В небеса, за счастьем

— Утром будем в Москве, вечером назад. Долларов привезем. В Москве доллары, как у нас “зайцы”.

Этим и соблазнила.

Вот только все ж страшновато. За всю жизнь она даже в Могилеве не была, только в Кричеве. В Кричеве и то страшно, а тут — Москва. А вот Марфа и родилась где-то в России и Москву знает — жила там девочкой сразу после войны. Конечно, давненько, но никуда не съехала эта Москва, говорила, где стояла, там и стоит.

— А может, в Рославль поедем? — предлагала тетка Зена: ближе в три раза, да и город, по слухам, как Кричев.

— В Рославле такие же голодранцы, как мы, — ответила Марфа. — А в Москве американцы на каждом углу или немцы, и долларов у них, как смецця.

“Смецце” по-белорусски — “сор”.

Закололи кабанчиков, и Марфа битком набила две сумки, тетка Зена — одну. Марфе — что, одинокая, а у Зены в Могилеве дочка и сын.

Автобус в деревню приходил всегда минута в минуту, но они на остановку притащились загодя, чтобы обвыкнуться и, крый Бог, не опоздать. А когда послышалось урчание мотора и свет фар, как тяжелую воду, колыхнул глубокую тьму, тетка Зена оглянулась, и вдруг неожиданная мысль сжала сердце: больше она никогда не увидит ни хату свою, ни деревню.

Забравшись в автобус, огляделись. Салон выглядел довольно странно: пассажиров мало, а свободных мест нет — все заставлено, завалено мешками, картонными ящиками, сумками.

— Видела? — обрадованно кивнула Марфа, которая тоже, что ни говори, взволновалась во время посадки. — Торговать едут!

Попутчики оказались пожившими людьми и в большинстве — женщины.

— Молодые ездят на поезде, — пояснила Марфа, — и вализы у них — во!

Вализы — это, понятно, неподъемные сумки.

Успокаивающе урчал мотор, тихо играло радио, и тетке Зене стало казаться, что выбрались они недаром и все будет хорошо. До Кричева от их деревни тридцать километров — скоро замелькали городские огни. Когда автобус остановился на станции и в двери полезли новые пассажиры с сумками и ящиками, тетка Зена уже снисходительно поглядывала на них: мол, не беспокойтесь, всем хватит места, доедем как у Бога за пазухой.

В автобусе было тепло и уютно. Натопавшись и наволновавшись, они скоро почувствовали усталость, потянуло на сон. Следующая остановка — уже в России, Рославль, там — ничего интересного, там — голодранцы, а под утро — страшная, но богатая, с американцами и немцами на каждом углу Москва...

...Они проснулись оттого, что автобус остановился. Глянули в окно — темно, лес и какие-то домики на колесах. Шофер выключил мотор, кто-то потребовал у него документы. Снова стало тихо. А через минуту дверь автобуса широко раскрылась, и вошел высокий черноусый молодец в милицейской форме.

— Таможенный досмотр! — объявил он, а шофер включил в салоне свет.

Пассажиры неуверенно зашевелились.

— Что он говорит? — спросила тетка Зена у Марфы.

— А кто его знает. Какой-то досмотр. Видно, бандитов ищут.

Однако милиционер тотчас вышел. Там, за дверью, снова послышались неразборчивые голоса.

— Так, — крякнул немолодой седобровый и седоусый дядька, что с огромными сумками забрался в автобус на Кричевской станции. — Сейчас начнется. Я его знаю, этот просто так не пропустит... Эй, люди, давайте соберем, пока не поздно, тысяч по двадцать. Дешевле будет.

Никто, однако, на его призыв не откликнулся.

— Что, оглохли?.. Пожалеете.

— Ага, по двадцать, — отозвалась наконец розовощекая, упитанная, а говоря по-белорусски, рассытелая женщина в рыжей меховой шапке. — Слишком жирно будет. Обойдется.

— Ну, смотрите, я предупредил.

— Десять дам, а больше ни копейки, — сказала женщина и почему-то решительно сняла шапку, под которой оказались такие же пышные рыжие волосы. — Хватило бы с него и пять.

— Ну, давайте по десять, да пойду договариваться.

Несколько пассажиров полезли в карманы за кошельками, однако большинство словно оцепенели.

— Первый раз или что? — повысил голос седобровый дядька.

— Да за что ему десять тысяч? — вдруг сварливо и злобно вскинулась с первого сиденья худющая, кожа да кости, с болезненно-желтым лицом женщина. Верхняя губа у нее опасно задралась, будто женщина собиралась дядьку ужалить.

— И правда, — поддержала ее соседка, тоже ужасающе худая и пучеглазая. — У меня три куска сала и три кольца колбасы. У кого больше — пускай и платит.

— Где три, там и четыре, — насмешливо заметил дядька. — А может, и пять или десять. Вон какая торба под ногами. А вон еще одна.

— А ты на чужое добро не зарься. Бухгалтер нашелся. Может, они тебя нарочно посадили к нам?

— Тьфу, дура, — выругался дядька. — Мне твое добро... и ты с ним...

— А нет, так и сиди.

Дядька еще раз оскорбленно сплюнул и умолк, отвернувшись к темному окну. Тетка Зена ничего не поняла в этой перепалке. Марфа, похоже, поняла больше, но не все.

— О чем они? — спросила шепотом тетка Зена.

— Можно и дешевле, — хмыкнул дядька. — Через два часа “Москва — Бубруйск”. Можно и бесплатно — пехотою.

Примолкли.

Шоферов было двое: один — старший — золотозубый, второй — совсем молодой, может, еще и в армии не служил. Они о чем-то говорили меж собой и, казалось, не обращали внимания на переговоры сзади.

— Хлопцы, — подошел к ним дядька. — Договоримся или нет?

Молодой взглянул на старшего, а тот равнодушно кивнул:

— Ладно, завезем.

— Деньги сразу или потом?

— Пускай потом, — уже совсем свойски ответил он.

Известно, будешь свойским, если по десять тысяч с двадцати человек.

Автобус дал задний ход и повернул назад.

Остановились, как показалось, посреди поля. Но пригляделись — и увидели маленькую, на десять хат, деревеньку. Окна ее тускло светились.

Им повезло: в той хате, которую искали, тоже горел огонек. И хозяин оказался дома. Удобно устроив голову на зимнюю шапку, он привалился к столу и сладко спал. Перед ним стояла недоеденная миска супа.

Дядька-парламентер покашлял, постучал ложкой о миску.

— Эй! — позвал. — Человек!

Хозяин хаты на удивление легко проснулся.

— Кто ты? — спросил.

— Не помнишь? Месяца два тому, а?.. Перевозил ты нас на российскую сторону. На коне!

— Ну?

— Мы тебе хорошо заплатили тот раз. По пять тысяч с носа. И теперь не меньше дадим. А?

Человек слушал закрыв глаза и тяжело дышал.

— Ты кто? — опять подал он ясный голос. — Чего тебе?

Пришлось объясняться снова.

Наконец как будто понял и поднял голову:

— Бутылка есть?

— Мы тебе сто тысяч дадим. Завтра купишь.

— Мне твои сто тысяч... Давай бутылку.

— Нету бутылки.

— Ну, коня тоже нет, — сказал хозяин и ткнулся в шапку.

Пришлось дядьке-парламентеру идти к автобусу.

— Бутылку требует, — сообщил притихшим попутчикам.

Марфа всплеснула руками и полезла в сумку.

— Как знала, — сказала она.

Еще через полчаса скрипучий воз, загруженный так, что и сесть некуда, пополз к лесу. Негустая толпа охотников за долларами уныло, как на похоронах, тащилась следом.

Лишь тетка Зена осталась в автобусе. “Сиди, — сказала ей Марфа. — Не с твоими ногами ходить по лесу. Я за сумками присмотрю”.

Таможню на этот раз автобус миновал быстро. Как и договорились, шофер остановился за горой, заглушил мотор.

В лесу было так темно, что если бы не скрип колес, то и непонятно, где та телега, где лошадь. Дорога скользкая, ухабистая. Пассажиры постарше скоро устали и шли держась за боковые решетки. Марфа плелась вслед за возничим. Шли уже долго, около часа. Что поделаешь, возничий знает, куда идти и как. Но вдруг ей показалось, что как-то странно кивается его голова. Приблизилась, пригляделась и увидела, что глаза у возничего закрыты.

— Ты что? — вскрикнула и дала ему тумака. — Спишь?

Возничий вздрогнул, открыл глаза.

— Люди! — запричитала Марфа. — Он спит, пьяница проклятый!.. Куда ты везешь нас?

— Ну-ну, — отозвался тот. — Тише. Дай что-нибудь. Хлеба дай, воды дай. В животе горит.

— Может, и колбасы поднести?

— Давай колбасы, — согласился возничий. — Какой-то у вас самогон... Где покупали, в Милейкове?

— В каком Милейкове, дурень? Скорее вывози нас!

— Куда?

В ответ ему послышалось тихое, безысходное голошение:

— Поехали! Нас автобус ждет!

— Какой автобус?

Пассажиры, а их осталось в автобусе пятеро, подобрались терпеливые. Прошло больше часа, как остановились за горой, а они все еще не тревожились, молчаливо смотрели в темноту. Больше волновались шоферы, особенно старший, золотозубый. То включал радио, искал песни, то выключал его и, хлопнув дверью, выходил на дорогу. Понятно, забеспокоишься, если пообещали двести тысяч — и нет. Да и расписание движения... Где-то там, в Рославле, их уже ждали.

Наконец они оба выпрыгнули из автобуса, и молодой шофер исчез в темноте. Через несколько минут тетка Зена услышала их голоса:

— Вот она, эта дорога. Может, поехать навстречу?

— Зачем?

— Вдруг они колесо потеряли или ось поломалась... Мало ли что... Дорога укатанная, широкая.

Старший молчал.

— Может, и правда... — неуверенно произнес он. — Давай попробуем.

Автобус зарокотал и с ближним светом фар осторожно сполз с шоссе на дорогу к лесу.

В лесу, однако, пришлось включить дальний свет. Впереди стало светло, ясно, зато по бокам лес приблизился мрачной стеной. Трещали сухие ветки под колесами, автобус покачивался, переваливался с боку на бок, как некое древнее неповоротливое животное.

Вскоре остановились: дорога расходилась на две стороны. По какой ехать? Решили — по той, что шире. Но скоро и она раздвоилась — на этот раз взяли правее, ближе к деревне. И остановились снова.

— А, ё-мое, — выругался старший. — Приехали.

Автобус уперся в стену леса.

Вышли оба, огляделись. В самом деле, дороги дальше не было. Развернуться тоже никак нельзя, поэтому подались задним ходом. Молодой бежал то впереди, то сбоку, кричал: “Давай, давай!..” И вдруг пронзительно, испуганно: “Стоп! Сто-оп!..”

Под задними колесами зияла черная бездна.

Молчаливый мужчина в кожаной шляпе тоже вылез из автобуса.

— Да-а, — крякнул он.

Пассажирки, которые все это время шелестели свертками, угощая одна другую бутербродами, притихли. Тетка Зена защемилась между мягкой спинкой кресла и окном и моргала старыми глазками, как перепуганная мышка. Она давно предчувствовала: что-то будет. Лишь парнишку и конопатенькую девицу все обходило стороной — ласкались, как прежде.

Меж тем шоферы начали ссориться:

— Куда ты глядел? Где поворот?

— Не было поворота!

— Как — не было? Сюда мы приехали? Вечно ты что-нибудь придумаешь! Колесо они потеряли!..

— А кто тебя заставлял?

Поворот отыскался недалеко, метрах в пятидесяти, точнее, не поворот, а новая узкая развилка — потому и не заметили.

Повеселели. Поехали.

Но вскоре молодой шофер, который теперь сидел за рулем, сказал:

— Что-то мне кажется... не туда едем.

— Туда, туда.

— Нет, не туда.

Автобус остановился опять.

И тут молчаливый мужчина в кожаной шляпе не выдержал.

— Мы что, всю ночь будем по лесу мотаться? — взъярился он. — Мне утром в Шереметьево надо быть! У меня в одиннадцать самолет в Америку! Вы что, хотите себе неприятностей?

Шоферы оглянулись на него, но смолчали. Очень хотелось им ответить что-то такое, чтоб захлебнулся, однако — его правда. Старший шофер циркнул слюной через окно, проворчал:

— Нагоним в дороге. Успеете в свою Америку... Езжай! — пихнул молодого локтем.

— Может, лучше назад, на шоссе?

— Да где это шоссе?.. Езжай хоть куда-нибудь...

Мужчина барабанил пальцами по своему новенькому американскому портфелю.

И вдруг лес кончился. Дорога шла вдоль поля, немного посветлело.

— Глянь! — сказал молодой шофер. — Это же та самая деревня. Вон и хата.

— А, ё-мое... — растерянно пропел золотозубый.

Марфа отломала хороший кусок колбасы, протянула возничему:

— На, подавись.

Возничий откусил, проглотил.

— О, теперь порядок, — бодро сказал он и вдруг как подкошенный грохнулся навзничь.

Что они потом ни делали с ним — крутили нос, уши, злобно хлестали по заросшему, как у дикого кабана спина, лицу — напрасно.

Мужик ничего не понимал, не слышал. “Ды-ды-ды”, — только и бубнил он.

И тогда женщины вспомнили, кто виноват.

— Чтоб тебя разорвало, — вскинулась на седоусого дядьку женщина с жалом. — Чтоб тебя черти в ступе толкли, коммунист проклятый! Чтоб ты...

— Какой я тебе коммунист? — возмутился тот. — Я беспартийный!

— Знаем, какой беспартийный!.. Давайте его отлупцуем, бабы!

И отлупцевали бы, и как славно дали бы в каршэнь, то есть подкинули подзатыльников, если бы... Если бы не извечный женский страх: как в темном лесу без мужчины? А что, если?.. Да мало ли что...

— А ну замолчите! — рёвнул дядька. — Сами выедем. Слышите — машина по шоссе?

И правда, где-то рокотал мотор. Сразу повеселели.

— Ага, слышим. Так чего стоим?

— А с ним что делать?

— На воз вскинем. Может, протрезвеет, пока доедем. А нет — конь довезет до хаты.

Подняли за руки и ноги. Мужичок оказался легкий, будто месяц не ел — пил только.

Как раз и ясный месяц выглянул на минутку. Вот и дорога к шоссе.

— А, ё-мое, — повторил золотозубый шофер. — Ладно, крути на шоссе.

К таможне подъезжали медленно: догадывались, как их встретят здесь. И в самом деле, у таможенников глаза выкатились. Черноусый прощупал все щелочки, перетряс все вещи. Второй стоял в стороне с автоматом наготове.

Но где записано, что запрещено дважды проезжать через одну и ту же таможню? Отпустили.

— Так-так, — обрадовался черноусый. — Эй! А ну поворачивай сюда!

Тихо заголосила одна женщина, потом другая, третья и наконец двадцатая.

Путешествие за долларами закончилось.

Автобус еще раз приостановился за горой.

— Нет?

— Нету.

Шофер включил первую передачу и...

Тетка Зена помчалась в страшный город Москву.

Василь Васильевич заколол кабанчика на Коляды. Решили так: один кумпяк, то есть окорок, себе, второй — сыну, все остальное — на деньги. Однако на Коляды все били свиней, и цены на местном рынке оказались низкими.

— Знаешь что, — сказала супруга Антонида, — махнем в Минск. По радио слышала, что на Комаровке кило — сорок тысяч. А перед Новым годом, думаю, будет все пятьдесят.

Василь Васильевич ожидал такого предложения — имелась на то причина. Вот только триста километров до Минска, а бензин — к заправке подъезжать страшно.

— Даже если по сорок — так на так получится, — добавила Антонида.

Упрашивать его — если в Минск — не надо.

Машина у него хорошая, может, даже самая лучшая: “Москвич-407”, двадцать пять лет бегает — и хоть бы что. Правда, никуда особенно и не приходилось ездить, разве что по грибы. А если что случалось — все же он, Василь Васильевич, бывший учитель, и бывшие ученики за бутылку вина или водки быстренько ремонтировали “Москвич”.

Выехали раным-рано, чтобы, во-первых, еще в потемках миновать проклятый Могилев, где Василя Васильевича сколько приезжал, столько и штрафовала милиция; во-вторых, чтобы засветло приехать в Минск. Переночуют у сына, а утром — на Комаровку. До Нового года оставалось два дня, и цены завтра подскочат, как температура у заболевшего гриппом.

Дорога была спокойная — ни машин, ни людей. Лишь около Чаус шархнула мимо какая-то иномарка и через минуту исчезла вдали.

— А мне никакой “мерседес” не надо, — пренебрежительно заявил Василь Васильевич. — Моя двадцать пять годков бегает, посмотрим, сколько он пробежит.

Антонида согласно кивнула головой. Такое заявление она слышала уже раз сто или двести и всегда соглашалась. Зачем им “мерседес”? Нет, не надо.

— Если с ним что какое — в мастерской штаны снимут. А я две бутылки — и поехал опять.

И снова Антонида согласилась: да, самое большее — две. И не “Русской” или “Беловежской”, а сахарной бормотухи, подкрашенной растворимым кофе.

Следует заметить, что у Василя Васильевича все было самое лучшее: и машина, и холодильник, и телевизор “Рекорд”. Все работает двадцать — тридцать лет, а если поломка — снова они, бывшие ученики. Что ни говори, а и профессия у него — наилучшая.

Да, машина бежала хорошо. Правда, что-то позванивало, дергалось, постукивало, но — бежала!

Впервые Василь Васильевич примчал в Могилев, как только купил машину. Дел в Могилеве никаких, просто молод был, хотелось прокатиться с супругой, показать ей новый универмаг. И сразу, при въезде в город, увидел милиционера. Светофора в те годы при въезде не было, и милиционер жезлом разрешал или запрещал проезд. Что ж, ничего особенного: боком стоит — езжай прямо или направо, поднимет правую руку — в любом направлении, повернется грудью к тебе — стой. Василь Васильевич только что сдал экзамен, правила помнил хорошо, но... Что-то случилось с головой. Когда милиционер поднял правую руку — как заворожила его эта рука с жезлом, — не решился ехать, хотя сзади, как духовой оркестр, трубили машины. А когда повернулся грудью — поехал... Сам не понимал почему — поехал, и все.

— Ты меня загипнотизировал! — объяснял потом милиционеру.

Штраф по сегодняшним временам милиционер выписал небольшой — несколько рублей, но Василь Васильевич не соглашался платить. Чувство было такое, что если заплатит, то все — навек опозорен, а не заплатит — случая этого как бы и не было. Примерно так бывает в суде: посадили в тюрьму — виноват, не посадили — честный человек.

Не только не хотел платить, но и дырку в талоне не давал пробить, бросался на милиционера, как тигр. И взял бы верх, если бы не Антонида: не выдержала, вылезла с кошельком. И все же Василь Васильевич отомстил милиционеру — долго еще стоял рядом и стыдил: мол, воры, бандиты, жулье всякое по улицам шляется, а он к честным людям цепляется. Хотел, чтобы признал свою несправедливость и вину. Но где там. Милиционер только краснел, белел да разъяренно в свисток свистел.

Вот он, тот поворот. Светофор, что поставили лет десять назад, равнодушно моргал желтым глазом. Постового пока не было.

Вот и мясокомбинат. В тот, первый, раз Василя Васильевича здесь снова задержали, совсем уже из-за чепухи: заехал на другую сторону улицы. Сегодня же и тут ни души. Впереди оставалось одно опасное место — мост. И страх не в том, что узкий и разбитый, а в том, что река под мостом. Да не какая-нибудь Вихра или Проня, а Днепр! Метров двадцать до воды!

Слава Богу, миновали и мост.

Теперь небольшенькая горочка, улица Пионерская, улица Мира — и, нигде больше не поворачивая, на Минск!

Он переглянулся с Антонидой — хорошо едем! — и нажал на газ. Горочка хотя и не слишком крутая, но затяжная. А на верхнем багажнике три мешка бульбочки — считай, десять пудов, добавь сюда сало с мясом...

Вдруг что-то застучало в моторе, задергалось, задрожало. Что-то стукнуло, зазвенело, откуда-то вырвался клуб пара и... А ничего страшного, просто заглох мотор. Василь Васильевич повернул ключ зажигания — мотор не отозвался. С озабоченным видом он вылез из машины, поднял капот и, хотя ничего не понимал в двигателе, нажал несколько раз бензонасос, потыкал пальцами в клеммы и провода.

Нет, глухо. Меж тем машин на улице стало больше. Брызгая снежной кашей, они объезжали с обеих сторон, сигналили. Василь Васильевич снова попытался завести двигатель... Нет, что-то случилось. Какая-нибудь мелочь, чепуха, глупость, что-нибудь не стоящее внимания. Однако без помощи не обойтись. Он вышел из машины, поднял руку. Простоял полчаса — никто не обращает внимания. “А может, она уже сама отремонтировалась?” — подумал. Сколько раз было такое: молчит, молчит — и вдруг заработает. Машина — организм, а живой организм сам себя лечит. С надеждой повернул ключ... Двигатель молчал.

Еще столько же торчал с поднятой рукой. Наконец рядом притормозило такси.

— Дед, внизу знак, никто здесь не остановится!

— Да что знак! — ответил Василь Васильевич. — Не заводится! Глянь одним глазом, я заплачу.

Шофер пожал плечами, оглянулся в поисках постового и вылез.

— Э, дед, посмотри под свой драндулет. Вода течет!

Ну вот. Так он и знал, что — глупость. Вода! Однако где взять здесь воды? Может, в Днепре черпануть?

Шофер рассмеялся:

— Ты, дед, вижу, большой механик. “Рубашку” порвало, потому и течет.

— Рубашку?

— Просись к кому-нибудь на буксир и — домой.

— Домой?.. У меня дом за сто километров.

— Тогда плохи дела. В мастерскую надо.

Ай-яй. Что же делать? А ничего не придумаешь — надо.

— Может, ты затащишь? Я тебе бутылку водки дам. Такой ты никогда не пил.

На лице таксиста отразился интерес:

— Ну, покажи.

Василь Васильевич кинулся к машине, достал. Шофер подозрительно поглядел на бутылку с резиновой пробкой, открыл, понюхал.

— Не, дед. Сам пей, я еще жить хочу. Она чертом воняет.

— Чертом?.. Коньяк самодельный! Лекарство! Светоянник, девясил, зверобой!..

Шофер сомневался, морщил нос, принюхивался.

— Ладно, — наконец согласился. — Давай две.

Через несколько минут Василь Васильевич уже рулил вслед за таксомотором.

— Ты что, две бутылки отдал? — спросила Антонида. — А в мастерской чем рассчитаешься?

Василь Васильевич усмехнулся: не так он прост, как кое-кому кажется, — есть еще две! Сейчас прикатят в мастерскую, он хлопцам одну бутылку, другую, хлопцы — дзынь-брынь, и в Минск.

Станция техобслуживания находилась на выезде из города. “И то хорошо, — подумал Василь Васильевич. — Ближе к Комаровке!”

Шофер отвязал трос, крикнул:

— Бывай, дед! Желаю успехов!

Василь Васильевич поморщился: надоел со своим “дедом”. Какой он дед? Шестьдесят пять лет! Мужчина в силе. Прошлым летом начал даже бегать по утрам с учительницей физкультуры Аленой. И все было хорошо, пока... Однажды Антонида с дрючком в руке встретила их у костела и погнала Алену, как теленка из шкоды. Глупая женщина! Все ж таки Алене двадцать пять лет, да и вообще, никогда бы он на грех не пошел.

Машин на станции было немного — канун Нового года. Унылый и хмурый мужчина лет сорока (“Вот кто дед”, — подумал Василь Васильевич) подошел к его “Москвичу”, задрал капот и долго вглядывался в двигатель. Потом так же молча капот опустил и, шаркая ногами, направился в мастерскую.

— Ну что? — догнал его Василь Васильевич. — Сделаем? Давай быстрей, мне надо засветло в Минск успеть.

— Засветло? — удивился мастер. — У тебя “рубашку” порвало.

“Что ж это за „рубашка”?” — подумал Василь Васильевич и хохотнул:

— Главное, чтобы штаны целы.

— Знаешь, сколько будет стоить?

— А сколько б ни стоило.

Унылый мастер недоверчиво пожал плечами и пошел к напарнику. “Эх, хорошо, что прихватил еще две бутылки!” — похвалил себя Василь Васильевич.

Скоро из тьмы автомобильной ямы вылез второй мастер, невысокий ростом, зато — по всему — прыткий. Прищурился с интересом на Василя Васильевича.

— Боюсь, дед, Новый год тебе придется встречать здесь, в мастерской, — произнес он.

“Набивает цену, — подумал Василь Васильевич. — Хотят мэкнуть после работы”. И весело ответил:

— Можно и в мастерской, было бы с чем...

Мастера переглянулись.

— Готовь баксы, дед, — сказал прыткий.

— У меня есть кое-что получше, чем баксы!

После такого заявления сомнения у мастеров исчезли. Проворно закатили машину в бокс и начали работать.

— Тебе еще повезло, дед, — сказал прыткий. — “Рубашки” для твоего драндулета ни в Могилеве, ни в Минске нет. Только у нас есть. Так что имей в виду.

“Что ж, — подумал Василь Васильевич, — так или не так, а, видно, придется добавить им по кольцу колбасы. Пускай вспомнят в новогоднюю ночь добрым словом. Колбаса — от одного запаха очуметь можно”.

Раскидали мотор быстро. Но когда раскидали, задумались.

— Иди полюбуйся, дед, — позвал прыткий.

В двигателе зияла черная дыра размером с хорошее яблоко.

— Ай-яй, — сказал Василь Васильевич.

— Что это такое? — Унылый нахмурился. — А, Иван?

— Ёкалэмэнэ, — отозвался тот. — Взялись на свою голову. И как ты ездил, старый?

“А вот это уже — хрен вам, — подумал Василь Васильевич. — Так можно много чего отыскать. Больше чем два кольца и две бутылки не дам”.

— Ладно, — сказал унылый. — Крути гайки. — И вдруг сердито взглянул на Василя Васильевича: — Шел бы ты, дед, гулять. Чего висишь над душой?

“Ага, — подумал Василь Васильевич, — я пойду, а они тут все пооткрутят, заменят. Нет уж, постою. Народ теперь — только и гляди”.

Декабрьский денек — что комариный носок, мелькнул — и нет. Мастера зажгли свет. Что-то у них не ладилось, ворчали один на другого. Василь Васильевич подозрительно осматривал мастерскую: скомканные газеты, окурки, головы селедок, масло разлито по полу... Может, какова мастерская, таковы и мастера? Совсем иное дело — дома, с бывшими учениками: раз-два — и поехал.

Вдруг что-то дзынкнуло в воздухе, покатилось по полу. Унылый мастер выхватил руку, застонал, выругался, разъяренно швырнул в ящик гаечный ключ.

— Все, хватит! Пошли домой!.. — и начал вытирать руки тряпкой.

— Как — хватит? — испугался Василь Васильевич. — Мне в Минск надо!

— А в Москву не хочешь? Хорошо, если завтра закончим.

— Хлопцы, я вам заплачу, я...

— Конечно, заплатишь, куда ты денешься. Завтра.

— Так я...

— Ага. Ты.

Разговор закончился.

— Иди, дед, отдыхай.

Конечно, если подумать, можно было и не ехать в Минск. Нечего там делать. Это так говорилось — переночуем у сына. На самом деле — у невестки. Сын их уже три года барабанил в тюрьме, в Орше, невестка давно развелась с ним. Разумней было бы съездить в Оршу, накормить сына, задобрить его начальников.

Но — внуки.

Короче, не на Комаровку они собирались, а к внукам, хотя и не признавались друг другу. Когда забивали кабанчика, это была единственная возможность повидать внуков. Однажды прикатили летом, порожние, невестка сказала: “У меня своя жизнь, у вас — своя”. Даже по телефону не хотела говорить: “Ну что вы звоните?” А приедут со шкваркою — будет терпеть.

Ох, как болело сердце за внуков! Иной раз проснется он, Василь Васильевич, а у Антониды глаза — будто всю ночь лук резала. Он и не спрашивает — что. Ясно.

И наконец, не в том дело, что хочется повидать внуков, а в том, что — какой у невестки заработок? Мороженого не может детям купить. В прошлый раз Антонида принесла килограмм апельсинов — весь вечер нюхали, не решались съесть.

Сын их когда-то работал технологом на кирпичном заводе, там и залетел. Невестка, сколько жили вместе, все пилила его: что толку в твоей работе, если на даче одна скворечня. А после Горбачева, когда вокруг как грибы начали расти дворцы, совсем заела: все воруют, а ты что, святой? Он и завез машину кирпича на дачу. Однако воровать его никто не учил — арестовали на следующий день.

Ночь они провели на железнодорожном вокзале. Нашли уютный уголок, он положил голову на плечо Антониды, она тоже как-то оперлась на него. Немного поспали. “Ничего, — думал Василь Васильевич, — если к обеду сделают „рубашку”, вечером приедем в Минск. Еще и лучше: будет внукам новогодний сюрприз. А свинина на Комаровке после Нового года, возможно, станет еще дороже”.

Выехали с вокзала на станцию техобслуживания рано, а приехали поздно. Как не везет, так не везет. В автобусе подошли к ним два хлопца, потребовали предъявить билеты. А какие билеты, если денег нет? Как ни объясняли — напрасно. Принципиальные попались, как не свои, не белорусы, повели в милицию, начали составлять протокол...

— Подпишите, — сказал лейтенант.

— Не подпишу, — ответил Василь Васильевич.

Такая же примерно ситуация: если подпишешь, то кто ты? Обычный “заяц”. А не подпишешь — полноправный человек.

Лейтенант засмеялся.

— Послушайте, старые, — сказал он, — нам все равно: подпишете, не подпишете...

Это и возмутило Василя Васильевича. Кто здесь “старые”? Может, Антонида? Женщине шестьдесят три года, а они — старая! Вы что?

Лейтенант покраснел, опустил голову.

— Ну, извините, — сказал.

— Извините? Оскорбил женщину — и извините! Вот я сейчас тоже составлю протокол. Свидетели есть!

Свидетели — два сержанта, что сидели рядом, — захохотали, как в бочку.

— Чего гогочете? Я и на вас составлю протокол!

Еще неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не вошел — грудь колесом — полковник:

— Что тут у вас?

А когда разобрался, что к чему, тоже покраснел, как перед инсультом, злобно взглянул на притихших подчиненных.

— Вы свободны, — сказал и порвал протокол.

Это другое дело. Старые! Баба Тэкля, что возле церкви живет, старая, да и то не совсем — девяносто девять годков...

В хорошем настроении после победы добрались они к мастерской.

— Ну как дела? — издалека весело спросил Василь Васильевич.

Мастера, однако, не отреагировали на его вопрос.

— А никак, — сказал унылый. — Шатунов нет.

— Каких шатунов?.. Вы же говорили — “рубашки”!

— Ты, дед, как на свет родился.

Они занимались уже другой машиной.

— Что же делать, хлопцы?

Пожали плечами.

— Иди на автомобильный рынок. Может, и найдешь...

— Если баксы есть, то все есть, — немного веселей добавил прыткий.

Ожидать у моря погоды было не в правилах Василя Васильевича, уж лучше искать ветра в поле. Любая неудача, несообразность вызывали у него прилив энергии, желание действовать. Недаром все говорили: “Ты, Василь Васильевич, как вечный двигатель”. А как же? Только так можно преодолеть невзгоды. Нет таких ситуаций, из которых нет выхода. Например, нет денег — есть сало.

Василь Васильевич отвалил хороший кусок грудинки и отправился на базар. Антониду оставил в мастерской наблюдать, чтобы не открутили что-нибудь такое с машины, чего и за грудинку не купишь.

Вернулся после обеда. Уже издалека — по походке, по молодой улыбке — было видно: добыл, победил.

— На! — с гордостью подал унылому мастеру железяку.

Унылый, который, похоже, и на своей свадьбе ни разу не улыбнулся, долго разглядывал деталь.

— Дед, — спросил. — Что ты нам принес?

Новый год Василь Васильевич и супруга его Антонида встретили в том же уютном уголке железнодорожного вокзала. А вот православные Коляды — нет, не на вокзале, а в своей машине. Правда, ехали не в Минск, а домой, но — ехали!

Машина налегке бежала хорошо: не было в ней ни бульбы, ни мяса с салом. Когда ремонт был закончен и мастер принес квитанцию с перечислением работ и стоимости... Зато накануне Коляд цены на могилевском базаре подскочили — хватило рубль в рубль. Даже кое-что осталось — четыре ноги на студень и хорошо осмаленный свиной лыч.

Настроение понемногу поправлялось. В конце концов, один кумпяк, то есть окорок, дома остался. Немного отдышатся — и на автобусе в Минск.

Сказать, что Стефа была завистливая, — ничего не сказать. И не только на деньги. Не могла терпеть даже, если у кого куры лучше несутся, или у петуха хвост круче, или цыплята желтее. Как говорят белорусы — чужым здароуем хварэла. Думаю, можно не переводить — догадаетесь. Что же касается денег... Тут ее ох как трясло-колотило, если кто заработает больше, чем она. Ну а где можно заработать в небольшом городе, в котором ни заводов, ни фабрик, лишь только поля, лес, речка? На рынке. С весны до поздней осени торговала она чем могла — от помидорной рассады до гарбузов и капусты. И, главное, еще зимой знала, какая придет весна, на что будет спрос летом и осенью. Известно: зайздроснае вока бачыць далёка. Поясню для малограмотных: зайздроснае — завистливое.

Пора сказать, что торговала Стефа не сама — самой надо в хате и на огороде вертеться. Торговала мать — обезножевшая старуха, которая боялась дочери как огня.

Утром Стефа на тачке с резиновыми надувными шинами отвозила мать на базар, устраивала на скамеечке. Следующим рейсом доставляла товар. И если хорошо наторгует старуха, катит вечером домой по траве-мураве, а нет — трясет по мощенной диким камнем улице. С деньгами — везет осторожно, даже нежно; без денег — промчится, как Перун за синими тучами. Прикатит и свалит мать на траву за калиткой: полежи, у меня свиньи заходятся. Ага, полежи, пока она свиней накормит, корову подоит, кур соберет, кролям травы бросит. Не раз и не два приходилось старухе на руках ползти к дому. Потому и просила иной раз соседок по базару: одолжите копейку, а то съест. И одолжали — жалели старую. Она всегда рассчитывалась: то варежки тайком от дочери свяжет-продаст, то носки. Бывало и так: придет кто-нибудь покупать рассаду, а соседки говорят — у нее покупайте, у нее самая лучшая. Они, соседки, тоже побаивались Стефы. Нет, ругаться Стефа не станет, только взглянет — как огнем обожжет. Такие вот глаза у женщины. Страшно.

И что у нее за характер? Мать спокойная, дети послушные... Правда, дети долго не выдержали, как выучились — из хаты бегом. Съехали в Могилев.

Видно, чего-то не хватает бабе, если сама себя готова укусить. Чего не хватает? Да мужчины! Ни первый не смог жить с ней, ни второй. Первого выставила за порог через год после того, как родила дочку, а второй уже через два месяца выкатился сам. “Солнце в небе, а он спит!” — каждый день кляла его на всю улицу. Он спит, а она уже два часа в огороде, как в оглоблях, бьется...

Однако любой женщине мужской руки хочется — вот и дуреет баба. Вообще-то найти мужчину в городе можно — хватает и разведенных, и холостых. Но тут совсем иной вопрос возникает: как ему заляцацца, то есть как охмурять ее? Обыкновенно люди, если оба в возрасте, посидят рядом у телевизора, вина выпьют или хотя бы чая, по улице вечерком пройдут... Но Стефе все это не годится, ей надо, чтобы жених сразу за топор или лопату, — тогда и у нее что-то шевельнется...

В тот весенний день, о котором речь, привезла Стефа лука, чеснока, помидорной рассады. Все ядреное, крупное — а торговли нет. Покупатели были какие-то равнодушные: взглянут — и мимо, даже цены не интересовали их. И одолжить не у кого, все без денег. К обеду старая начала сильно волноваться, оглядываться туда, откуда должна появиться Стефа.

— Съест она меня сегодня, съест... Спаси, Господи!..

И наконец она, Стефа, явилась. Поглядела: лук, чеснок, рассада — все как лежало, так и лежит. Нахмурилась, набрала воздуха в грудь, чтобы рыкнуть на мать, оглянулась — а рыкнуть не на кого.

Что за чудо? Куда она могла исчезнуть — без ног?

— Где мать? — спросила у женщин, что сидели рядом.

— Ай, — удивилась одна, — и правда, где она?

— Да только что была тут! — сказала другая.

— Может, поздоровела от страха? Сама домой пошла?

— Что это вы говорите? — гыркнула Стефа и так повела взглядом — одеревенели все разом. — Поздоровела!.. Может, ей плохо стало? “Скорую” не вызывали?

— Нет, не вызывали.

Глядели одни на других, как шальные на сумасшедших.

— Может, внук приехал на машине из Могилева и забрал?

— Что вы болтаете? — снова испепелила их Стефа. — Откуда у него машина?

— Ну, так может, внучка?

Нет, это уже совсем черт знает что!

— Хватит вам прикидываться! — возмутилась наконец одна из торговок, которая, наверно, Стефы не боялась. — Будто и правда не видели... На небо она полетела. Гляньте, сказала, как там хорошо, чисто... Сказала — и полетела. Ноги подкорчила, руками замахала. Книговкой обернулась. Да вон она, вон! Слышите? Ку-ги! Ку-ги!

— Ох, как хорошо летит, как красиво! — заговорили все вместе.

Стояли, смотрели в небо и улыбались. Стефа тоже вглядывалась в синь меж облаками, но ничего не видела. Все видели, а она — нет.

Минск.