Софье Андреевне вторым браком, хорошо женат, удачно, и эту удачу ему никак не хотелось выпускать из рук. Ну, никак! Пожалуй, это было бы подобно тому, как если бы Н. Н. выбросил на свалку уже готовый роман “Граждане”. А может быть, это значило бы еще больше? Гораздо больше?!
До сих пор Софья Андреевна была идеальной женой и только в одном пункте срывалась — уж очень нервозно, очень серьезно реагировала на выходки Андрейки.
Поезд прибыл на станцию Заморочник, все успели выскочить из вагона, все пошли по платформе в одном направлении, и тут Н. Н. проснулся. Проснувшись, понял, что ему есть над чем поразмышлять. Он никогда не представлял себе роман “Граждане” простым, без загадок, но чтобы он был таким загадочным?.. Знал бы, так, наверное, и не брался бы представлять. Что получается за “Предисловие”? Тоже не скажешь.
— Ну и как? — спросил М. М. у Н. Н., когда тот и проснулся.
— Ничего не понимаю. Это ты придумал?
— Ну уж, голубчик, не сваливай с больной головы на здоровую. Я такими глупыми мечтами не занимаюсь, — возмутился М. М.
Н. Н., подумав, и в самом деле принял сон на свой счет и спросил:
— Ну чего уж тут особенно глупого-то? Это нейтрально!
— Это — мечта! Глупая! Ты только на глупость и можешь уповать.
— Почему?
— Очень просто! Герои твоего романа уже собрались дружной компанией, уже едут на какой-то саммит обсуждать, кто и как будет исполнять свои роли в романе “Граждане”, как они будут взаимодействовать. Но ведь этого же никогда не может быть. Разве что за большие-большие деньги, которых у нас нет, никогда не было и никогда не будет. Это вполне разрозненные эгоисты, они готовы каждую минуту перегрызть глотки друг другу, а нам с тобой — с особенным удовольствием, вот и все! А тут? А тут все они едут в одном вагоне, все болтают непринужденно друг с другом, у всех один пункт назначения, одни и те же рельсы, да еще и ты с ними? А это — зачем?
Н. Н. понял все невероятие сцены:
— Ну ладно — я... А зачем там с ними еще и Сонечка?
— Вот именно — зачем? Это просто-напросто непорядочно с твоей стороны! По-хамски как-то... Зачем ты ее-то втер в эту компанию?
Со стыда перед М. М. не знал Н. Н., куда и деваться. Он не только не оправдывался, а еще и еще приводил какие-то доводы против себя, в пользу М. М.
“Хорошо, что вовремя проснулся, а то ведь черт знает куда мог еще прийти! Куда и к чему? К деловому саммиту в городе, например”.
А тут еще обстоятельства чисто семейного свойства. Н. Н. и в них был виноват, а М. М. ни при чем.
Если младший сын Н. Н., Андрюшка, готовился стать современным ковбоем, кочевать по заброшенным просторам Сибири или Юго-Востока России, то старший, Гоша, уже состоял в активе каких-то экологических организаций, то есть целиком следовал за М. М., не подозревая, что это лишь небольшая, во всяком случае ограниченная, часть его собственного, и притом единственного, отца.
И это еще не все.
Н. Н. стал замечать и замечать, что его жена все больше и больше склоняется в сторону М. М.
Ей было уже под сорок, но в семье ее все еще так и звали — Сонечка: она склонна была к некоторым странным увлечениям. Например, изучала породы медведей, хотя ни одного из них не видела на воле, — по фотографиям изучала.
Были у нее и еще причуды, но без причуд Н. Н. меньше любил бы ее, такую детски голубоглазую.
Так или иначе, Н. Н. собрался с духом и спросил у М. М.:
— Тебе не кажется, что “Предисловие” слишком разрослось?
— Давно кажется! Давно-давно!
— Почему бы это? Ты не знаешь?
М. М. решительно утверждал, что вся история человечества — это история человеческих ошибок по отношению к самому себе. И они, Н. Н. и М. М., не составляют никакого исключения.
Иначе и быть не могло, утверждал М. М., поскольку природа ошиблась, когда наградила человека человеческим разумом. За ошибки приходится расплачиваться, вот она и расплачивается. Настало время.
Н. Н. не был столь пессимистичен, он говорил, что нельзя полагаться только на логику, кроме нее человек заряжен еще и эмоциями и наделен интуицией.
Однако расхождения — глубоко психологические — были столь серьезны, что дальнейшее сотрудничество между Н. Н. и М. М. каждый час могло прерваться. И некрасиво прерваться-то — ссорой, нетерпимым отношением друг к другу. Драмой.
Что же оставалось в таких условиях, какие возможности?
Пока еще не поздно, не совсем поздно, надо было им, как соавторам, совершенно и до конца разойтись.
Н. Н. так и сделал.
— Спасибо, друг! — сказал он. — Большое спасибо! Дальше я один. Общее дело — “Предисловие”, — кажется, сделано. Мы с тобой, Н. Н., — глупые люди: вздумали искать граждан. Где их искать, если нет гражданского общества? Хотя бы и фиктивного коммунистического и того нет и не может быть. Это уже доказано: не может! Ищи ветра в поле!
У Н. Н. что-то засвистело в ушах — ветер.
— Прежде чем мы найдем граждан, человечество сгинет. По экологическим причинам. В предчувствии этого, в правильном предчувствии, и происходит все то, что происходит. Вот я и думаю... Чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь: мы с тобой глупцы! Тебе еще простительно, но мне... Я же на десять лет старше! Я давно собирался объяснить тебе это, объяснить, что вся окружающая нас действительность — это толпа неосмысленных предисловий, и не нам с тобой их осмыслить...
И тут Н. Н. и М. М. корректно распрощались, кивнув друг другу:
— Будьте здоровы!
— Чего и вам желаю!
— Большое спасибо. За сотрудничество.
— Спасибо большое. За сотрудничество.
Эти простые, любезные слова были сказаны тихо, почти шепотом, но очень нервно. Рыдательно.
Оставшись в комнате один, Н. Н. сидел молча и не решался о чем-нибудь подумать. Жалел, что М. М. исчез как таковой.
Но это одиночество продолжалось недолго — явился Замысел. Конечно, у него не было облика, но это был он.
Он сел за тот же письменный стол, снова нога за ногу, и еще пальцем погрозил:
— Смотри у меня!
— Смотрю...
— Не так смотри-то — веселее, веселее!
— Куда денешься, стараюсь!
— То-то!..