Ворона

Золотой мяч

Заводь, где цветут лотосы

А сейчас на нас повеяло чем-то древним, чем-то юго-восточным, не правда ли? Это колеблются на темной воде багряные нежно-азийские лотосы. Откуда они? Может быть, из Японии?.. Китая?..

4

“Заводь...” и “От юных лет...” — непохожие стихи, являющие, каждое по-своему, две стихии — воду и воздух. При этом оба стихотворения сближает зоркое, а то и благоговейное созерцание жизни душой, влюбленной в жизнь. Века разные, культуры разные, поэтики разные, а душа — одна. Только в “Заводи...” она робеет перед непостижимой красотой (“Боюсь увлажнить / Цветов червленый наряд”), а в юных летах от рубежа земных стихий — воздуха и воды, где зыблется поплавок, — поэт переходит к иному пределу — мистической границе между земным и небесным, там пребывает его душа — кристалл в растворе ночи, то погружаясь в земное, то теряясь в звездном.

5

Какая удивительная перекличка со стихотворением о золотом мяче и какое замечательное разногласие! Как явственно, как убедительно и горько была высказана там мысль о безответности родительского обожания — как сновидчески точно, с каким сердечным волнением передано здесь обратное чувство сыновней нежности. “Золотой мяч” (любовь, обращенная в будущее) и фантастическое видение “речного” Черноморья (любовь, обращенная в прошлое) не перечат, а дополняют друг друга, теряясь в безмерности самой любви: взаимной и неразделенной, обратимой и безответной.

Судя по всему, стихи о сновидении были написаны в России человеком, вволю помыкавшимся на “камах” и “печорах”, там осознавшим, что духовный путь противоположен тому, которым с годами все быстрей и обреченней несет смиренную временем плоть. Ее влечет течение жизни, тогда как дух повелевает нам бороться со стремниной, исподволь затягивающей нас в узкое устье смерти, и, преодолевая встречный поток, подвигаться к началам, к Верховьям, кматеринскому лону нового рождения. Печаль “Золотого мяча” разрешается сном-надеждой на воскрешение, на обретение утраченного рая, а с ним и любви, независимой от перемены времен.

6

Короеды

И далее: каждое поколение пополняет ее новой главой. Все запечатлено на скрижалях жучиной Библии.

Наше суесловье, тщетность дел.

Вера. Истины, недоступные незрячему разуму.

Грядущие судьбы. Приговоры Страшного Суда. Благие вести...

Жаль только, что эти нелюдские письмена не поддаются расшифровке.

Стихотворение подобно оглавленью в Книге Бытия: части названы, однако содержание их закрыто от нас.

Вспомним, что вначале мы столкнулись с “вороньим мирозданием”. При всей своей мрачноватости оно вызвало наше восхищение небывалым многообразием, плотностью населявшего его тварного мира. И все же это был довольно простой мир. Теперь картина усложнилась. В центре ее уже не Corvus corone corone, а усатый пильщик-короед. Он точит Вселенское Древо, и его загадочные коды формирует разная прочность Бытия в пространстве и во времени — Бытия естественного и духовного. Мягкое поддается резцам, и тогда проступает рисунок. Твердое сопротивляется, и тогда обозначаются границы познания.

А теперь раскроем наши карты.

Перед нами четыре поэта:

1 — Джеордже Топырчану, Румыния; 1886 — 1937.

2 — Беррис фон Мюнхаузен, Германия; 1874 — 1945.

3 — Ван Вей, Китай; 701/699? — 761/759?

4 — 6 — Аркадий Штейнберг, Россия, Советский Союз; 1907 — 1984.

А вместе с тем перед нами один поэт — Аркадий Акимович Штейнберг в ролях Черной вороны, Золотого мяча, Собирателя лотосов, Отрока на заре, Сновидца, Типографа-короеда. В трех первых случаях он — переводчик, в трех последних — оригинальный поэт и всюду — мастер перевоплощений.

Но откуда возникло такое внутреннее многообразие? Что позволило развиться ему столь ярко и полно?

Будущий поэт родился в семье видного одесского врача — обеспеченной и благополучной, образованной и отмеченной тем религиозным либерализмом, который был свойственен части дореволюционной русской интеллигенции. Достаточно сказать, что ежегодно в доме у Штейнбергов справлялись три Пасхи: еврейская (по зову предков), католическая (по вероисповеданию австрийской гувернантки) и православная (по заветам Отечества). Известно, что скрипкой Аркадий занимался со знаменитым П. С. Столярским — учителем Давида Ойстраха. А еще в распоряжении мальчика оказалась богатая отцовская библиотека. С тех пор и на всю жизнь он превратился в страстного книгочея. Естественная поначалу неискушенность подсказала Аркадию закон общения с книгой, плодотворный именно для художника: чтение должно быть обширным и произвольным. Системность, четкая тематическая очерченность требуются исследователю, историку литературы. А поэту важно высечь из читаемого искру фантазии, ведь книги нужны ему не для того, чтобы их изучать, а для того, чтобы воспламеняться от них. В связи с этим замечаем, что разброс интересов нашего книгочея поразителен: древнеармянская история, Жюль Верн, “Слово о полку Игореве”, анатомия, Конан Дойл, древнееврейская история, Гоголь, курс органической химии, немецкие книжки для детей, поэма Мильтона “Потерянный рай”... Многое оставалось непонятным, но что-то западало, откладывалось в душе, чтобы потом всплыть метафорой, точным знанием, профессиональным словцом, внезапным сопоставлением.

Из Одессы семья переезжает в Москву. Штейнберг поступает во ВХУТЕМАС, где постигает офорт, литографию, живопись. Начинаются свои стихи, первые переводы. Происходит знакомство с Багрицким. Обнаруживаются признаки успеха.

И вдруг (1937 год), будучи тогда, по его собственным словам, “героическим защитником сталинского режима”, Штейнберг арестован. Впрочем, в 1939-м отпущен на волю и реабилитирован.

Отечественную войну майор Штейнберг завершил в Румынии начальником отдела по работе с населением противника. Тут-то, за доносом, последовала вторая отсидка (1945 — 1952).

А потом — на свободе — Аркадий Акимович Штейнберг вошел в элиту русской школы поэтического перевода, можно сказать, обессмертив свое имя переложением “Потерянного рая” — отозвавшееся десятилетия спустя потрясение от детского прочтения. Однако своя книга все томилась и томилась в недрах “Совписа”. Так он ее и не дождался. Камнем преткновения стала тогда поэма “К Верховьям”. Идейные сторожа усмотрели в ней скрытую фронду: слишком реалистичен, слишком точен оказался срез нашей жизни, проведенный автором через судьбы нескольких случайных попутчиков, плывущих на барже почему-топротив течения — к Верховьям... Что это, как не сопротивление обстоятельствам времени, его дозволенному ходу?.. А что это, скажем, за “дедуган щербатый” — деревенский чародей, лукавый старикашка, увильнувший когда-то от воинской повинности, прикинувшийся хворым в колхозе, зато исправно шлепавший четвертинку за четвертинкой?.. Может быть, автор его осуждает? Посмотрим:

Пожалуй, в нашей отзывчивой на жалость поэзии таких оправдательных приговоров еще поискать. Может быть, у Твардовского найдем мы нечто родственное этой доброй и мудрой интонации человека, плывущего к истокам бытия.

И вот Аркадий Штейнберг впервые явлен нам в полноте и единстве отпущенных ему природой даров: как поэт; как переводчик иноязычной лирики; как график, заполняющий своими работами фронтисписы, обороты шмуцтитулов и страницы собранной в память ему книги; как жизнелюб, оставивший о себе свидетельства учеников и друзей; а на фотографиях еще и как музыкант со скрипкой или за фисгармонией... И все это обилие воплощений складывается в один духовный дар, который был ниспослан ему и к которому приобщает он нас.

Подолгу Аркадий Акимович жил вне города. Он говорил: “Вы не представляете, как много дала мне русская деревня! Она стала моим миром, оформила мой духовный путь и мои взгляды!”

В раннем стихотворении — помните? — он представлял себя “поплавком на грани двух миров”, “кристаллом земли в растворе ночи звездной”. На исходе дней ощущение пограничности человеческого существования стало еще более острым, одухотворилось христианской символикой, обозначилось как постепенный переход из реальности бытия земного в реальность инобытия и, наконец, воплотилось в образе умирающей старухи — этом олицетворении русской деревни, — в “каноне на исход души”: