Под черным знаменем свободы

История терпит над собой любые надругательства. Нам ли, жившим в советскую эпоху, не знать этого? Сколько раз менялась “политическая ситуация”, столько раз переписывалась история страны, получившей название СССР. И если в тех случаях, когда речь шла о временах давно минувших, историки оперировали все же реальными фактами, лишь рассматривая их с точки зрения “единственно верного учения” (при том, что любознательный читатель имел возможность ознакомиться, хотя и не без трудностей, со взглядами иными — Карамзина, Татищева, Соловьева, Ключевского), то все, что связано было с революцией и Гражданской войной, в значительной степени являлось плодом “проваренного в чистках” воображения. Герои превращались в предателей, мелкие революционные деятели в крупных (и наоборот), иные же и вовсе подвергались остракизму — будто их и вовсе никогда не было.

В последнее десятилетие мы оказались свидетелями очередной “переоценки ценностей”. Ясное дело: каждая новая революционная эпоха, а именно таковую мы переживаем (или уже пережили?), всегда очень торопится переписать все в свою пользу, отчасти ради восстановления истины, отчасти ради своего собственного оправдания. Искренний порыв сказать наконец правду нередко приводит к новой лжи (пусть и не всегда нарочитой — “я сам обманываться рад”). Плюс меняется на минус. То есть все как бы повторяется. Только с одним принципиальным отличием: теперь каждый имеет право не только иметь, но и высказывать свою точку зрения (все-таки такой свободы слова в России никогда прежде не было — и одно это многое оправдывает в нынешней ситуации). Когда-нибудь, возможно, будет написана новая академическая история революции и Гражданской войны. Но боюсь, что лично мне она едва ли будет интересна. Ибо ее будут писать “специалисты”. В той или иной степени “по обязанности”. И все равно сей будущий фундаментальный труд опять же в большей или меньшей степени окажется идеологически подверстанным к эпохе его написания: “госзаказ” — вещь упрямая. В какой-то мере любое государство (с более или менее четко выработанной “национальной идеей” — а наше к этому явно стремится) в трактовке собственной истории более “зашорено”, нежели отдельно взятая личность. Человек, мыслящий самостоятельно, всегда идет от частного к общему, от образа — к исследованию предмета, не претендуя на истину в последней инстанции (если он, конечно, не “идеолог” по сути).

Столь пространные рассуждения понадобились мне для того, чтобы объяснить самому себе, почему “художественные” сочинения на исторические темы вызывают в последнее время все больший читательский интерес в отличие от специальных. Но прочитываются они от корки до корки лишь в тех случаях, когда автор не только сообщает множество прежде неизвестных фактов, но и заражает той энергией, которая заставила его самого взяться за перо.

Именно к такого рода сочинениям и принадлежит книга Василия Голованова “Тачанки с Юга”.

Подзаголовок ее, вынесенный на кроваво-черную обложку, с неизбежностью отсылает к другой знаменитой книге — “Архипелагу ГУЛАГ”. Но это, как убеждаешься впоследствии, вовсе не рекламный ход, рассчитанный на “узнавание”. Перед нами в некотором роде — продолжение солженицынского “опыта”, этот опыт учитывающее и развивающее в новом направлении. Ибо “Архипелаг” и “Тачанки” разнятся прежде всего тем, что Солженицын был реальным свидетелем почти всей той эпохи, о которой писал, Голованов же мог опираться лишь на доступные ему публикации, более чем немногочисленные воспоминания еще живых участников событий и собственную интуицию. В предисловии он признается, что “хотел написать эту книгу, как средневековую хронику, — устранив авторское „я”, изложить читателю факты в их хронологической последовательности. Это не вполне удалось. Хроники не получилось, получилась гигантская компиляция с авторскими вторжениями и трактовками. Архитектурно это — почти чудовищное построение”. Отдадим должное скромности автора и попробуем разобраться, почему “не получилось” то, что изначально замышлялось — и что в конце концов все-таки вышло.

Хроника исключает “художественность” и личностное “соучастие”. Но холодным фактографом не может быть автор, начинающий свою книгу так (прошу прощения за длинную цитату, но без нее просто не обойтись): “В годы юности, когда я порой ощущал себя мухой, завязшей в смоле, — из-за невыносимой неподвижности окружающего мира, словно бы остановившегося времени, словно бы омертвевшего языка и навеки застывшего казарменного пейзажа за окном, — в воображении моем стал появляться образ. Это был образ отряда, нарушающего мертвенный покой времени, разбивающий его, взламывающий его огненной энергией взрыва. Я видел так: блестит река. Разбрызгивая сверкающую на солнце воду, ее переходят кони. Люди верхами. Широкие спины, потные, вылинявшие гимнастерки, ремни портупеи, сабли, винтовки. С грохотом скатываясь с кручи, к реке спускаются тачанки. Одновременно голова колонны выходит на противоположный берег. Виден одинокий всадник, над головой которого полощется черное знамя”. Таким автор впервые увидел отряд Махно.

Близкий газдановскому слог этого описания позволяет вспомнить о том феномене, который Гайто Газданов (юношей прошедший сквозь Гражданскую войну именно в тех местах, где “жил и работал” Нестор Махно) называл “ошибками воображения”: художнику самому порой кажется, что он “сочиняет”, когда он в действительности говорит о том, что реально открывалось его ясновидению. Нечто подобное, как мне кажется, произошло и с автором “Тачанок с Юга”. Именно поэтому книга и выстроилась несколько хаотично — то есть именно так, как только и могут выстроиться воспоминания о живых событиях с вкраплениями документов, “чужих” свидетельств и оценок происходившего. Кинематографическая стилистика с ее калейдоскопичностью, частой сменой планов и точек видения, неожиданными “наплывами”, убыстрениями или замедлениями темпа, сочетанием “документальных” и “постановочных” кадров как нельзя лучше соответствует той задаче, которая возникла перед автором, а именно: рассказать все, что он знает о Несторе Ивановиче Махно — экспроприаторе и каторжнике, анархисте и революционере, орденоносном красном командире и бандите, народном герое и “предателе”, мечтателе и изгнаннике, умершем в ужасающей нищете в Париже. Все эти определения почти в равной мере верны, кроме “предателя”, которым он никогда не был, ни по отношению к народу, для которого хотел устроить простое человеческое счастье хотя бы в отдельно взятом районе, ни по отношению к себе. Это его предавали неоднократно — в первую очередь большевики. Иначе и быть не могло.

Автор специально подчеркивает, что он писал не биографию Махно: “Это книга о мистике истории. Об обреченности революционера-романтика, идущего на любые жертвы за народное дело. Поначалу этот образ казался мне привлекательным. Потом выяснилось, что это — образ убийцы. И самоубийцы. Ибо, кроме самоубийства — явного или скрытого, — бунтарю нечего противопоставить становлению новой Системы”. Которая, как известно, всегда пожирает своих создателей (подобное, хотя и не в столь кровавых подробностях, мы наблюдаем и сегодня).

Перед нами вовсе не апология батьки Махно, но искренняя и глубокая попытка понять, как могло случиться с Россией то, что получило в истории название Гражданской войны. И эта попытка предпринята потому, что автора когда-то заворожил загадочный и страшный образ, о котором нам так нагло и безбожно врали. И историки, и Всеволод Иванов в романе “Пархоменко”, и Алексей Толстой в “Хождении по мукам”, и Эдуард Багрицкий в “Думе про Опанаса”, и множество фильмов о Гражданской войне. Правда, в последние годы изданы и “Воспоминания” самого Махно, и немало исследований как отечественных, так и зарубежных (наш автор на них ссылается, где-то соглашаясь, где-то полемизируя). Но сколько бы ни появилось новых публикаций на тему, книга Василия Голованова останется в своем роде уникальной и будет все равно стоять чуть в стороне от “основного потока” исследований. И не только потому, что автор, как мы уже выше говорили, сумел взглянуть на ту давнюю трагедию проницательным взором истинного художника, но еще и по той — несколько парадоксальной на первый взгляд — причине, что он, Василий Голованов, так и не понял, как и почему эта трагедия случилась. Не понимаю этого и я. Да и никто, и в первую очередь те, у кого на все вопросы есть ответы. Ведь на то и существует мистика истории, чтобы человек помнил, сколь мало от него лично зависит. И сколь много. Особенно если он в этом маниакально уверен и обстоятельства сами ему потворствуют. Не случайно история ничему не учит. Хотя все мы и рады обманываться — как в том же августе 1991-го, о котором вспоминает (уже как прямой свидетель) и Василий Голованов.

И если уж все-таки говорить об уроках истории, особенно отечественной, — то смысл их прежде всего в том, чтобы научить нас хотя бы когда-нибудь не бесконечно бороться друг с другом, а просто жить. По-человечески. На родной земле. Именно об этой простой “малости” и мечтал батько Махно. И проиграл, усеяв свой путь трупами и таких же мечтателей, и политических циников. Которые вроде бы и “победили”. Батько не мог — да и должен ли был? — тогда, в свое время, отказываться от борьбы с этими “победителями”; не нам его и его “методы борьбы” судить.

Ведь порой и в наши дни по-детски хочется представить себя во главе некоего мистического отряда, выходящего на другой берег реки под хотя бы и черным знаменем, чтобы вступить в последний бой за недостижимую окончательно свободу...