Последний урок

Такая вот в жизни пошла полоса: если не сам даешь дуба, то близких друзей хоронишь и поминать их не устаешь...

Юрий Глазов умер в Галифаксе, Новая Шотландия, Канада. Царство ему Небесное.

Последние пару лет, после выхода на профессорскую пенсию, он работал над вторым томом своих воспоминаний, совсем еще не догадываясь, что Время — час за часом, день за днем, месяц за месяцем — уже листает... листает и долистает утром 15 марта этого года последние страницы его жизни, отмеченные роком неизлечимой болезни и страданиями души. Ведь сердечная тоска ближних намного больнее для любящей души умирающего человека, чем боль родного своего и единственного тела.

Страдание... Все, что связывает наш опыт и воображение со словом и понятием “страдание”, пугает, отвращает, вызывает вполне законный протест инстинктов жизни и здоровья, подрывает веру в спасительную силу Красоты и утверждает в мнении об абсурдной жестокости условий существования на Земле всего живого.

Но вот как помиравший друг просветил мой темный ум и обнадежил душу, вновь потрясенную трагедией смертельной болезни ближнего.

В телефонных разговорах Юра — чуть ли не до последних своих дней — был неподдельно и даже легкомысленно, как показалось мне, весел. Но чуялось, как его психике, нагруженной болью и тоской расставания с любимыми людьми, немыслимо тяжко взлетать к такому вот веселию души и духа с мрачных равнин уныния. Тогда же и понималось, что это легкомыслие — истинно, что оно есть результат превозмогания и преодоления душою сил тяготения земного уныния, что оно — прекрасное и завидное качество ее прощального парения вокруг покидаемой Жизни на все удаляющейся и удаляющейся от Земли орбите.

Именно поэтому я не воспринял душевное веселье Юры как плод невероятного напряга остатков его волевой энергии или как финал этического торжества человека мужественного и сильного над неизбежностью, над неотвратимостью, над мукой, вызванной неосведомленностью о том, что ожидает душу за, так сказать, голубым бугром земных небес.

Мне вдруг открылось, что он — умирающий человек — являет собою не фигуру жертвы этого самого, черт бы его побрал, рока, но фигуру смертельно усталого обитателя Земли, нашедшего в себе силы выйти на последнюю свою страду, на страдание, а потому и страдающего, то есть радостно собирающего спелые (какими бы преждевременными ни казались сроки собирания) и ядреные колоски многих итогов жизни. А плевелы, а сорняки, а пыль бесплодную, заметную лишь в снопах солнечного света, — все это Ангелы в свой час развеют там, где всему бесполезному положено стать развеянным и как бы вовсе не бывшим...

Я знал, что иссыхает плоть телесная моего друга, изводимая к тому же болью, которая, слава Богу, унимаема в наши дни наркотическим питьем из чаши милосердной змеи фармакологии. Но “выглядел” он по телефону, да и со слов любимой подруги его жизни, Марины, личностью, радостно и весело доверившейся устрашающе тайным для человеческой психики и для разума человека смыслам Смерти.

Он, помирающий, подобно младенцу, вслепую впервые тянущемуся к материнской груди, уже тянулся слабыми руками вверить себя Лону Предвечного, откуда все живое призывается к счастливым бедам жизненной судьбы.

Странное дело, в этих разговорах человек определенно умирающий, как оказалось, поддерживал человека как-никак еще живого в сознательной и бессознательной его подготовке к будущей встрече с неминуемым. Именно поэтому помирание одного было уроком достойного умирания для всех остальных.

Сей урок явно превосходил мудрой надобностью своей все виды прижизненного терпения, мужества, героизма, мук и прочих дел такого рода, чаще всего замешанных не на ошибках и грешках отдельного человека, а на хитрых каверзах человеческой цивилизации и дичайшем абсурде взаимопожирания людских сообществ.

Известный тезис насчет того, что вера без дел мертва, всегда казался лично мне тезисом весьма лукавым. От него так и разит попыткой “разума возмущенного” взять да и соотнести нечто принципиально несоотносимое. Когда не нагло, то в высшей степени горделиво тезис сей ставит спасительно интуитивное наше чутье вечной значительности запредельных тайн в недопустимую зависимость от преходящих дел человека. Свободная вера, таинственно связующая наши души с Тем, Кого принято называть Богом, эдак вот лукаво и оказывается заложником этического, а временами и эстетического. Ведь если мы сами праведны и во многом, как нам кажется, совершенно замечательны, то бесы безверия угрюмо находят почвы произрастания в ужасах поведения других людей, в бесновании толп, рванувшихся на штурм Небес, в общей гнилостности застойных времен и так далее. Где уж теперь бедной Вере спасать разуверившихся, когда сама она нуждается в срочном освобождении, если не в неотложном спасении!

И единственное из всех людских дел на этой Земле, истинно подтверждающих подлинность веры души в бессмертие ее связей с Духом Жизни Вечной, — этодело достойного, а следовательно, правильного, в смысле опять-таки этическом и эстетическом, помирания.

Именно так — с любовью к образам прошедшей жизни, с доверием к тайным смыслам смерти, с надеждой на скорое посвящение в некоторые из них — именно так помирал и умер Юра Глазов. Именно такими вот умираниями жива и свободна Вера, не поставленная в зависимость от любых похвальных дел, Вера, радостно помогающая человеку превозмочь в смертный час трагизм бытия и неописуемо мрачные уродства человеческой истории.

Спасибо тебе, страдалец, а вскорости и небожитель, за последний урок. Человек плохо обучаемый, вроде бы успел я его вызубрить. Вроде бы успел.

Но когда в присутствии любимых ближних и я вызван буду к светлой гробовой доске, то дай Бог и мне и мне помоги Судьба повторить без единой запинки все, заученное со слов помиравшего друга.