1
Пойма Мсты — это множество ручейков, речек, проток при озере Ильмень. Кармяная среди них занимает особое место, так как она не кустарниковая, не пырейно-луговая, а вся в кулисах вековых дубов. Начинается она канавкой, по которой можно только пропихнуться на челноке из извивов Рога. Рог же течет из Гриба, по старым ветлам его карабкаются из воды вешенки, потому и Гриб, Гриб же рождается из Русской речки, а последняя отделяется от Мсты, чтобы самостоятельно добраться до Ильменя у одноименной деревни Русско.
Описываю же я Кармяную для того, чтобы на ней могли поселиться люди. Вот уже два месяца — с 12 мая 1997 года, с помощью Вадима Калашникова построив вигвам, — живу на Муравьевой Ниве, у омута, и никто, кроме моего сына, тоже Вадима, с внуком Мариком, не посещал меня.
Конечно, не вся речка такая безлюдно-бездушная. Ее длина 25 километров, и если взять верховья, точнее, почти примыкающую к ней Глушу — километровую старицу Гриба, то те, кто хочет слышать раз в день шум мотора- “шишкотряса”[1], мотоцикла, “жабы”[2], а то и военного “Урала”, селитесь на ней или на милом моему сердцу прудике перед восточным концом Глуши. Я однажды в августе ставил там двухдневную палатку, чтобы насобирать и тут же насушить на параллельных нитках, согласно розе ветров (чтобы гриб не пах дымом), белых и подосиновиков. И в это же время в мои две ведерных размеров мережки на хлеб с подсолнечным маслом лезли ладошечные карасики. Но главное для долговременного поселенца, естественно, не в этом. Уж больно хороши в тех местах картофельные огороды, отдохнувшей пашни луговые травы, в основном из тимофеевки — для вашей козы (их можно приобрести в Броннице), а если осилите, то и для главной кормилицы крестьянина Марты или Раисы, уж как там вы ее назовете — ваше дело. И что еще хорошо: до полноводного Гриба, по которому, когда топливо в стране иссякнет, можно плыть хоть “из варяг в греки”, — всего-то пятьдесят метров. Там же и сеточку-“тридцатку” поставите, инспектора на десять — пятнадцать метров длины смотрят сквозь пальцы, да и до автолавки (а она приезжает в Большое Лучно по понедельникам и четвергам) тоже недалеко. Ну а десятиметровка — это пять-шесть подлещиков и окуней в сутки. Вскорости, правда, уха вам опротивеет, тогда коптите их потихоньку в трех поставленных друг на друга дырявых ведрах, подобранных на бывших колхозных полях.
Теперь перехожу к самой речке. Как вы уже знаете, она начинается тоненькой ниточкой у Рога, точней, у вагончика № 7 на Линии[3], и если вы в половодье проплывете по ней, то метров через триста сверните направо и вскорости попадете в Карасино. Затем по разливам озера подберитесь к Карасинской Релке — к дубняку в гектар, не заливаемому даже в большие воды. Можете исследовать эту приподнятость земли или же, сделав десятиметровый таск (волок), снова очутитесь, но уже на не заросшей кустами, глубокой Кармяной, чтобы плыть дальше.
Изложу теперь свое мнение по поводу Релки. Я бы на ней не поселился из-за горы пустых бутылок, сваленных там. Весной кто только не пробивается к этому участку суши. Я уже писал про “жаб” и “шишкотрясов”, к ним надо добавить трактористов-частников и совхозных механизаторов, военных на вездесущих машинах, мотоциклистов. Даже Сысой из Эстьян может пожаловать на своей лошадке в родной Дубнячок, ведь это земля его предков.
Итак, эту местность называют еще и “Бутылки”. В Рдейском болоте можно начинать житейский старт с клюквы, ниже на Кармяной — с рыбы и заготовки сена, а вот если поселитесь тут, то со сдачи стеклотары: загрузил ее в лодку и вези в Бронницу на шоссе Москва — Санкт-Петербург.
А почему именно Карасино облюбовали рыбаки? Весной в озере ловится сопа, позже караси, а когда к середине лета разлив начинает мелеть, по Крупе, речке, вытекающей из него в главное озеро — Ильмень, скатывается щука, чтобы жадно хватать “черноспинку” или “атом” — блесны, продающиеся в новгородском универмаге “Русь”.
Кроме того, Карасино интересно тем, что в нем зимой особым способом ловят этих самых карасей. Я сначала этому способу не поверил, думал, россказни, но когда несколько старожилов из разных деревень говорят одно и то же — пришлось с их доводами согласиться. Дело в том, что озеро к осени чуть ли не пересыхает, и вот местные жихари роют в только им известных местах ямы, куда на зиму и сбегается, скатывается глупая рыба. Конечно, в первую очередь в илистые теплые глубины лезут самые крупные и самые красноперые караси. Остается в февральские заморные времена пробить прорубь и сачком вычерпать из ям полусонных силачей. Вообще заморы — частое явление в окрестностях Кармяной. Если с восточной стороны они происходят в Глуше, с южной в Карасино, то с западной стороны ими страдают старицы — Бакланиха и Долгий ручей.
Я в прошлый, малой воды год вышел весной на вороток последнего ручья — и остолбенел: весь его четырехкилометровый берег был усыпан усохшими щуками. Позже я спрашивал местных рыбаков: “Ну почему бы вам не воспользоваться зимним замором, не пробить проруби, расставив в них мережи, — тонны рыбы были бы ваши. Мороженая, сохранная, да в наше сложное время, вези ее не только в Новгород, но и в обе столицы! При всех царях так было и даже при коммунистах, будь они неладны! Какая-то нелепость — сегодня-то, при рыночных отношениях, ни себе ни людям!” — “Низя! — отвечали мне. — Егор против!” — “Да что за Егор? Какой такой Егор?” — “Низя, — отвечали они мне снова. — Он — Сидоров друг, они вместе рыбалкой увлекаются!”
В конце концов выяснилось: Сидоров в новгородском правительстве курирует рыболовство, а своего дружка Егора, главного инспектора, он пригласил из Эстонии, где тот был полковником ГАИ.
“Так действуйте, — сегодня же свобода слова — выступите в газете, на телевидении. А то пусть владыка их с амвона покритикует — судаки в пост, и не только в пост, верующим тоже нужны”. — “Нужны!” — кивают деревенские рыбаки. И вижу: “действовать”-то они не будут.
И я поплыл от них на своей байдарочке, вспоминая летописца тысячелетней давности Нестора: “Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: пойдите княжить и владеть нами”.
Но возвращаюсь к Кармяной. За Карасевой речкой по правому берегу начнется километровый, самый высокий ленточный кряж, который и в большие воды не заливается. На нем на половине пути встанет дубово-березовый колок, рощица в двадцать соток (измерил ее), и уж она-то точно непотопляема в любые разливы-половодья, так как нынче, по моим расчетам, возвышалась над весенним уровнем Кармяной на полтора метра. Да и чувствуется — жили на ней люди: нарыто ям среди берез; копая червей, я нашел несколько глиняных черепков от корчаг. Кроме того, рядом с леском пролегает из речки в Карасино еще одна заросшая канава — вот бы ее расчистить, и тогда вы будете с карасинской рыбой почти круглый год.
Но главное, конечно, пашня и луга, не устану я это повторять! У леса же тракторный проселок растробится: левая, нижняя дорога пойдет вдоль реки; правая, верхняя (проезжая) — за два месяца по ней только единожды провыла своими моторами “жаба”. Ну а я бы всем желающим рекомендовал остановиться на житье на поляне перед средней дорогой. Через каждые десять метров на ней уже в начале июля вы будете натыкаться на грузди.
Если же и дальше продолжать двигаться по правому берегу, то средняя дорога через два километра вольется в нижнюю, и тут я вам не завидую. Ведь что такое новгородский проселок, направляющийся к пойменным приильменским косовицам? После нескольких ездок наступает такое время, особенно в дожди, когда вся техника начинает садиться на “пузо”. Тогда водитель смещает колею чуть в сторону между нарытыми канавами. И в конце концов, передвигаясь по ширине луговины, делает дорогу шириной метров в сорок — пятьдесят, выражаясь современным языком — синусоидой, а если говорить по-старинному — “стиральной доской”, по которой, коли надумаешь ее пересечь, надо идти поперек ребер, да еще и по воде. Словом, так долго ее пересекать, будто по жизни своей идешь, с ее взлетами и падениями.
Я по таким дорогам люблю весною пробираться на байдарке, они, как рельсовые пути районных “бамов”, ведут в НИКУДА, в тупики. А еще я стараюсь под отрицательные явления (чтоб проще было жить дальше) подводить разные положительные факторы. Дорога сделалась непроходимой, даже “кировцы” не смогли ее сегодня осилить: ну и что! Теперь посещать эти благодатные места можно будет только своим ходом — на моих болотоступах или весельно-парусным путем, в лодках. Коряги Кармяной поминутно ломают винты лодочных моторов.
Если вы с мешком за плечами одолеете еще несколько верст, то перед вами откроются Три Дуба при Ужинах и упирающийся в открывающийся проход из Кармяной в озеро Ильмень незаливаемый мыс с заросшими кустарником разметками старых землянок, где дореволюционные и современные жихари прятались от других жихарей Руси, России, СССР. Староверы разных толков — от Никона и Православной Церкви, беглые солдаты — от Аракчеева, мы — от колхозного строя, а потом от фашистов. Словом, “белые грабют, красные грабют, куда бедному крестьянину податься”, как не к Трем Дубам, за спиной которых заливные в камышах озера, Железный остров на Ильмене, Красная Рель (название от песка) и богатый рыбой Большой Аркадский залив. Во все времена рыба спасала новгородских славян от голодной смерти. Так что, если вы сеточник, с Богом, селитесь на этом мысу, ставьте “тридцатки”, а если еще и рыночник, то везите лишнюю рыбу “на асфальт” — в Наволок: всего-то два с половиной часа работы веслом!
А еще через разрыв в лесных кулисах в половодье у Дубов видны вздымающиеся там и сям из воды силосные кучи — на них мы отсиживаемся, когда озеро сердится. Несколько лет назад группа фермеров, ободренная перестройкой, заключила договора с потребителями силоса. “Столыпинцы” рьяно взялись за дело и во множестве нарыли их по лугам — на одну такую кучу (Трубичинскую) я даже не смог подняться, хотя и прихватил с собою альпеншток. Кончились эдельвейсы, под шипами ботинок захрустел слежавшийся фирн, но, увы, без “кошек” на самую вершину мне так и не удалось вскарабкаться, чтобы взглянуть на Москву.
Но продолжаем движение по правому берегу Средней Кармяной. Последний участок земли, где в дубовой роще при очередной солнечной поляне мог бы закрепиться поселенец, — это Быстрицкий мыс. Так он называется потому, что от Кармяной решила отделиться и течь самостоятельно к Главному водоему края Быстрица. Давно это было, при значительных уклонах на местности. Теперь Быстрица — не Быстрица, а вялая речка, текущая туда-сюда, в зависимости от розы ветров на Ильмене.
Уж больно хороши кряжи у Быстрицы, последнего не заливаемого в средние воды кусочка землицы. Далее, уже по Нижней Кармяной, по обоим берегам пойдет все уменьшающееся в размерах разнолесье. На смену ясеням и ольхам потянутся кустарники, ивы да крушины, а потом за Яменским воротком и вообще потечет речка в луговых однообразно-скучных осоках. И вдруг неожиданно: травы, травы, травы, речка через озеро Дубно, у песчаного Дубенского мыса, выбежит на Ильмень-озеро. Три года назад со сломанной ступней, в деревянных лубках вместо гипса я, унылый и болезненный, выплыл на песок отсиживаться и отлеживаться на мысу — на шелковом, разблестевшемся днем озере и при множестве звезд ночью. Первые звезды над горизонтом и Венера с тоненькой щелочкой зарождающегося месяца помогли мне наконец обрести утраченное душевное равновесие. И когда однажды ко мне подплыли новгородские черносотенные коммунисты, я даже не стал с ними спорить — настолько все было выше, торжественней в засыпающем небе и земной заре. Только когда они удалились в сторону Новгорода, начал бормотать: “Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит”.
2
Как я уже сообщал читателю, Кармяная течет из Рога, Рог же начинается из Гриба — Гриб порождение Русской речки, а последняя, отделившись от Мсты, через вышеуказанные протоки самостоятельно впадает в озеро Ильмень. Вся эта корневая система, если глянуть на карту, есть Мстинская пойма площадью двести квадратных километров.
Так вот, в самом своем начале, параллельно узенькой канавке по названию Верхняя Кармяная, по левому ее берегу, тянется почти двухкилометровая Муравьева Нива. Хребет ее высок, на метр выше речки, широк, порой доходит до пятидесяти метров, и весь порос луговыми травами: мятликом, тимофеевкой, желтой чиной, колокольчиками, синеет множество полян дикого лука вперемешку с медово-пахучей белой травкой, — всего не перечислить.
Это душистое жаворонковое разнотравье без жаворонков (за все лето слышал только одну птаху, а так как Ниву перестали посыпать пестицидами, то все теперь впереди) надо почувствовать самому. Нынче даже кузнечики появились здесь — трепеща крылышками, перелетают от прямостоящих пыреев к штыковым трехгранным осокам или оранжевым метелкам одинокого конского щавеля.
Идешь от асфальтовой Бронницы километр за километром вдоль тропинистого, тенистого Гриба, все больше и больше выдыхаясь под тяжестью своей клади, и вдруг, свернув за Глушей, старицей Гриба, влево, видишь чистую ровную даль Муравьевой Нивы, и силы помаленьку возвращаются к тебе, потому что в конце пути стоит одинокий дуб, а за ним мой вигвам, где я имел неосторожность при Кармяной Яме разбить огород и поставить уловистые сетки-“тридцатки”.
...Прошлые годы просто где-то на полюбившейся горке, поляне, песочке раскладывал палатку или за час создавал вигвам, чтобы через несколько дней сменить надоевшее место на новое, плыть или шагать далее. То есть был в основном лодочным кочевником, которому подавай все новые и новые плеса — виды, земли обетованные, которые, несмотря на грибные-ягодные леса за спиной, рыбные богатства перед носом, вскоре становились необетованными.
Теперь же держат меня на привязи 14 свеклин, 21 куст картошки, 3 кустика петрушки, 4 захиревших многолетних чеснока и 40 обыкновенных незахиревших чесночин, 8 луковиц, которые я поминутно общипываю, и еще множество разных сортов салатов: “берлинских”, “майских”, “кочанных” и жестких, неудавшихся “крессов”, а также всевозможных редисок — “розовых с белым хвостиком” и так далее, вплоть до “осенних великанов”, ну и укропов-тминов повсюду насеяно, даже по лесным, сырым дорогам. Потому что человек должен за свою жизнь построить вигвам, посадить тмины самосеющие и народить не менее двух детей. Сегодня у меня от них имеются пятеро внуков. И один из них, самый старший, второклассник Марик Костров, со своим отцом меня часто навещают в моих лесных угодьях.
По поводу же огуречной травы хочу сказать, что с семенами ее в красочной многообещающей упаковке был базарным торговцем обманут. Вместо нее выросли какие-то непонятные лопухи, которые я, через свое воображение, даже поперву начал добавлять в салаты.
И еще держала меня в этих местах сама Кармяная Яма глубиной пять метров, хотя вода в ней не вращалась и назвать ее омутом, в который иногда затягиваются человеки, я не могу. Как бы заглохший пруд Поленова, потому что на берегу Ямы я сделал скамеечку, но без спинки, — по вечерам смотреть на красные от заката кувшинки, следить за полетами двух трясунков-куликов с белыми попочками, чтобы им летать стайками, наблюдать, как мамаша зяблик в нижних ивовых ветках, прячась от коршуна, приучает к самостоятельности своих переросших ее птенчиков, а они все пищат: “дай-дай-дай”. Но главное — ждать, когда кряква выведет на плес свой выводок из трех утят, чтобы, увидев меня, заполошно завалиться на одно крыло, притворяясь раненой. Попросту от безлюдья, тренируясь на мне, чтобы ее детишки боялись человека как такового, на всякий случай.
Ну а в пруд, по его левому борту, впадает перпендикулярный глубокий безымянный ручей. Я его на своих рисованных картах так и назвал Безымянным. Хотя в прошлом он наверняка имел имя, так как на мысу, после копки огорода, мне стали попадаться осколки кирпичей и глиняной тары. Самовара только, как на правом берегу, не нашлось. Его я соорудил себе сам: взял две литровые жестянки и вставил в них банку 0,5 из-под пива, — пять минут — и на минимальном количестве прутиков чай готов. А иногда и геркулес варил. Ручей же разрезает пополам оставшуюся когда-то недостроенной железную дорогу.
Дело в том, что перед Первой мировой войной правительство решило соединить напрямую Петербург и Орел. Увы, точку над некрасовской тачкой и корейско-китайским коромыслом ее строителей поставила Гражданская война и разруха. Восточных людей, что были приглашены ее насыпать, отпустили на все четыре стороны. У нас в Новгороде Великом с тех пор осело много разных Шимов-Кимов, точнее, их потомков, и они, благодаря своей старательности и трудолюбию, занимают сегодня ответственные посты, как и австрийские пленные, разные Штрейсы и Миллеры. Ведь их репатриировали тоже как попало. Дорога же осталась ржаветь и местами опускаться в наши новгородские болота по мере своего движения по Пойме.
Я же так и не осуществил свое намерение пройти по ней, ну не до Орла, а хотя бы до Крестец, потратив жизнь на Рдейскую Чисть, Мстинскую пойму, озеро Ильмень и Ладогу. Некоторые участки ее я все же исследовал, иногда она оборачивалась то крепким проселком, то грибной просекой; я пробирался тогда без тропинок по ивовым крепям и завалам ее, натыкаясь на какие-то то ли землянки, то ли ряды братских могил или пушечные капониры, но саму старинную пушку, стрелявшую чуть ли не ядрами (о ней мне неоднократно сообщали старожилы этих мест), так и не нашел. Правда, однажды уже за Нишей, за Полянами, недалеко от Тухоли, у меня произошла интересная встреча. Вдруг рельсы с ржавого вида перешли на смазанный блеск. Я присел отдохнуть, как вдруг почувствовал копчиком, что металл подо мною задрожал. Странная точка росла, махая как бы крыльями, все ближе, ближе росло, приближалось ее басовитое гудение. И наконец я разглядел, что по бокам то ли дрезины, то ли телеги, поминутно кланяясь то в одну, то в другую сторону, две огромные простоволосые старухи в черных развевающихся юбках, отталкиваясь граблями от шпал, неслись прямо на меня.
Пришлось вскочить, и скоро мы пили чай из моего походного самоварчика. Оказалось, они вековухи и близняшки, живут на Строгановском хуторке. Их батя когда-то сперва строил эту Железку, потом на их мамане женился, маманя поварихой у китайцев была. Те в обед горсткой риса довольствовались, а вечером то рыбы наловят, то “поганок” принесут — тогда лисички за грибы не считали. Ну и купили “молодые” на свои сбережения кусок землицы, мечтали в столицу творог и масло возить, да не пришлось. Заглохла стройка, а остатки золотишка, кроме сережек, чекисты в двадцатых годах по доносу выпарили. В городах-то всех, вплотную, стоя, сгоняли в комнату с жарким паровым отоплением, выпуская только тех, кто не выдерживал пара и рассказывал о своих “захоронках”. Серьги мать все-таки каким-то образом сохранила... На правом ухе у одной (старуху звали Параша), на левом у другой, которую звали Леля, блестели они теперь, как напоминание о прошлом и настоящем. Бабули же стали уговаривать меня (дело было до перестройки, и журналистов еще побаивались в колхозах) написать в газету, чтобы не разбирали на металл этот участок. Ведь до лавочки от хутора десять километров, колымага их очень выручает, а так им не добрести.
Пишу эти строки и думаю: почему ж мы по заграницам шастаем, а родину свою знать не хотим? Каждый раз где только не давал перед походами объявлений: в газетах, на радио, по телевидению, — желающих практически, кроме Вадима Калашникова, не было. В минувшем году даже через “Новый мир” байдарочников приглашал, и все бесполезно[4].
Теперь о Вадиме Калашникове, который помог мне вигвам построить. Парень из тверской глубинки начитался моих опусов и решил по весне со мною плавать и ходить по Новгородчине. Он тоже, как и я, пишет прозу и стихи, построил в глубинах леса избенку, к тому же ему повезло с первого захода: привел в лес жену Лену, где они собираются родить ребеночка, чтобы засевать наши пустующие земли потомством. Так вот, он и соорудил за полдня шестиметровый этот конус два на два метра в основании. По пленке если судить, которой почти до верха, до дыры с банный тазик для выхода дыма, обтянуты жерди, ее, укрепленной гвоздиками, потребовалось всего тридцать квадратных метров, по ценам девяносто седьмого года — на тридцать тысяч рублей. Внутри же строения мы проложили два канала. Один на уровне земли — тяга к центральному очагу извне, другой провели под мою лежанку с наружной трубой и одновременно коптильней рыбы. В ней же можно было сушить грибы, что я и делал, смотря по сезону. Бывало, весной на улице нулевая температура, а ты лежишь на теплой земле, как на печи, на правом боку, под тобой же дымоход проходит, подбрасываешь, не вставая с лежанки, заготовленные дровишки в топку. Хорошо к старости возвращаться в далекое прошлое, тысячелетнее, пещерное...
“Я не могу без работы”, — объяснял мне Вадим и то доставал из рюкзака долото и вырубал из дерева себе и мне ложки и миски, то вскапывал и ограждал дугами ивняка и калины, которые позже прорастут, огород, однажды на спор добыл огонь трением: сделал лук с ослабленной льняной тетивой и, вращая дубовое веретено в сосновых дощечках, подсыпая нами же вываренный трут, заставил его затлеть...
Ну а еще в начале июня появились комары и ныли, портили нервы две-три недели. Потом стаи их начали слабеть, а на Ниве их и вообще не было, и уже в августе Кармяная Яма очистилась от них вовсе.
Но все равно тем, кто тут поселится после меня, дам несколько советов, как с ними бороться. Особенно тем пришельцам, что будут жить с разнеженными городскими женщинами. Например, раньше, когда моя жена посещала меня, я делал под деревом вертикальный полог со скамеечкой, Тамара Егоровна читала-вязала под ним не раздражаясь. Или берите с собою комариную мазь пермского производства, ревтамид, она надежнее даже немецких мазей.
Еще советую вам использовать ту конструкцию “самовара”, о которой писал, в качестве дымокура: после чая на угольки наложите всякого сухого мусора — поставьте его около себя с подветренной или ветреной стороны; все зависит от вашей терпеливости, и отдых обеспечен.
Вообще же мне кажется, мы не должны назойливо вмешиваться в функции природы, мы же часть ее. Прошлый год я жил на Малом Грибу под пятиствольной ивой, и как только комаров стало больше нестерпимой нормы, налетели сотни стрекоз, как бы туча, полог органический создали надо мною, “хвать-хвать-хвать” своими огромными крокодильими челюстями, и через несколько дней округа просветлела.
Я давно мечтал о таком безлюдном месте, как речка Кармяная, где можно не посылать молодые подосиновики в котелок, а не спеша поливать их до среднего возраста, окружать зубчатым заботливым кольцом из консервной банки от ленивых улиток, при засухах увлажнять грибницы — всюду нет грибов, а у меня есть, — словом, жить там, где все МОЕ, а не НАШЕ. И вот мечта моя сбылась.
Сразу скажу, как я ни искал там своих любимых весенних сморчков, так и не нашел. Сын мой, тоже Вадим, собирает их во множестве недалеко отсюда за Белой Горой, и не только сморчки, но и растущие огромными шапками гречневой каши строчки. Мне же судьба подарила вешенки. Их я срезал с лодки: подплывешь к высунувшемуся в опадающее половодье пню и обираешь, обираешь его. По тридцать — сорок белесых, похожих на поросячьи ушки грибочков, отчаянно цепляющихся своими резиновыми ножками за ивовое корье. Не хотят несознательные глупцы сдаваться в плен — отправляться в соответствующие грибные пункты по 14 долларов за килограмм, помочь жихарю выжить в переходное время.
Потом я вешенки по часу отваривал или на супы, или на соления, они более-менее ничего и в жареном виде, с картошечкой, горсткой щавеля и пучками дикого лука. Но в основном тверчанин Вадим их хвалил, потому что заелся в своем лесном районе боровиками.
И вы знаете, росли вешенки не только по весне, их, наверное, и вешенками называть неправильно: вода от дождей прибывает, они от нее лезут вверх по стволам, но не очень далеко, соблюдая капиллярность, убывает — спускаются вниз, и так было до начала июля, когда они нехотя передали эстафету белым комочкам с теннисный шарик — дождевикам, а через неделю — шампиньонам. А уже 5 июля, как сейчас помню по дневнику, обозначились на моей аллее из дубов тремя красными точками головки подосиновиков. Может, потому, что тогда я не стал их поливать, или по каким другим причинам, но они не решились развиваться далее до нормальных красноголовочных размеров — все счервивели. Когда же через несколько дней у самого вигвама распахнулся во всей своей красоте их собрат, я понял: та троица просто была из их камикадзевой разведроты. Погибая, они все же успели сообщить основным силам, что погода для них благоприятная.
Но 10 июля вдруг с краснотой как отрезало, пошли взамен подосиновиков, все в потных росинках, несмотря на начинающуюся засуху, белые грузди. И вообще, если вперед глянуть, дождей в тот девяносто седьмой год над Кармяной Ямой не было почти все лето. Над Железным островом на Ильмене, всего-то по прямой пять километров, бесконечные синие тучи сталкиваются с черными, и дождь через день над водой зачем-то стоит стеной, а у меня на мысочке две капли на квадратный метр, и им радуешься, но грузди лезли и лезли, раздвигая сухой дубовый лист своими боками. Их я бросал отмачиваться в рыбий садок на ночь в омут, а утром, мелко порубив и пропустив через “черветряс”, отваривал. Потом жарил или варил из них вкуснейший суп.
Теперь о солке груздей. Отвариваешь их целыми, только большие режешь на две части (черви после варки и солки куда-то исчезают, вероятно, растворяются) и, напихав в кастрюлю побольше дикого лука, щавеля, дубового ли, смородинного листа, словом, что попадается под руку в лесу и поле, варишь с полчасика без соли. А дальше, остудив, начинаешь солку в бутылках из-под нашей новгородской “усполони”. Этих минералок, вместо иностранной “херши”, здесь на Релке столько, словно это городской стадион.
Вкапываешь полуторалитровые емкости в землю и, срезав горлышко и набив их слоями грибов, переложенных специями лесными и пересыпанных солью, прижимаешь метровой колотушкой. А чтобы она не упала, привязываешь ее к крушине или ивнячку. Через три дня грибы можно есть со свежей с огорода картошкой.
Вот и все. А если еще у вас поставлена брага, что я сделал в тех же бутылках в начале лета, закопав ее в землю, или вы ее перегнали с помощью моего аппаратика “Мечта алкоголика”[5], то с нашей свежей картошечкой, да если утром вы из коптильни извлекли щуку, да засели в тенечке под дубами за самодельным столиком, блаженство, пусть и без хлеба, с самодельными лепешками на безмасленой сковородке, все равно вам обеспечено.
...Неподвижная теплота опускается на таволги, которые своими пахучими облачками белеют, словно отражения застывших небесных облаков, полевая дорога заросла, обозначена только забуревшим рыжим мятликом и стоящим по ее краям поседевшим вейником. Там и сям по полю синеют вероники, цветет желтыми полянками девясил колдовской, тревожит меня до самой осени (дает, по поверьям, если его умеючи пить, девять сил), и делает в небе круги коршун. Порой не выдержишь сидения, перестанешь слушать бесконечное журчание ручья, скинешь обувь, перейдешь его по бревну и бродишь, бродишь по травам, пока горькая полынь не набьется меж твоими пальцами до предела. И порой такая тоска, такая тревога вкрадывается тебе в душу — от ставшего уже привычным одиночества.
Соберемся ли мы вновь в Центре России, чтобы жить дальше, не исчезнем ли, как исчезли когда-то те же скифы, сарматы, не растворимся ли в других народах? Нет, дудки, убережемся!
Ну а что аллея? Аллея на Кармяной ждет свою даму в темном плаще, и тянется она семикилометрово до Ольшанского воротка, обернувшись на своем пути двумя ограничительными полянками у острова Березки. Когда мы с Вадимом приплыли на Кармяную, то прежде чем остановиться на Яме, пустились исследовать всю речку, и нам особенно по душе пришелся этот укропный, начинающий листвою набирать силу остров. Березы первыми сбегали к воде, некоторые даже мокли в Кармяной, за ними на страже стояли оранжевые в первых кудрях своих листочков, строгие дубы, а две солнечные поляночки были бы отличными огородами соток на пять. Однако прельщали просторы Нивы (а по весне там в сетки лезла рыба), здесь же глаз упирался в зелень противоположного берега, — все это и пересилило Березки. Хотя теперь я жалею о своем опрометчивом решении, потому что трудолюбивый Калашников предлагал мне срубить там изобку.
Но все еще впереди, все еще впереди.
Новгород
Май 1998
[1] Самоделка на камазовских полунадутых камерах.
[2] Автомашина с шестью ведущими колесами.
[3] Про этот вагончик я уже писал в “Новом мире” (1995, № 11). Тогда я сломал ногу и отсиживался в вагончике в деревянных лубках с месяц, пока не научился сносно ковылять. Недавно вагончик № 8 сожгли. Поэтому про № 7 ничего подробнее не скажу. А Линия — это Насыпь, Железка, — так по-разному зовут в этих краях нереализованную попытку еще в царское время построить железную дорогу от Новгорода до Орла. Но подробнее о ней — чуть позже.
[4] 1997, № 3.
[5] “Новый мир”, 1994, № 10.