вопрос, почему Красная Армия проиграла в 1941-м приграничные сражения, до сих пор вызывает в отечественной истории, пожалуй, самые острые споры.
Сторонники традиционной точки зрения полагают, что Советский Союз перед войной делал все возможное для укрепления обороноспособности страны, включая создание мощных Вооруженных Сил. Однако “Красная Армия не была приведена накануне войны в полную боевую готовность. Войска не заняли своевременно оборонительных рубежей вдоль западной границы СССР. В организации обороны границы были допущены серьезные недостатки”[1]. Основная вина за все ошибки и просчеты, допущенные в предвоенный период, возлагается на Сталина и в значительно меньшей степени — на военных.
Принципиально иная версия изложена в работе В. Суворова “Ледокол”. В ней утверждается, что если бы Гитлер не напал на Советский Союз 22 июня 1941 года, то спустя две недели — 6 июля — Сталин двинул бы Красную Армию на разгром Германии. Поскольку Гитлер, опасавшийся агрессии со стороны СССР, завершил концентрацию своих войск в ударные группировки раньше, чем это смогла сделать Красная Армия, он первым и нанес удар. Наши войска, готовившиеся к наступлению, а не к обороне и находившиеся к июню 1941 года в стадии отмобилизования и развертывания, были захвачены врасплох. В момент немецкого удара они оказались не готовы ни к наступлению, ни к обороне и потому понесли тяжелое поражение[2]. Эта концепция нашла сторонников и за рубежом, и у нас.
Впервые утверждение о том, будто “большевистская Москва готова нанести удар в спину национал-социалистской Германии” и потому “фюрер отдал приказ германским вооруженным силам всеми силами и средствами отвести эту угрозу”, изложено в ноте МИД Германии Советскому правительству, которая была вручена 22 июня 1941 года, после начала фашистской агрессии[3].
Итак, две версии, причем оппоненты опираются практически на одни и те же исторические факты и свидетельства. Однако выводы, к которым они приходят, заложены не только в их исходных позициях, но и в противоречивости существующих фактов. Поэтому небезынтересно рассмотреть аргументы обеих сторон.
Все историки без исключения исходят из того, что принятие политического решения — обороняться против Германии или разгромить ее в ходе нанесения “упреждающего удара” — в конечном счете зависело от Сталина, обладавшего безграничной властью. Политическая деятельность советского диктатора достаточно подробно описана во многих исторических трудах, характеризующих его прежде всего как политика, исходившего из собственной выгоды и ставившего перед собой только достижимые на каждый конкретный момент цели. Так что логично предположить, что Сталин мог принять решение о нападении на Германию только в случае своей полной уверенности в превосходстве мощи Красной Армии над силами вермахта. Это во-первых. Во-вторых, Сталин не мог не учитывать планы противника: в конце 1940 года он получил твердое сообщение разведки о том, что Гитлер принял решение напасть на СССР весной 1941 года. Большинство историков полагают, что Сталин был убежден: если Германию не провоцировать, она на СССР не нападет. Поэтому он скептически относился к разведданным о ведущейся полным ходом подготовке немецкой агрессии против Советского Союза. Существует мнение, что сталинское недоверие основывалось на боязни (и не без основания) оказаться жертвой дезинформации — как Гитлера, так и западных стран, отнюдь не сочувствовавших коммунистическому режиму[4]. Среди сообщений советской резидентуры из Берлина, поступавших в Москву с сентября 1940-го по июнь 1941 года, действительно случалась дезинформация: она фабриковалась немецким военным командованием, тайными спецслужбами и гитлеровской верхушкой. С середины апреля 1941 года, когда передвижение немецких армий на восток скрыть уже было невозможно, немецкое командование, с целью введения Советского Союза в заблуждение, предлагало представлять сосредоточение сил для плана “Барбаросса” как величайший в истории войн дезинформационный маневр, имеющий целью отвлечь внимание от последних приготовлений к вторжению в Англию. Предупреждения английской стороны о подготовке немецкой агрессии против Советского Союза Сталин рассматривал как стремление Черчилля “втянуть СССР в войну, чтобы уменьшить германское давление на Англию”[5]. После разгрома Франции Англия не представляла серьезной политической силы, поскольку ничего не могла предложить своим возможным союзникам. Она была изгнана с европейского континента, оставив там все свое вооружение и оснащение армии. Ее единственный сильный союзник на материке был разгромлен, перед Англией стояла проблема финансовой задолженности за оплату военных поставок, предоставляемых США. Поэтому, несмотря на стремление Черчилля наладить личные контакты с Москвой, Сталин с недоверием относился к этим попыткам. И все же в этой сложной международной ситуации Сталин, как свидетельствуют факты, отнюдь не исключал возможности нападения Германии на нашу страну. 17 июня 1941 года он наложил следующую резолюцию на спецсообщение НКГБ: “Т. Меркулову (в 1941 году — нарком госбезопасности СССР. — В. П.). Можете послать ваш „источник” из штаба германской авиации к е... матери. Это не „источник”, а дезинформатор”. Но в тот же день он, вызвав к себе В. Меркулова и начальника внешней разведки НКГБ П. Фитина, задавал уточняющие вопросы об источниках полученной информации, а затем сказал: “Все еще раз внимательно проверьте и доложите снова”[6]. Заместитель начальника иностранного отдела НКВД П. Судоплатов в своих мемуарах также отмечает, что Сталин нашел доклад разведки “противоречивым и приказал подготовить более убедительное заключение по всей разведывательной информации, касавшейся вопроса о возможном начале войны с Германией”[7]. Поэтому нет оснований принимать осторожность Сталина в столь тонком деле, как правильная оценка разведданных, за его полную слепоту.
И вообще: какова была наступательная мощь Красной Армии к лету 1941 года?
Впервые свои наступательные возможности в современных сражениях советские Вооруженные Силы продемонстрировали в ходе войны с Финляндией. Итоги для Советского Союза оказались малоутешительными: большие потери советских войск (более 300 тысяч человек, включая раненых и обмороженных), тактическая неповоротливость и плохое командование привели к тому, что в мире сложилось неблагоприятное мнение относительно боеспособности Красной Армии. Впоследствии это оказало значительное влияние на решение Гитлера.
Такое положение не было случайным. Массовые репрессии обезглавили армию и флот: в 1937 — 1939 годах из армии уволены 37 тысяч командиров и политработников; из них 60 процентов по политическим мотивам (многие были расстреляны или отправлены в лагеря). К лету 1940 года 11 тысяч человек из числа уволенных были восстановлены в армии[8]. Репрессии ударили прежде всего по кадрам высшего командного и политического состава, центрального аппарата Наркомата обороны и ВМФ. Таким способом в условиях надвигающейся новой мировой войны Сталин проводил обстоятельную чистку одной из главных опор своего режима — армии — от реальных, мнимых и потенциальных противников. “Дело” Тухачевского, как в свое время и “дело” Кирова, послужило к этому лучшим поводом.
Несмотря на расширение сети военно-учебных заведений перед войной, брешь в офицерских кадрах залатать не удалось: на начало 1941 года численность командно-начальствующего состава армии и флота составляла 580 тысяч человек (из них 7,1 процента имели высшее военное образование, 55,9 процента — среднее, 24,6 процента — ускоренное и 12,4 процента вообще не имели военного образования). Низкую эффективность имела курсовая система подготовки офицерских кадров. Так, многие летчики встретили войну, имея “налет” на боевых машинах всего несколько часов. Только перед самой войной началась массовая переподготовка летного состава. Сходные трудности были и в отношении танкистов. Основное внимание при подготовке к войне уделялось количественному фактору. В феврале 1941 года по предложению начальника Генштаба Г. Жукова принимается план расширения сухопутных войск почти на сто дивизий. Более целесообразным в создавшейся обстановке было доукомплектование и перевод на штаты военного времени имевшихся дивизий и повышение их боеготовности[9]. Как показали первые же дни войны, значительная часть советских командиров не обладала необходимым военным и боевым опытом. Перед войной в сухопутных войсках в звене военный округ — полк в среднем у 75 процентов командиров стаж службы составлял около года; около 10 процентов командного и начальствующего состава имели опыт Гражданской войны и примерно 15 процентов приобрели боевой опыт за время военных действий 1938 — 1940 годов, а также в боях в Китае и Испании. Репрессии серьезно повлияли на моральную атмосферу в Красной Армии (всеобщая подозрительность, боязнь принятия самостоятельных решений, выискивание “врагов народа”, нередко прямое доносительство). Не случайно в приказе наркома обороны СССР К. Ворошилова от 28 декабря 1938 года “О борьбе с пьянством в РККА” были и такие слова: “...запятнанная честь воина РККА и честь войсковой части, к которой принадлежишь, у нас мало кого беспокоит”[10]. Энергичные меры, предпринятые перед войной, чтобы наверстать упущенное, оказались малоэффективными: командный состав Красной Армии, как свидетельствуют приведенные нами цифры, в большинстве своем не имел не только боевого опыта и стажа службы в командных должностях, но и необходимого военного образования. К сказанному можно добавить следующую оценку важнейшей фигуры на поле боя — командира батальона. “Эта сложная, ответственная командная функция, — заявил на декабрьском совещании 1940 года командующий 6-й армией Киевского особого военного округа И. Музыченко, — сплошь и рядом находится в руках малограмотного, вы извините меня за смелость, порой и неграмотного командира”[11]. Одним словом, качественный состав войск — и это было видно, что называется, невооруженным глазом — не отвечал требованиям, необходимым для успешного разгрома отмобилизованных, полностью укомплектованных соединений немецкой армии, имеющей боевой опыт и блестящий офицерский и штабной корпус (Сталину и Жукову неоднократно докладывали, что немецкие дивизии, стоящие вдоль нашей западной границы, укомплектованы и вооружены по штатам военного времени). Наш же — несмотря на пополнение — некомплект дивизий западных приграничных округов был достаточно высок. По штатам военного времени стрелковой дивизии полагалось иметь 14 483 человека. В мемуарах Жукова сообщается, что в приграничных округах из 172 дивизий и 2 бригад 19 дивизий были укомплектованы до 5 — 6 тысяч, 7 кавдивизий — в среднем по 6 тысяч, 144 дивизии имели численность по 8 — 9 тысяч человек. Согласно оценкам современных историков, после призыва в мае — июне 1941 года 802,1 тысячи человек было усилено 99 стрелковых дивизий, в основном западных приграничных округов. В 21 дивизии численность была доведена до 14 тысяч, в 72 дивизиях — до 12 тысяч, в 6 дивизиях — до 11 тысяч человек[12]. Некомплект продолжал сохраняться, хотя и не в тех размерах, о которых сообщает Жуков. По воспоминаниям Л. Сандалова (в июне 1941 года — начштаба 4-й армии Западного особого военного округа), перед самой войной в качестве пополнения к ним “прибыло большое количество коренных жителей среднеазиатских республик, слабо владевших или совсем не знавших русского языка”[13], что следует скорее расценить как головотяпство, чем доукомплектование армии вторжения.
Таков был кадровый состав Красной Армии, сформированной — как нас ныне хотят уверить — к нанесению “упреждающего удара”. И неужели Сталин собирался двинуть этот разрозненный конгломерат на победоносный вермахт? Неужели он настолько заблуждался в отношении возможностей советской армии? Зная степень готовности армейских кадров, не мог Сталин ставить перед ними нереальные задачи.
Приверженцы суворовской версии одним из главных аргументов считают превосходство советских войск приграничных округов над немецкими в количестве вооружения. Об этом же, на первый взгляд, свидетельствуют данные отечественных военных историков, основанные на ныне рассекреченных сведениях. Общее соотношение группировок, созданных на западных границах СССР к 22 июня 1941 года между советскими войсками и противником, было следующим: личный состав 1:1,2; танковых дивизий — 2,3:1; механизированных дивизий — 1,2:1; орудий и минометов — 1,6:1; танков — 2,8:1; боевых самолетов — 1,9:1[14]. Так что, утверждает Суворов, можно предположить, что советское руководство собиралось компенсировать недостатки кадрового состава Красной Армии за счет количественного превосходства в основных видах вооружения — танках, орудиях, боевых самолетах. Однако и здесь не все так просто. В результате тщательного изучения архивных данных историки пришли к выводу, что в западных приграничных округах к июню 1941 года насчитывалось 12 782 танка, из них боеготовых — 10 540 единиц. Но при этом нет ответов на следующие важные вопросы: каково было количество машин устаревших образцов и запасных частей к ним, состояние ремонтной базы (в том числе для машин новых типов), наличие боезапасов, горючего и проч.[15]. Свидетельства участников первых боев несколько проясняют картину. Вот заключение К. Рокоссовского (в июле 1941 года — командующий 9-м механизированным корпусом): “К началу войны наш корпус был укомплектован людским составом почти полностью, но не обеспечен основной материальной частью: танками и мототранспортом. Обеспеченность этой техникой не превышала 30% положенного по штату количества. Техника была изношена и для длительных действий не пригодна, корпус как механизированное соединение для боевых действий при таком состоянии был небоеспособным”. Кое-что здесь, безусловно, преувеличено, видно стремление оправдать собственные ошибки и поражения первых дней войны. Но и совсем игнорировать приведенное мнение не надо. Сходное положение, отмечает Рокоссовский, существовало и в других механизированных корпусах Киевского особого военного округа (за исключением двух — 4-го и 8-го, которые имели в своем составе новые танки Т-34 и КВ)[16].
Удручающую картину полного разброда в войсках в первые дни войны нарисовал на допросе командующий Западным особым военным округом Д. Павлов: “Части округа к военным действиям были подготовлены, за исключением вновь сформированных — 17, 20, 13, 11-го механизированных корпусов. Причем в 13 и 11-м корпусах по одной дивизии было подготовлено, а остальные, получив новобранцев, имели только учебную материальную часть, и то не везде. 14-й мехкорпус имел слабо подготовленную только одну мотодивизию и стрелковые полки танковых дивизий. Я доверил... приведение в порядок мехкорпуса... и в результате даже патроны заранее в машины не были заложены. Радиостанций в округе не было в достаточном количестве, последние были выбиты из строя, в то время как при моем настоятельном обращении в центральный склад НКО мою просьбу могли бы удовлетворить, т. к. радиостанции там были. Недостаток солярового масла для танковых дизелей, в результате чего 6-й мехкорпус бездействует... мне доложили, что горючего для ЗапОВО отпущено потребное количество и хранится оно в Майкопе, тогда как на самом деле оно должно было храниться в Белостоке. Практически получилось, что на 29 июня в ЗапОВО недополучено 1000 тонн горючего. Боеприпасы были, кроме бронебойных. Последние находились от войсковых частей на расстоянии 100 км”[17]. Итак, имелись механизированные корпуса, но слабо подготовленные и недоукомплектованные, были танки, но без горючего, боеприпасы, но не бронебойные и по большей части на складах, а не в частях. Что это — всеобщая неорганизованность или преднамеренные действия ответственных лиц, которые за бумажной отчетностью скрывали полную неготовность к фашистской агрессии?
В заключительном слове на суде Павлов сказал: “В Западном особом фронте измены и предательства не было. Мы в данное время сидим на скамье подсудимых не потому, что совершили преступления в период военных действий, а потому, что недостаточно готовились в мирное время к этой войне”[18]. Запомним эти слова, к которым мы еще вернемся, так как они проясняют главное: общую растерянность в войсках и страх боевого командира быть обвиненным в самом страшном, с его точки зрения, преступлении — измене.
Таким образом, механизированные корпуса Западного и Киевского особых военных округов (где была сосредоточена основная масса советских танков), которые должны были стать основной ударной силой советских сухопутных войск в ходе “запланированной агрессии Сталина”, таковой в июне 1941 года не являлись. К активной обороне, как показали первые недели войны, они оказались тоже не готовы и не смогли сдержать немецкого наступления.
В мемуарах Г. Жукова отмечается, что “дивизионная, корпусная и зенитная артиллерия в начале 1941 г. еще не проходила боевых стрельб и не была подготовлена для решения боевых задач. Поэтому командующие округами приняли решение направить часть артиллерии на полигоны для испытаний. В результате некоторые корпуса и дивизии войск прикрытия при нападении фашистской Германии оказались без значительной части своей артиллерии, что сыграло важную роль в неудачных действиях наших войск в первые дни войны”[19]. Несколькими страницами выше маршал пишет, что “войсковая артиллерия приграничных округов была в основном укомплектована орудиями до штатных норм”. Жуков напрасно обвиняет командующих округами: они не могли принять столь ответственного решения, не получив на то санкции того же Жукова, бывшего в январе — июле 1941 года начальником Генштаба, или наркома обороны С. Тимошенко. Тем не менее мы не видим оснований говорить о непонимании момента со стороны обоих военачальников. Но факт остается фактом: накануне нападения Германии на СССР советские войска “оказались без значительной части своей артиллерии”. Но это при том, что сроки нападения (достаточно точные сроки!) были уже известны военно-политическому руководству страны. Перенос Гитлером начала нападения с мая на июнь (из-за военных действий в Югославии) не должен был успокаивать советских военных, а давал дополнительный шанс для подготовки к надвигающейся войне. Столь же интересен (как и загадочен) другой факт, который содержится в мемуарах бывшего начальника Главного артиллерийского управления Н. Яковлева: “Крупное мероприятие, которым я горжусь по сей день, — категорическое распоряжение, отданное мною в самом начале войны: безоговорочно отводить всю тяжелую артиллерию в тыл, не поддаваясь соблазну ввести ее в дело, как бы ни была тяжела обстановка... (поэтому) в оборонительных боях летом 1941 г. мы потеряли всего несколько десятков тяжелых орудий. Вся основная масса этой мощной артиллерии — орудия калибра 203 и 280 мм, 152-миллиметровые дальнобойные пушки и кадровый состав были отведены и сосредоточены в лагерях глубоко в тылу”[20]. Рассуждение Яковлева, не выдерживает критики. Во-первых, потому, что подобное решение не могло быть принято Яковлевым единолично, без санкции на то сверху. Во-вторых, что значила летом 1941 года потеря тяжелых пушек и гаубиц в сравнении с потерями десятков крупных городов, сотен заводов, шахт, гибелью армий и миллионами военнопленных? На карту было поставлено само существование Советского Союза, а тяжелая артиллерия вывозится в тыл “до лучших времен”. Рассуждать по-яковлевски — значит согласиться с той точкой зрения, по которой с самого начала войны кремлевское руководство решило применить “оборонительную стратегию” — ценой невиданных человеческих жертв сохранить материальные резервы (в первую очередь современное вооружение, включая тяжелую артиллерию) до того момента, когда силы врага иссякнут, а затем самим перейти в контрнаступление[21]. Получается, что Яковлев летом 1941 года знал то, чего знать тогда никак не мог, а именно: весь 1941 год Красная Армия будет только отступать, следовательно, надобность в тяжелой артиллерии отпадет и ее надо сохранить для отдаленных наступательных действий.
Подводя итоги вышесказанному, можно с достаточным основанием утверждать, что Красная Армия (кадры и вооружение) не была готова летом 1941 года к проведению наступательных действий против Германии, а Сталин и военные знали и понимали это. Сроки нападения Германии на СССР были известны не только Сталину и высшему военно-политическому руководству — командный состав приграничных округов также испытывал обеспокоенность в связи с видимыми приготовлениями немцев к агрессии. Однако вместо того, чтобы срочно приводить армию в полную боевую готовность (подвозить горючее из Майкопа в Белосток, боеприпасы и артиллерию — со складов и полигонов в части и т. п.), было сделано (непонятно кем и по чьим указаниям) прямо противоположное: армию спешно и повсеместно принялись разваливать, словно торопясь успеть к началу войны. Зачем?
Последний, по существу едва ли не единственный, серьезный аргумент сторонников суворовской версии — рассекреченные весной 1992 года “Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией”. Они были подготовлены Генштабом 15 мая 1941 года и адресованы Сталину. Генштаб предлагал разгромить главные силы фашистской армии, сосредоточенные для нападения на Советский Союз, силами 152 дивизий Юго-Западного фронта против 100 германских дивизий. Направление главного удара советских войск — Краков, Катовице — отрезало бы Германию от ее союзников и столь необходимой немецкой армии румынской нефти; вспомогательное — Седлец, Демблен способствовало бы сковыванию варшавской группировки и содействовало бы Юго-Западному фронту в разгроме люблинской группировки. Одновременно следовало “вести активную оборону” против Финляндии, Восточной Пруссии, Венгрии и Румынии[22]. Прежде чем переходить к оценке данного плана, отметим, что его содержание свидетельствует о хорошем знании нашим Генштабом дислокации и численности ударных группировок противника на основных стратегических направлениях.
Некоторые отечественные историки (В. Киселев, В. Данилов и другие) полагают, что предложенный план был утвержден советским руководством, а названные в нем мероприятия по подготовке советских войск к “упреждающему удару” стали осуществляться в мае — июне 1941 года. Главными среди этих мер стали: скрытое отмобилизование военнообязанных запаса, выдвижение к западной границе армейских соединений, развертывание фронтовых пунктов управления (создавались на базе штабов и управлений военных округов с 14 — 19 июня) и некоторые другие. Наиболее объективные исследователи суворовской версии (М. Мельтюхов) вынуждены признать, что в этом случае возникает серьезное противоречие: наступать Красная Армия летом 1941 года не могла, а войска, предназначенные для “создания наступательных группировок”, к границе двинула[23]. Другие полагают, что противоречие здесь мнимое, так как проводимые мероприятия отражают факт подготовки Советского Союза к “наступательным действиям в будущей войне”, а не к агрессии против Германии[24].
Ситуация становится понятной, если обратиться к новейшим публикациям. Вот что поведал историку Анфилову маршал Г. Жуков в 1965 году: “Идея предупредить нападение Германии появилась у нас с Тимошенко в связи с речью Сталина 5 мая 1941 г. перед выпускниками военных академий, в которой он говорил о возможности действовать наступательным образом (ниже мы подробно остановимся на этой речи. — В. П.). Конкретная задача была поставлена А. М. Василевскому (первый заместитель начальника Оперативного управления Генштаба. — В. П.). 15 мая он доложил проект директивы наркому и мне. Однако мы этот документ не подписали, решили предварительно доложить его Сталину. Но он прямо-таки закипел, услышав о предупредительном ударе по немецким войскам. „Вы что, с ума сошли, немцев хотите спровоцировать?” — раздраженно бросил Сталин. Мы сослались на складывающуюся у границ СССР обстановку, на идеи, содержащиеся в его выступлении 5 мая. „Так я сказал это, чтобы подбодрить присутствующих, чтобы они думали о победе, а не о непобедимости немецкой армии, о чем трубят газеты всего мира”, — прорычал Сталин... Сейчас же я считаю: хорошо, что он не согласился тогда с нами. Иначе, при том состоянии наших войск (курсив мой. — В. П.), могла бы произойти катастрофа”[25]. Вот сильное свидетельство, что Сталин не собирался первым нападать на Германию, поскольку вполне представлял реальное соотношение сил обеих сторон и качество советского военного планирования. Действительно, вызывает удивление, что нарком обороны и начальник Генштаба всерьез предложили руководителю страны осуществить план разгрома сильного противника, который был разработан на скорую руку, за десять дней. Было от чего тут впасть в гнев! Для сравнения укажем такой факт. Немецкий генштаб сухопутных войск (ОКХ) начал разработку конкретного стратегического и оперативного плана нападения на СССР еще в июле 1940 года, затем этот план все время совершенствовался и уточнялся в соответствии с наращиванием и концентрацией военной мощи Германии. После подписания 18 декабря 1940 года Гитлером плана “Барбаросса” немцы начали проводить завершающий этап подготовки войск к вторжению[26]. Советский же план, подготовленный на авось (чтобы угодить вождю), свидетельствует только об одном — крайней самоуверенности нашего Генштаба, граничащей с преступной безответственностью.
Эту скоропалительную акцию своих военных — “Соображения по плану стратегического развертывания...” — Сталин не оставил без внимания. 24 мая 1941 года в Кремле состоялось секретное совещание, на котором присутствовали И. Сталин, В. Молотов, С. Тимошенко, Г. Жуков, Н. Ватутин и большая группа высших военных чинов. Среди них — командующие важнейшими приграничными военными округами Ф. Кузнецов, Д. Павлов, М. Кирпонос, Я. Черевиченко. На совещании обсуждалась сложившаяся на западной границе СССР стратегическая обстановка и вытекающие из нее задачи западных приграничных округов[27]. По мнению военного историка Ю. Горькова, использующего в своей работе рассекреченные документы кремлевского архива, Сталин оставил без изменений прежний план стратегического развертывания советских войск, который исходил из того, что главный удар немцы направят на Киев с целью захвата Украины. Поэтому Киевскому особому военному округу выделялись большие силы. Что касается замысла стратегической операции, изложенной в генштабовских “Соображениях...”, он значительно ограничивался. Во-первых — и это главное, — в нем практически снималась задача овладения территориями каких-либо государств. Основная цель — разгром главной группировки немцев южнее Варшавы и лишение ее возможности наступления, а также изоляция Германии от южных союзников. Как подчеркивает Горьков, ни оперативные документы Генштаба (включая план войны и частные оперативные директивы фронтам), ни планы обороны государственной границы СССР силами армий прикрытия и войск второго оперативного эшелона “не предусматривали нападения на сопредельные государства”. Во-вторых, категорически запрещалось переходить государственную границу СССР “даже после нападения противника”. И в-третьих, о наступательных действиях Западного и Юго-Западного фронтов говорилось “только в оперативном плане Генштаба”, а в оперативных документах всех западных приграничных округов никакие планы наступательных операций не были предусмотрены (это весьма существенное противоречие в планировании оставлено Горьковым без объяснения). Сказанное, на наш взгляд, неопровержимо свидетельствует — СССР не был готов к агрессии против Германии.
Для доказательства агрессивного характера сталинской внешней политики некоторые западные и советские историки ссылаются на вышеупомянутую речь Сталина перед выпускниками военных академий и генералитетом, произнесенную 5 мая 1941 года. Для этого как будто есть основания, если даже Тимошенко и Жуков поняли ее как сигнал к разработке плана “упреждающего удара” по Германии. Обычно подчеркиваются те места речи, где говорится о необходимости наступательной войны: “Теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для современного боя, когда мы стали сильны, — теперь надо перейти от обороны к наступлению”[28]. Историки располагают только краткой записью сталинского выступления, которая содержит существенные пробелы. Так, по свидетельству одного из участников встречи в Кремле генерала армии Н. Лященко, “Сталин... говорил минут сорок... сказал, что война с Гитлером неизбежна, и если В. М. Молотов и аппарат Наркомата иностранных дел сумеют оттянуть начало войны на два-три месяца, это наше счастье”[29]. Приведенные слова Сталина отсутствуют в опубликованной записи его выступления. Второй существенный момент речи — сталинская оценка мощи вермахта. В краткой записи приведена одна оценка: “С точки зрения военной, в германской армии ничего особенного нет и в танках, и в артиллерии, и в авиации”[30]. Если основываться на уже упоминавшемся интервью Г. Жукова, это было сказано вождем с единственной целью — “подбодрить присутствующих”. Однако именно эти слова, по мнению сторонников суворовской версии, служат дополнительным аргументом в их пользу. Между тем совсем другая сталинская оценка немецкой армии изложена в воспоминаниях Э. Муратова, выпускника Электротехнической академии, который присутствовал на кремлевском приеме в мае 1941 года: “Надо признать, что пока у Германии лучшая армия в мире. Авиация! Надо признать, что она пока у немцев лучшая в мире”[31].
Из анализа этого выступления следует несколько выводов. Сталин о приближающейся войне с Германией знал (точнее, был убежден, что война с Германией разразится в ближайшее время), как и о том, что ее вряд ли удастся оттянуть более чем на два-три месяца. Знал он и о действительной мощи немецкой армии. Для такого вывода не было, вероятно, более убедительного для Сталина примера, чем разгром немецкой армией Франции (на фоне этого блестящего военного успеха действия Красной Армии в советско-финляндской войне могли вызвать только негативную оценку. О сопоставимости двух армий — немецкой и советской — здесь не может быть и речи). Представляя себе настоящее положение дел, он весьма скептически относился к плану Генштаба нанести “упреждающий удар” силами, лишь в полтора раза превосходящими противника (152 советские дивизии против 100 немецких).
Таким образом, рассмотрев аргументы сторонников версии о подготовке “агрессии” Советского Союза против Германии, намеченной на 6 июля 1941 года, следует признать их несостоятельными.
Обратимся теперь к фактам, свидетельствующим о подготовке СССР к оборонительной войне.
В конце декабря 1940 года, когда Сталину стал известен план и сроки нападения Гитлера на СССР, в Москве проводилось совещание высшего руководящего состава Красной Армии. Затем, в начале января 1941 года, — две оперативно-стратегические игры на картах. Основное внимание уделялось характеру “современной наступательной операции” фронта и армии, способам использования крупных танковых и механизированных соединений во взаимодействии с ВВС (основные докладчики Г. Жуков, Д. Павлов, П. Рычагов). Рассмотрение проблем обороны ограничивалось масштабом армейской операции и во многом носило формальный характер (докладчик И. Тюленев). Так, признавая необходимость создания глубоко эшелонированной обороны, способной выдержать огневой и танковый удар наступающего противника (опыт немецкой армии широко изучался, и советские военачальники могли составить реальное представление о ее наступательной мощи), докладчик полагал, что будет достаточно десяти — пятнадцати суток для устройства армейской оборонительной полосы[32]. Непонятно, на чем основывался оптимизм Тюленева, который, являясь командующим Московским военным округом, должен был знать о состоянии оборонительных укреплений на западной границе Советского Союза. Дело в том, что после того, как наша северо-западная граница была передвинута вперед на 300 километров, в новые районы в 1940 году передислоцировались первые эшелоны войск западных округов. Данное решение Г. Жуков полагает ошибочным, поскольку новые районы “не были еще должным образом подготовлены для обороны”[33]. Основу обороны на старой границе составляли так называемые УРы — укрепрайоны, которые строились в 1929 — 1935 годах. Артиллерия старых УРов по своей конструкции не соответствовала новым дотам. Тем не менее, как свидетельствует Г. Жуков, по предложению маршалов Г. Кулика и Б. Шапошникова, а также Г. Маленкова принимается решение “снять часть уровской артиллерии с некоторых старых укрепрайонов и перебросить ее для вооружения новых строящихся укрепрайонов”. Поскольку решение было принято с запозданием (весна 1941 года), то, по словам Жукова, случился казус: часть старых УРов разоружить успели, а поставить это вооружение на новые УРы уже не хватило времени. Это решение, принятое в условиях достаточно полного знания о сроках нападения Германии на СССР, представляется не только необоснованным и головотяпским, но, прямо скажем, преступным. Мало того что в результате столь же неразумных решений действующая армия была лишена части артиллерии, которая проходила испытательные стрельбы на полигонах, к этому добавилось еще и отсутствие артиллерии в главном звене обороны — укрепрайонах. Стремясь снять с себя вину за это решение, Жуков пишет, что в апреле 1941 года Генштаб дал командующим Киевского и Западного Особых военных округов директиву: до особых распоряжений шесть УРов, строительство которых началось в 1938 — 1939 годах, содержать в состоянии консервации для возможного использования их в военное время. Та же директива предписывала приведение их в боеготовность на десятый день войны. Это решение также представляется неоправданным, так как оно не учитывало опыта современной войны. А ведь Жуков специально изучал кампанию вермахта во Франции по обходу и быстрому взятию французской оборонительной “линии Мажино”. В начале войны наши войска не успели занять оборону законсервированных УРов, поскольку противник захватил их раньше десятидневного срока[34]. Таково было реальное положение вещей, и его Жуков в своих мемуарах не утаил.
Оно свидетельствует об одном: решения высшего командного состава Красной Армии, касающиеся обороны страны, никуда не годились. К тому же командование хорошо знало о незавершенности строительства укрепрайонов вдоль новой западной государственной границы. Так, к июню 1941 года из запланированных в Западной Белоруссии 1174 долговременных огневых сооружений успели построить 505, а оборудовать и вооружить — 193[35].
Итак, накануне отнюдь не неожиданной войны с Германией у нас существовали лишь отдельные оборонительные участки, не связанные в единое целое, которые в большинстве своем были или недостроенные, или недовооруженные. Эти участки не представляли собой единого оборонительного рубежа и потому оказались малоэффективными, а то и попросту ненужными, когда начались бои.
Кроме того, как показывает анализ военных историков, во время уже упоминавшегося совещания командного состава Красной Армии и последующих игр на картах (декабрь 1940 — январь 1941 года), “вопрос о том, как же удавалось „восточным” (тем, кто играл за нашу сторону. — В. П.) не только отбрасывать противника к государственной границе, но и местами переносить военные действия на его территорию... оказался обойденным... даже не делалось попыток рассмотреть ситуацию, которая может сложиться в первых операциях в случае нападения Германии (курсив мой. — В. П.)”[36]. Следовательно, среди 270 участников, представляющих на тот период цвет Красной Армии (многие из которых заслуженно прославились в годы Отечественной войны 1941 — 1945 годов), не нашлось ни одного, кто задал бы этот простой и вместе с тем самый первоочередной вопрос. Но, конечно, это не потому, что все знали, что мы “нападаем первыми”. Такое положение могло сложиться только в одном случае: существовал строгий запрет военным проводить детальную проработку плана обороны страны. В отличие от нас немцы, проведя военную игру месяцем раньше, проверяли реальность уже сложившихся наметок по плану войны в СССР[37].
Факты, повторяю, говорят об одном: Красная Армия не была готова к нападению на Германию и основу советского плана составляли оборонительные действия. Это не противоречит тому, что предложения Генштаба предусматривали разгром главной немецкой группировки южнее Варшавы, о чем говорилось выше. Предложения советских штабистов исходили не из реального положения, соотношения сил и возможностей обоих противников. Действительное противоречие заключается в том, что СССР готовился к активной обороне, но так, что предполагаемое ею ответное наступление было нереальным. Да и вся эта подготовка проходила таким образом, что под видом укрепления обороны проводились мероприятия, ставшие причиной максимальной дезорганизации войск всех приграничных округов как раз к моменту нападения Германии. Кстати, в войсках это многие понимали, чему есть подтверждение в материалах обследования, проведенного в конце 40-х — начале 50-х годов Военно-научным управлением Генштаба. Генерал Л. Сандалов: “Основным недостатком окружного и армейского планов (план прикрытия, отмобилизования, сосредоточения и развертывания советских войск на брестском направлении, где немцы наносили самый мощный удар. — В. П.) являлась их нереальность. Значительной части войск, предусмотренной для выполнения задач прикрытия, еще не существовало. 13-я армия... и 14-й мехкорпус, входивший в состав 4-й армии, находились в стадии формирования”[38]. Можно допустить, что генерал задним числом стремится оправдать разгром войск своей армии. Но документально подтвержденным фактом остается его сообщение, что части обеих армий, действующих на этом направлении (13-й и 4-й), имели значительный некомплект личного состава. Генерал М. Зашибалов (бывший командир 86-й стрелковой дивизии): “К 1 мая 1941 г. оборонительная полоса дивизии, к созданию которой мы приступили с августа 1940 года, была оборудована (вспомним тюленевские расчеты о десяти — пятнадцати днях! — В. П.)... во второй половине мая (1941 года) начштаба 10-й армии Ляпин довел до нас решение командующего на постройку и оборудование новой дивизионной оборонительной полосы... следовало все работы закончить к 1 августа 1941 года”. О том, что произошло в результате столь “мудрого” решения, повествует сам Ляпин: “На госгранице в полосе армии (4-й) находилось на оборонительных работах до 70 батальонов и дивизионов общей численностью 40 тысяч человек. Разбросанные по 150-километровому фронту и на большую глубину, плохо или вообще не вооруженные, они не могли представлять реальной силы для обороны госграницы. Напротив, личный состав строительных, саперных и стрелковых батальонов при первых ударах авиации противника, не имея вооружения и поддержки артиллерии, начал отход на восток, создавая панику в тылу (курсив мой. — В. П.)”. То есть за месяц до войны была брошена оборудованная оборонительная линия и не достроена другая (ясно, что одни саперные и строительные части дивизии без привлечения бойцов из стрелковых подразделений не могли спешно, за два месяца, построить новую линию). В результате паника и гибель бойцов. Нет оснований сомневаться в том, что оба командира — Зашибалов и Ляпин — понимали нецелесообразность решения о строительстве новой полосы обороны еще тогда, весной 1941 года, но оба делали по указке сверху то, что противоречило здравому смыслу и простому военному расчету.
Начштаба 22-й танковой дивизии полковник А. Кислицын свидетельствует, что “за две недели до войны были получены из штаба 4-й армии (которую, как уже отмечалось, возглавлял тогда Л. Сандалов. — В. П.) совершенно секретная инструкция и распоряжение об изъятии боекомплекта из танков и хранении его на складах НЗ”. Тут уже прямое головотяпство (если не кое-что похуже!). Подобные случаи были многочисленны и наблюдались практически во всех западных приграничных округах.
Жуков винит во всем Сталина: “Он твердо сказал, что, если мы не будем провоцировать немцев на войну, — войны не будет, мы ее избежим. У нас есть средства избежать ее. Какие средства, он не говорил. Но Сталин такую установку дал. Вот, допустим, я, Жуков, чувствуя нависшую над страной опасность, отдаю приказание: „развернуть”. Сталину докладывают. На каком основании? На основании опасности. Ну-ка, Берия, возьмите его к себе в подвал”[39]. Получается, что до вечера 21 июня 1941 года Сталин “не верил” в возможность нападения Германии на СССР, а 21 июня, под влиянием разговора с Жуковым и Тимошенко, вдруг “поверил” и санкционировал отдачу директивы военным советам приграничных округов о возможном нападении немцев и приведении наших частей в боевую готовность, но было уже слишком поздно[40]. Дело не в том, что Жуков трактует предвоенную обстановку в выгодном для себя свете, чтобы оправдаться, а в том, что в приписываемых Сталину военными — а вслед за ними и всеми остальными (политиками, дипломатами, историками) деятелями — поступках отсутствует элементарная логика.
Получается, что Сталин своими предвоенными действиями как бы специально подставил Красную Армию, чтобы Гитлер сокрушил ее. Хотя сторонники суворовской версии прямо так не пишут, этот вывод логически вытекает из их построений. Как метко заметил один из критиков суворовской версии: “Почти все, что удается извлечь из многих страниц („Ледокола” Суворова. — В. П.)... это лишь то, что за короткий срок в СССР осуществили ударную перевозку гигантского количества вчера еще невоенного народа. Мыслилось как сенсационное разоблачение Великого захватнического плана Сталина и Жукова. А получился панегирик наркому путей сообщения Кагановичу”[41].
Вышесказанное позволяет понять причины массовой паники в войсках в начале войны. Ее непосредственные участники, многочисленные документальные свидетельства советских и немецких источников рисуют одну и во многом сходную картину: наряду с массовым героизмом многочисленны были случаи паники и бегства с позиций, а в безвыходных ситуациях — сдача в плен или самоубийство. Мы привели немало свидетельств, чтобы показать психологическое состояние, сформировавшееся в наших войсках накануне войны в результате приграничных “мероприятий”. Старые укрепрайоны покинуты, как и имеющиеся оборонительные линии, а новые недостроены и ненадежны; большая часть артиллерии на испытательных полигонах, а не в войсках; противотанковые средства отсутствуют; стрелковое оружие и боеприпасы хранятся преимущественно на складах; командиры отдают такие приказы, которые противоречат чувству элементарной безопасности; безалаберщина и сумятица царят во всех звеньях военного руководства, усиливают панические настроения и делают людей беззащитными и неспособными к сопротивлению еще до боя. А на противоположной стороне — вооруженные до зубов немецкие части, победители Европы, о победах которых советская печать трубила со времени подписания пакта Молотова — Риббентропа. Лязг гусеничных танков, рокот самолетов над нашей территорией, шпионы и лазутчики, свободно разгуливающие по советским гарнизонам, тревожные донесения перебежчиков — эти и другие свидетельства со всей очевидностью показывают нашим бойцам, что война начнется не сегодня-завтра. Удар должен вот-вот обрушиться, а солдаты беззащитны — как тут не родиться панике. Первые сокрушительные поражения только усилили ее до невиданных размеров.
Рядовой красноармеец — вчерашний крестьянин или рабочий (по преимуществу тоже выходец из деревни), не отягощенный военной премудростью и доктринальными установками советских военных теорий, постепенно осознавал тот факт, что вся предвоенная пропаганда, трубившая о мощи Красной Армии и нашей готовности к войне, о том, что в случае войны мы будем воевать “малой кровью на чужой территории”, оказалась ложью. Наш солдат на своей шкуре почувствовал, что он не “атом” великой армии, имеющей осмысленную тактику и стратегию, но пушечное мясо в руках бездарных и растерянных военачальников. И тогда народное сознание из всех причин военных неудач выделило одну, но, по его представлениям, главную — измена! И не где-нибудь, а в самих “верхах”, в руководстве страной и армией. Каждое новое поражение возрождало эти панические настроения, с которыми не могли справиться ни особисты, ни политорганы, ни заградотряды. Вот в чем, на наш взгляд, главные причины того, что за пять месяцев войны мы проиграли столько сражений и отступили до Москвы (обратный путь до границы занял три года).
Приведем наиболее характерные высказывания о царивших на фронте настроениях. К. Рокоссовский: “Боязнь окружения и страх перед воображаемыми парашютными десантами противника в течение длительного времени были настоящим бичом (курсив мой. — В. П.)”. И далее: “Встречалось немало фактов проявления военнослужащими трусости, паникерства, дезертирства и членовредительства с целью уклониться от боя”[42]. Из донесения секретаря ЦК КП(б) Белоруссии П. Пономаренко на имя Сталина (сентябрь 1941 года): “Обстановка отходов волнует бойцов, младший и средний начсостав. Из этого факта большинство делают абсолютно неправильные выводы, не умея себе объяснить подлинные причины, а политсостав обходит этот главный вопрос. Поэтому возникают всякие предположения о предательстве, об отсутствии сил, преувеличение мощности врага и т. д.”[43]. Так ведь и комиссары тоже ничего толком не могли понять и объяснить даже и себе, а потому “обходили этот главный вопрос”, чтобы не быть обвиненными в распространении “враждебных слухов”. Положение усугублялось тем, что и командиры разгромленных частей и соединений Красной Армии, попавшие в окружение и пробивавшиеся к своим, находились под влиянием тех же настроений об измене и ничего не могли объяснить бойцам. В ноябре 1941 года командир разгромленной советской дивизии Котляров, прежде чем застрелиться, оставил записку, в которой были такие слова: “Общая дезорганизация и потеря управления. Виновны высшие штабы(курсив мой. — В. П.). Не хочу нести ответственность за... (следует нецензурное выражение. — В. П.). Отходите... за противотанковое препятствие. Спасайте Москву. Впереди без перспектив”[44].
Приведем выдержку из донесения политбойцов[45] в Политуправление РККА: “Прекрасный боевой дух политбойцов в несколько дней был подорван бессмысленной (на наш взгляд, преступной) тактикой изолированных наступлений отдельных рот и батальонов на линию обороны противника (при отсутствии наших танков и самолетов). Причем все эти наступления проводились днем, словно нарочно для того, чтобы побольше вывести из строя наших политбойцов... В итоге за неделю был истреблен не только боевой дух, но и личный состав...”[46] Таких примеров тактики наших командиров в Отечественную войну были сотни и тысячи. Для характеристики профессионализма “высших штабов” на начальном этапе войны весьма показательна деятельность маршала Г. Кулика в ноябре 1941 года по обороне Керчи, которая закончилась очередной катастрофой[47].
Для всей армии виновниками поражений являлись “высшие штабы”, то есть те, кто был скрыт и отделен от основной войсковой массы плотной завесой. Но и они, эти “высшие штабы”, и даже сам “товарищ Сталин” не понимали ясно сложившейся обстановки. Растерянность Сталина, о которой сообщают в своих мемуарах Г. Жуков и А. Микоян, совсем иного рода, чем та, которую ему приписывают. Участвовать в революции, по существу, выиграть Гражданскую войну в России (которая ведь закончилась только после “сплошной коллективизации”), обойти политических конкурентов в борьбе за власть, создать реальное советское общество и соответствующие экономические, идеологические и политические институты — и только для того, чтобы все созданное, имеющее, казалось, такой надежный вид, пошло прахом за какую-то неделю-две военных действий? Было от чего прийти в отчаяние. К кому мог апеллировать Сталин, находящийся на самом верху государственной пирамиды, кого обвинять в измене? Ясно, что не военных, обстоятельную чистку которых он провел с беспощадной жестокостью буквально перед самой войной. Д. Волкогонов сообщает интересный факт, имеющий в свете рассматриваемой проблемы особое значение. Ознакомившись с проектом приговора командующему Западным фронтом Д. Павлову, Сталин сказал Поскребышеву: “Приговор утверждаю, а всякую чепуху вроде „заговорщицкой деятельности” Ульрих чтобы выбросил”[48].
Подытожим наши наблюдения.
Во-первых, основываясь на приведенных фактах, следует признать необоснованными обвинения Сталина в том, что он “пренебрег предупреждениями” разведки о ведущейся полным ходом подготовке фашистской Германии к агрессии против Советского Союза.
Во-вторых, вопреки распространенной версии Сталин с недоверием относился к союзу, заключенному с фашистской Германией, и вообще отнюдь не был легковерным человеком, а потому начиная с 30-х годов усиленно готовился к войне с Гитлером. В этих целях задолго до войны начала создаваться мощная оборонительная система, которая протянулась от Черного до Балтийского моря и которую, в отличие от “линии Мажино”, невозможно было обойти. По завершении финской войны он уже не питал иллюзий относительно боеспособности нашей армии и продолжал делать ставку на самое надежное средство в данной ситуации — на создание мощных укрепрайонов вдоль новой западной границы. В этой связи отметим, что глава из книги Суворова “Ледокол”, посвященная вопросу “Почему Сталин уничтожил „линию Сталина””, страдает тем же противоречием, что и большинство работ отечественных историков: в ней автор приписывает советскому вождю поступки, характерные для слабоумных. Так называемая линия Сталина не уничтожалась Сталиным, как утверждает Суворов, а была законсервирована (выше об этом приведено свидетельство Г. Жукова). Между понятиями “законсервирована” и “уничтожена” есть существенная разница.
Подлинная причина поражения наших войск летом — осенью 1941 года заключалась, на наш взгляд, в том, что как раз перед самой войной всю эту отлаженную, годами создаваемую систему ударными темпами привели в негодность, причем сделано это было под видом еще большего укрепления западных рубежей. Поскольку система обороны была развалена не на отдельных участках, а повсеместно вдоль всей западной границы, это действо нельзя свалить и на обычное российское разгильдяйство. Технические “мелочи” — отсутствие боеприпасов, горючего, артиллерии и т. п. и т. д. — сыграли роковую роль в исходе сражений начального этапа войны и решающим образом повлияли на моральное состояние советских войск. К причинам внутреннего характера следует отнести большое число недовольных политическим режимом в СССР, поскольку для солдатской массы, вышедшей преимущественно из крестьян, неизгладимой оставалась жестокость насильственной коллективизации и раскулачивания. Многие офицеры Красной Армии (включая генералов) разделяли подобные настроения — П. Понеделин, П. Артеменко, Е. Егоров, Е. Зыбин, И. Крупенников, М. Белешев, А. Самохин, Н. Лизутин, М. Лукин и другие. Они тоже могли питать зыбкую надежду на “избавление” от большевиков с немецкой помощью.
Следовательно, и это главный наш вывод, действительные причины, которые заставили события 1941 года развиваться столь непостижимым и малопонятным образом, заключаются не в личных просчетах Сталина, о которых повествуют мемуаристы, а в иных обстоятельствах. Историки, политики, дипломаты и военные, создавшие в своих работах образ Сталина — хитрого, расчетливого, дальновидного и коварного интригана (что соответствует в исторической литературе образу “выдающегося политика”), противоречат сами себе, приписывая его личной инициативе все те совершенно идиотские приказы, которые привели к развалу армии накануне войны. Достигнув высшей власти, Сталин вдруг добровольно, своими руками, стал рыть себе могилу, совершая поступки, не поддающиеся логическому объяснению, — сама постановка вопроса в данном ключе является антинаучной.
...И все-таки каждый, кто занимается непосредственно предвоенной нашей историей, не может не ощущать некоторой ее загадочности: слишком, повторяю, иррационально дезорганизующий характер носили все советские действия.
Продолжение изучения архивов будет способствовать прояснению того, что вызывает недоумение у сегодняшнего историка.
Концепция В. Суворова о “всего лишь” превентивном нападении Гитлера на СССР — в целях упреждения активно готовившегося советского вторжения в Германию — имеет, разумеется, право на существование, но не как окончательный исторический вывод.
Работа В. Попова — еще одна не менее радикальная версия разгадки оглушительного поражения СССР в 1941-м. Накануне войны оборона страны катастрофически разваливалась; но, как считает автор, не столько по прямой вине Сталина, сколько из-за почти нарочито нелепых (“преднамеренных”) действий военных руководителей, прореженных перед тем кровавыми чистками, затаенных противников вождя, возможно надеявшихся — в случае военного конфликта с Германией — на низвержение сталинского режима.
Коммунизму в ту пору было в России только двадцать лет с небольшим. Многие — даже на уровне подкорки — могли воспринимать начало войны как возможное освобождение от него. Понадобилось время, чтобы народ понял всю бездарность немецкой политики, носившей не столько антикоммунистический, сколько расистский характер.
Но даже и до последних дней войны в РОА (Русскую Освободительную Армию, формировавшуюся под руководством генерала Власова по другую линию фронта) переходили наши солдаты (их настроения засвидетельствованы, например, в пьесе А. Солженицына “Пир победителей”).
Сам Сталин пусть с запозданием, но сориентировался и успел ввести в коммунистическую идеологию фермент спасительного патриотизма.
В нашем народе проснулись духовные ресурсы, казалось уже выкорчеванные большевизмом.
И тогда мы начали побеждать.
Юрий Кублановский.
Василий Петрович Попов (род. в 1948) — доктор исторических наук, профессор Московского государственного педагогического университета, один из авторов двухтомного вузовского учебника “Новейшая история Отечества. XX век” (М., 1998). Печатался в журналах “Социологические исследования”, “Отечественные архивы”, “Слово” и др. В “Новом мире” опубликовал статьи: “Паспортная система советского крепостничества” (1996, № 6) и “Хлеб под большевиками” (1997, № 8).
1 “Великая Отечественная война Советского Союза. 1941 — 1945”. Краткая история. М., 1965, стр. 53 — 54. 2 Суворов В. Ледокол. Кто начал вторую мировую войну? М., 1992. 3 “Военно-исторический журнал” (далее: ВИЖ), 1991, № 6, стр. 32 — 40. 4 Городецкий Г. Миф “Ледокола”. Накануне войны. Перевод с английского. М., 1995. В настоящее время опубликованы документы, показывающие масштаб дезинформационной войны, ведущейся Германией против СССР накануне ее вторжения в Россию. См.: “Секреты Гитлера на столе у Сталина. Разведка и контрразведка о подготовке германской агрессии против СССР. Март — июнь 1941 г.”. М., 1995. 5 ВИЖ, 1995, № 4, стр. 34. 6 Там же, № 6, стр. 19. 7 Судоплатов П. Разведка и Кремль. М., 1996, стр. 140 — 141.
19 Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. Т. 1. М., 1992, стр. 386, 325.
20 “Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи”. Составитель М. Лобанов. М., 1995, стр. 450. 21 Эта точка зрения высказана литератором Г. Климовым со ссылкой на ходившие после войны в кругах Генштаба слухи. См.: Климов Г. Песнь победителя. Т. 1. Краснодар, 1994, стр. 62 — 67. 22 «Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера?», стр. 83 — 87.[23] Там же, стр. 98 — 108.
[24] Там же, стр. 20.
[25] ВИЖ, 1995, № 3, стр. 41.
26 Жилин П. А. Как фашистская Германия готовила нападение на Советский Союз. М., 1965, стр. 96 — 122. 27 Горьков Ю. А., Указ. соч., стр. 35 — 37. 28 “Исторический архив”, 1995, № 2, стр. 26 — 30.На эту же версию как будто работает и опубликованный Т. Бушуевой отрывок из речи Сталина на совещании в Политбюро 19 августа 1939 года, в которой вождь обосновывал необходимость заключения договора с Гитлером тем, что пакт о ненападении подтолкнет Германию к войне с Польшей и позволит втравить в начавшуюся войну также Англию и Францию. Даже в случае победы Гитлера, как явствует из приведенного Бушуевой отрывка документа, Сталин надеялся, что Германия “выйдет из войны слишком истощенной, чтобы начать вооруженный конфликт с СССР по крайней мере в течение десяти лет” (“Новый мир”, 1994, № 12, стр. 230 — 237).
Вопреки сталинским надеждам, Германия после того, как разгромила Польшу, Францию и ряд более мелких европейских государств, не ослабла, а, наоборот, чрезвычайно усилилась. Поэтому было бы большой исторической натяжкой полагать, что и весной 1941 года Сталин сохранял прежний оптимизм в оценке соотношения сил в Европе и перспектив Советского Союза в предстоящей войне с Германией. Однако именно к такой натяжке порой прибегают некоторые историки, когда утверждают, что “Сталин, по крайней мере с весны 1941 года, окончательно настроился на упреждающий удар по Германии” (“Другая война. 1939 — 1945”. М., 1996, стр. 26). Приведенные в нашей статье факты свидетельствуют, что именно весной 1941 года Сталин меньше всего хотел нанести “упреждающий удар”, поскольку после финской кампании имел ясное представление о низкой боевой мощи Красной Армии. Историку в оценке событий следует исходить не из намерений (даже если это намерения вождей), а из той исторической реальности, которая вынуждала вождей резко менять свою политику, отказываясь от целей, которые еще вчера казались им достижимыми.
Что же касается речи Сталина 5 мая 1941 года перед выпускниками военных академий, то она не содержит даже косвенного намека на желание Сталина нанести “упреждающий удар”. Его слова о том, что “теперь надо перейти от обороны к наступлению”, свидетельствуют об одном: до катастрофических поражений Красной Армии летом — осенью 1941 года Сталин не сомневался в правильности советской военной доктрины, главным стержнем которой была идея “ответного удара” и теория глубокого боя, заслонившие для нашей армии вопросы обороны. Только война показала, чего стоила теория, разрабатываемая советскими генштабистами еще с 20-х годов. Войну мы начали проигрывать как раз “по теории”, а выиграли на практике, пройдя выучку у немецкой армии прямо на поле боя и разгромив ее.
29 ВИЖ, 1995, № 2, стр. 23. 30 “Исторический архив”, 1995, № 2, стр. 28. 31 “Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи”, стр. 409.