* *
*
О. Ч.
Может, и есть стихи, что растут
из травы сорной,
из всяческого мусора на обочине большака.
Но найденный тобою образ зернышка,
чудом уцелевшего меж зубьев
перекошенного маховика,
не отыскать среди хлама
и легковесной половы.
Дудки это все! Враки!
Каждое запавшее в душу слово —
упорство лемеха и драги.
Любовница
С этой женщиной я познакомился ненароком —
без излишних сложностей, затей.
О себе она сказала игриво:
— Я непрокая.
Ни мужа не имею, ни детей. —
Кокетливо выданная подробность
меня немало обрадовала —
у ней я смогу найти тишину, покой,
когда мой семейный градусник
будет показывать нестерпимый зной.
Я сбегбал к своей зазнобе все чаще
и чаще —
приохотился к ее поцелуям, ласкам.
Прельщали и ухоженная квартира,
отсутствие домочадцев.
И еще одна тонкость — запах льняного масла.
Голая, стоя перед зеркалом, как ворожея
настоящая,
она мазала им соски, пупок.
А я, с нетерпеньем на колдунью таращась,
клял ее действа, гораздый швырнуть в волынщицу
подушку или сапог.
Как-то, лежа в полутьме, я признавался ей
не в искренности чувства —
в трудностях с женой, с работой.
Она выпростала из-под головы руки
и выдохнула грустно:
— Мне бы твои заботы. —
Как страдающий запущенной глаукомой,
я не вглядывался — счастлив человек
или мучается?
Она попала под автомобиль прямо у дома.
И я впервые с ужасом подумал: а несчастный ли
это случай?..
...Спустя многие годы, оказавшись за городом,
я, как собака на дичь, потянулся на едва различимый
волнующий аромат.
Собранные в валки льны,
побитые поедом росным,
чернели, как силосная масса.
И только расстеленная на ополье розвязь
свежо и молодо пахла далеким и уже подзабытым
льняным маслом.
Подоконник
Она была мать-одиночка; ее единородный ребенок,
пацан пятнадцати лет, долгожданный,
после стыдных стараний прижитый уже
не в молодом возрасте,
погиб под Новый год.
Нелепо, случайно —
катаясь на коньках, затылком ударился об лед.
И вместе с ним разбились вдребезги
материнские надежды, чаяния.
С тех пор она словно повредилась в уме:
дико вскрикивала, выронив хрупкую чашку
или кувшин из обливной глины.
Собирала черепки, обеззараживала в вине.
И любовно склеивала, представляя голову
убившегося сына.
Несчастная на глазах стала стареть,
не заботясь ни об одежках, ни о каше
со смальцем.
Желая всего лишь — поскорей умереть
и быть похороненной в одной могиле
с родным мальчиком.
Сирая женщина мучилась,
как лишенная сна.
Вымаливала у Бога успокоения, точно награды.
И однажды выбросилась из окна,
спеша на встречу со сгибнувшей радостью.
В записке она опять и опять просила
о дорогом холмике, указывала квартал,
чертила план, как найти оградку.
Но кто горазд хлопотать о чужом да еще
безденежном покойнике —
сунули на участок для малообеспеченных.
Не думала, сердечная, ступая на подоконник,
что мертвая узнает лицо человечье.
Береза
В старом Затьмачье, в Твери, а вернее,
на Русской возвышенности
есть береза — тихая, словно лампады свеченье.
Тюрьмы, лагеря пройдя, — как к Всевышнему,
я прихожу к ней и прошу прощенья...
Перед самой войной ее,
еще прутик гибкий,
посадил дядя Коля,
отец моего лучшего друга.
На начавшемся вскоре побоище
дядя Коля сгибнул,
как и мой отец, и другие батьки в округе.
А береза осталась.
Лучший друг мой Володька,
я и уличные мальчишки,
прозванные шпаною, —
мы ее поливали водой из колодца,
а зимой утепляли кошмою.
Мать Володьки, добрейшая тетя Настя,
работала на ткацкой фабрике, вздымавшейся
над окрестными крышами высоченной
трубой охряной.
То ль оговорили ткачиху, то ли ляпнула
в сердцах против власти,
но однажды ее увезли под охраной.
Как сейчас, в памяти: упирающаяся,
в каком-то отчаянном душевном
движенье,
она крикнула, конвоиров ногтями скребя:
— Сыночек! Володя! Ты папкино
продолженье!
Слушайся бабушку! Береги себя!.. —
Володька стоял, вцепившись в меня,
ребячьего предводителя,
будто я, всегда находчивый, дерзкий,
мог что-то поделать с вооруженными
блюстителями,
увозившими его мать
и наше детство.
В школе по поводу ареста устроили
разборку вящую —
преподаватель истории витийствовал
о враге классовом.
Я сидел и дергался: если ты друг настоящий,
жахни по парте и выйди из класса.
Но я сопел и молчал как рыба,
глазами стыдливо хлопая.
А утром волосы встали дыбом —
Володька застрелился из пистолета,
найденного нами в окопах.
Помню день похорон, дождливый, зябкий,
маленький гроб на дрогах плоских.
Обезумевшую от горя бабку
и исходящую слезами березку.
Именно в ту ледниковую пору
я бросил школу и бежал из дома —
все омерзело, обрыдло.
Я стал воровать, считая, что воры
одни не согласны с паскудным миром.
Остальные — быдло.
...Я прихожу к белоствольной рано, —
стою, разделяя ее неизбывную грусть.
А рядом уже громыхают краны,
и я за березу опять боюсь.
Злее всех
Жил по соседству с нами благовоспитанный
мальчик.
Он не водился с ребячьей гурьбой,
не играл с огольцами в мячик.
Из школы — домой.
Родители старательно оберегали свое дитятко
от дурной компании,
от синяков, шишек.
Особенно — от дворовых каналий,
то есть от нас, мальчишек.
Сорванцы, еще издали тихоню завидя,
подсмеивались над его чистенькими брючками,
крахмальной сорочкой.
А я почему-то жгуче завидовал
этому маменькиному сыночку.
Но от дружков-приятелей
завидки тайные
скрывал, как тяжкий, не подобающий
настоящему пацану грех.
И при приближении паиньки
изгалялся над ним злее всех.
“Мост Ватерлоо”
Наине Хониной.
В далекую пору,
когда люди радовались куску хлеба,
супу перловому,
а безотцовщина усваивала на улице
язык подстатейный,
я впервые увидел “Мост Ватерлоо” —
фильм заграничный, трофейный.
На пацана он не произвел
впечатления чуда,
в сравненье с другими казался даже
провальным.
Но осталось какое-то грустное,
немальчишье чувство,
которое не передать словами.
Забылись музыка к картине,
содержание,
не вспомнить имена артистов —
хоть тяни жилы.
А вот странное, необычное переживание
убереглось и жило.
В тюрьмах, в лагерях, где движения
лучшие
не выказывай — подбросишь перцу, —
оно вдруг прорывалось спасительным лучиком.
И умягчало сердце.
...Я давно уже не говорю по фене,
искусству кино предпочитаю глушить
спирт.
Но нет-нет и проявится лента трофейная,
и что-то светлое ворохнется внутри.
Рейтинг
Я всегда торчал в общей очереди в магазин;
трясся в общем вагоне поезда; валялся
в общей палате в больнице. Пробовал робко
выступать, кивая на самодовольных бобров:
мол, а почему они особняком. И постоянно
слышал раздраженное: кто ты такой, чтобы
тебя отоваривать с черного хода, раскатывать
в мягких купе, лечить в отдельных покоях?..
И, действительно, кто я? Чего стбою?..
Цену себе я узнал, когда сбежал из лагеря.
Сведениями обо мне были загружены телеграфные
и телефонные линии; в оперативных сводках
я котировался выше угнанного автомобиля,
обворованного академика; и даже похищенной
с выставки известной картины. Потому как
о маршрутах стибренных машин сыщики
еще имели представление; держали на кукане
и скупщиков краденого, где могли всплыть
вещички пострадавшего ученого; наконец,
строили версии о вероятном движении
художественного раритета. А вот что
в башке у давшего тягу особо опасного
рецидивиста —
не ведал никто.
В нашем доме
В нашем доме паровое отопление
едва теплится —
не мил родной угол.
А начальство ни мычит ни телится —
нет денег на мазут и уголь.
Стены в квартире в несходящей
ледяной коросте,
в темноте светятся, точно из серебра.
Глядя на яркую рекламу казино,
мой сосед негодует:
— Разыгрывают в кости,
как Христовы одежки, последнее из народного
добра. —
У меня отношение трудное к нынешней
власти —
не верю ей ни на грош.
Но пуще всякой напасти
я пугаюсь вчерашних вельмож.
А потому и холод терплю лютый,
и довольствуюсь скудной краюшкой.
Одно смущает: а что, как это —
единоутробные люди,
случившиеся на разном расстоянии от кормушки?..
Признание
Александру Андрюшину.
Мы сидели на открытой веранде дачного дома
известного живописца,
в поисках гостеприимной усадьбы многие версты
исколеся.
Прутики грибного дождя в лучах солнца
поблескивали, как спицы
вымытого под струей колеса.
Яркие цветы, все вокруг выстлавшие,
ублажали глаз, любящий сочные краски,
обилие света.
Именитый хозяин рассказывал о своих
зарубежных выставках,
показывал роскошные каталоги, буклеты.
Но меня занимал приехавший с нами
художник-гранитчик,
каждодневно потеющий над могильными плитами.
Он тяжело вздыхал и частенько тянулся
к хрустальному графинчику,
закусывая долькой от шоколадной плитки.
Каменосека не знали на вернисажах Нью-Йорка,
Парижа,
да он и не зарился на дипломы праздничных
биеннале.
Его камни слезами подлинными обливали.
А есть ли признание выше?
Нищий
Я иногда хожу в собор Белая Троица,
что у нас в Твери, в Затьмачье.
По соседству особняки добротные строятся,
а на паперти — увечные, малыши душещипательно
плачут.
Я не сочувствую этой уйме побирушек,
использующих людскую отзывчивость
не ради пропитания, а наживы.
Это чисто русское диво, когда все рушится,
сострадание становится для целого сонмища
золотой жилой.
Но кое-кому я подаю небольшие деньги,
выбирая чутьем внутренним.
Меня тесно обступают подосланные матерями
хнычущие дети,
калеки в декоративных рубищах.
Я предпочитаю одного старичка, —
собрав чуток от христианской щедрости,
он уходит с бойкого пятачка.
Стоит в храме и истово молится сухой,
костлявой щбепотью.
Как-то я разговорился с ним
о мерзостях жизни, цели,
в который раз выделив дедка из назойливого
плебса.
Ответ горемыки меня поразил:
— Было бы тепло в церкви.
И немного хлебца. —
Я распрощался со стариной, не понимая,
что со мной произошло.
Я чувствовал себя вольготней, выше!
В чепуху на постном масле превратились,
в порошок
предметы зависти, интрижек!
Но постепенно пыл радостного преображенья
угасал,
верх брали связи, быт привычный.
И, выражаясь черным словом,
я зассал.
А вскоре и забыл о нищем.
Новообращенные
Вчера еще верившие лишь в то,
что можно потрогать,
сделавшие человека средством для достижения
бесовской цели —
сегодня молятся Богу,
ходят в церковь.
Неужто и вправду вымаливают у Господа
прощение
за деятельную связь с чертом?
Только у вскормленных в лукавстве и ханжестве
не бывает скорых превращений —
опять потаенные помыслы, расчеты.
И если не оправдаются их виды на крест,
на святые мощи,
легко отступят от обретенной веры.
И вернутся к старым, испытанным помощникам:
к удавке и револьверу.
Разлад
Я присутствовал в церкви на обряде крещения;
к серебряной купели подводили и детей, и взрослых.
Купол храма высокий до головокружения
чудился небосводом, усыпанным мерцающими звездами.
И все в святых стенах возвышало, облагораживало душу;
мои хотения здесь виделись пустяком, вздором,
подвиги — поддельными.
Но радостное это состояние было порушено,
когда вдруг, как на толкучке, в святилище
зашелестели деньги.
Оказывается, за таинство приобщения к Богу
полагалось выложить солидный банковский билет.
Плату брали и с сердяги, набившего шишки на крутых
дорогах,
и с младенца, давеча явившегося на свет.
И разом недосягаемый небесный свод превратился
в обыкновенный потолок,
ясные звезды — в позлащенные картонки.
Улетучился, исчез какой-то горний ток,
порвалось что-то дивное и тонкое...
Нет, верить в Господа я не перестал,
но мучаюсь, как эпилептик, бьющийся об пол:
а верил бы я в истину Христа,
найди в его одеждах римские солдаты
хоть один обол?..
Спас Ярое Око
Эту икону молодые хозяева дома
сняли с пыльного чердака,
продавали как ненужную старину.
Уже в машине я протер закоптелый лик —
и ощутил колодезную глубину:
на меня уставились два пронизывающих,
прокурорских зрачка.
От взгляда Спаса, беспощадного, страшного,
я не мог укрыться ни влево, ни вправо.
Передо мной была требующая ответа
неподкупная Правда —
и я вновь знобкие пережил мурашки.
Всю длинную неспокойную обратную дорогу
я пытался скинуть этот трусливый холодок,
гуляющий по коже.
Вряд ли я истинно верил в Бога,
но что меня так всполохнуло,
встревожило?..
Котенок
В наш подъезд подбросили котенка —
исхудалую, жалкую крошку.
На улице пронизывающая мела поземка,
и новый приют, наверное, показался подкидышу
нечаемой роскошью.
В квартиру его к себе никто не пускал,
измотанные жизнью жильцы на подзаборника
шипели и рыкали.
И только дети, утаив за столом
от своего куска,
подкармливали на лестнице мурлыку.
От непослушных чад родители
настоятельно требовали —
не пригревать приблудную кошку.
Но на этажах то тут, то там
появлялись блюдца, плошки
с намокшим в молоке хлебом.
Пушистый сорванец словно понимал,
к какой он принадлежит касте, —
при появлении взрослых стремглав
устремлялся в подвал.
А к детворе ластился.
По утрам басурманин поучительно мылся,
часами настороженно дремал.
И, казалось, уже прижился,
как вдруг — пропал!
Сиротливо стыла на площадках
его игрушечная посуда,
нагоняла уныние с мягким подстилом
пустующая клеенка.
И обремененные собственными тяготами
люди
в тревоге кинулись искать котенка.
Предзимье
Снега нет, но забереги речки
уже выстеклил лед —
хрусткий, как костяшки ломких пальцев.
Осевший на зиму в мелководной заводи
небольшой бесхозный плот
тоже покрыт скользким, прозрачным панцирем.
Я не ищу глазами шест или подходящую
палку —
вытолкнуть застрявшего бродягу
из пристанища укромного.
Тишину нарушают лишь кричащие
к перемене погоды галки.
И стылая волна, скалывающая звонкую
ледяную кромку.
Мне кажется — я разумею эту ждущую
тишь,
ее сокрытое наречье.
И даже гвалт предчувствующих снег
птиц
и покорливость встающей речки.
В ночных поездах
В ночных поездах, прильнув к окошку
и ладонями укрывшись от вагонного света,
я подолгу всматриваюсь в темноту
с тревогой путевого обходчика.
Словно выискиваю забытые меты
в беспредельном космосе обочины.
Кромешная тьма недвижна,
и летит только снег,
крупинками стукаясь в звонкие стекла.
В памяти оживают пурга, побег,
собаки, сбитые с толку...
Зачем я пялюсь в это неистовое белое
крошево,
травлю себя разными сценами?
С какой мазохистской целью
возвращаюсь в свое прошлое?..
...В вагоне уютно, тепло.
Слышатся музыка, смех.
А я, вперившись в черное стекло,
таращусь на мятущийся снег.