История одного грехопадения

Я хочу малость освежить в памяти читателей знаменитую зощенковскую “Елку”, стократ прославленную Игорем Ильинским.

Итак, дети, воспользовавшись тем, что “мама ушла на кухню”, идут поглядеть на елку.

“Очень красивая елка. А под елкой лежат подарки. А на елке разноцветные бусы, флаги, фонарики, золотые орехи, пастилки и крымские яблочки”.

Леля предлагает полакомиться и соблазняет брата. Следует объедание елки.

“Тут раздались мамины шаги, и мы с Лелей убежали в другую комнату”.

Опрометчивые действия Миньки и Лели приводят к ужасным последствиям. Гостей, разоблачение и скандал я опускаю и сразу перехожу к пейзажу после битвы.

“Но вдруг в комнату вошел наш папа”.

До этого в высшей степени драматического момента о папе не было ни слуху ни духу, так что вполне можно было предположить, что его и вовсе не существует.

Елкин современник Гайдар (Аркадий) обыкновенно объясняет папино отсутствие войной, экспедицией или лагерем (что-то клеветническое и уголовное). Но эти объяснения здесь не подходят. Во-первых, в отличие от тоскующих без отца героев Гайдара зощенковские дети не чувствуют от его отсутствия никакого дискомфорта — более того, жизнь именно и хороша, покуда этот ужасный (как выяснится) персонаж гуляет где-то в другом месте. Во-вторых, в нем и с точки зрения функциональной нет решительно никакой надобности: до сих пор мама хорошо справлялась одна.

Ни приход гостей, ни громогласный скандал не способствовали материализации виртуального папы — он прилетает только на пепелище (где труп, там соберутся орлы), “вдруг”, как deus ex machina, для изречения страшного приговора. Создается впечатление, что он все наперед знал и нарочно не вмешивался и даже был как бы и доволен, что исполнение идет точно по партитуре и грозовая кода прозвучит во всю силу. В нужный момент он выскакивает как бы из ниоткуда, из метафизической засады, где до поры до времени притаился (ср. у Рильке: “Но тут укрытье покидает Бог”).

Забавно, что явление папы приводит к моментальному исчезновению мамы, которая более себя в рассказе никак не обнаруживает (а ведь как была деятельна!). Родители вообще не взаимодействуют и сменяют друг друга, как времена года.

Слова и действия папы замечательны:

“Такое воспитание губит моих детей. Я не хочу, чтобы они дрались, ссорились и выгоняли гостей. Им будет трудно жить на свете, и они умрут в одиночестве”.

Настоящий папа! За воспитание детей он ответственности не несет — во всем виновата срочно аннигилировавшаяся мама. Теперь, когда он прилетел с луны, он возьмется за дело сам.

“И папа подошел к елке и потушил все свечи. Потом сказал:

— Моментально ложитесь спать. А завтра все игрушки я отдам гостям”.

Совпадение зощенковской “елки” с историей, рассказанной во второй и третьей главе первой книги Библии, бросается в глаза, в его непреднамеренность трудно поверить.

“И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно... и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел”.

“Хорошо для пищи”, “приятно для глаз и вожделенно” — полностью соответствует описанию елки (см. выше), которая, по существу, является мировым древом.

Райские дети скрываются от голоса Господа Бога, расхаживающего по саду, точь-в-точь как зощенковские дети от шагов матери: “...тут раздались мамины шаги, и мы... убежали...”

Забавно, что Минька ест именно яблоко, хотя и отсутствующее в библейском тексте, но усвоенное традицией как самоочевидное.

Дознание изображено в обоих текстах едва ли не идентично.

Библия:

“И сказал [Бог]:

...Не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть?

Адам сказал:

— Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел.

И сказал Господь Бог жене:

— Что ты это сделала?

Жена сказала:

— Змей обольстил меня, и я ела”.

Подельники из зощенковской версии сдают друг друга тем же манером:

“— Кто из вас двоих откусил это яблоко?

Леля сказала:

— Это Минькина работа.

Я дернул Лелю за косичку и сказал:

— Это меня Лелька научила”.

Все-таки кое-какая разница есть: Миньке (в отличие от Адама) не приходит в голову возлагать вину на родителей.

В истории, рассказанной Зощенко, отсутствует змей — его роль успешно играет Лелька (“змея”). В связи с этим стоит вспомнить, что в западной иконографии змей порой изображается с лицом Евы.

У Зощенко дети поторопились: в конце концов, сладости предназначались для них — надо было лишь чуток подождать. В Библии ничего такого не сказано, но предание (как еврейское, так и христианское) говорит ровно то же самое: плоды Древа в конечном итоге были предназначены для людей — запрет был временным, педагогическим, только до грядущего праздника: следовало потерпеть, причем не слишком долго.

В пророчестве “папы” возникает ужасное слово “умрут”; он отправляет спать (сон — внятная метафора смерти), отбирает игрушки и символически тушит “все свечи”: конец праздника, конец рая, конец всего.

“А от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь”. “И выслал его Господь Бог из сада Едемского... И поставил... у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к древу жизни”.

В истории Зощенко “папа” — Господь Бог и херувим с огненным мечом вместе. Подарок для психоаналитиков. (Великая битва с Фрейдом еще впереди.)

Грехопадение случилось с протагонистом в возрасте пяти лет, а до той поры он “не понимал, что такое елка”, и “без интереса смотрел на разукрашенное дерево” — иными словами, вовсе не различал добра и зла. Опыт различения тяжело сказался на его биографии.

Зощенко завершает свою историю пассажем в высшей степени назидательным:

“И вот, ребята, прошло с тех пор тридцать пять лет, и я до сих пор хорошо помню эту елку. И за все эти тридцать пять лет я, дети, ни разу больше не съел чужого яблока и ни разу не ударил того, кто слабее меня. И теперь доктора говорят, что я поэтому такой сравнительно веселый и добродушный”.

Иными словами: нравственность полезна для здоровья — доктор подтвердит. Точка зрения, вообще говоря, имеющая опору в библейских текстах.

Жаль, что не добавил: поэтому я такой богатый (протестантская этика). Но это было бы тогда совершенно не в духе времени, хотя вполне в духе назидания.

“Не съел”, “не ударил” — житие раскаявшегося разбойника явственно приобретает ореол святости. Только вот где Зощенко нашел докторов, поставивших ему столь оптимистический диагноз? Какой он был “веселый и добродушный” — это всем интересовавшимся хорошо известно: “сравнительно”.

Отличное и даже в высшей степени добродетельное поведение не смогло, однако, отменить ужасного и вполне сбывшегося пророчества:

“Им будет трудно жить на свете, и они умрут в одиночестве”.

Игрушки отобраны.

Свечи погашены.

Цена райского (крымского) яблочка.

НИКИТА ЕЛИСЕЕВ

*

ОЛЕША И НАСЛЕДНИК

ы почти ничего не знаем о писателях той поры. Ничего — кроме тек-

стов.

Я, польский мальчик, “стал писать на языке... на котором царь поздоровался со мной, сидя на лошади”.

Что такое? Что за история? Это — из “Ни дня без строчки”.

Олеша жил в детстве в Одессе. Русский царь посетил Одессу не один, а со своим сыном.

Мальчика нес на руках матрос. Мальчика было жалко. Он был слабый и маленький.

Мальчик был обречен пулям.

Спустя несколько лет семейство царя спускалось в подвал для расстрела, прихватив с собой подушки.

Семейство царя не знало, что в подвал ведут для пуль и штыков. Думали, для переезда. Поэтому прихватили с собой подушки.

В “Зависти”, самой великой книге Юрия Карловича, описан Иван Бабичев — организатор “Заговора чувств”. Контрреволюционер чувств. Поэт мещанского семейного счастья.

Иван Бабичев повсюду ходит с подушкой.

Иван Бабичев кричит своему брату, революционеру и коммунисту, человеку нового мира: “Пули застревают в подушке”.

(Известно, что горничная девушка царицы Демидова инстинктивно заслонилась подушками, когда начался расстрел.

Известно, что каким-то чудом (неужели пули застряли в подушках?) она уцелела во время расстрела, так что добивать горничную пришлось штыками.

Неизвестно только, знал ли об обстоятельствах расстрела Олеша, когда писал свою “Зависть”.

Чтобы об этом можно было сказать со стопроцентной уверенностью, нужно знать биографию Юрия Карловича Олеши. В противном случае остаются совпадения, догадки...)

Иван Бабичев называет себя “королем подушек”...

Писатель Борис Ямпольский вспоминает: однажды к Олеше в ресторане подошел человек. “Я вижу, у вас интересная компания. Я ведь тоже могу кое-что рассказать. Я участвовал в расстреле Николая II”. Олеша вскочил: “Хам, да как вы смели, Помазанника Божьего!”

Что у пьяного на языке...

Дело происходило в годы “оттепели”...

Вспыливший Олеша выкрикнул свою тайну, вы-о-рал ее. Эту тайну никто не заметил. Эту “травму” никто не увидел.

Олеше было (мягко говоря) не по себе от расстрела царской семьи.

Почему?

Ведь он был влюблен во Французскую революцию и ее вождей. Он жалел Робеспьера, раненного в челюсть и вытирающего кровь кобурой пистолета, хотя Робеспьер был — цареубийца.

Олеша восторгался Наполеоном. Тем самым императором-якобинцем, что отрезал себе все пути общения с монархами, приказав расстрелять одного из возможных претендентов на королевский трон — герцога Энгиенского.

Значит, не цареубийство само по себе откинуло Олешу прочь от исполнителя приговора: “Как вы смели!”

Но Робеспьер — смел. И Наполеон — смел. Что-то другое. Что?

Подушки, которыми закрывались от пуль женщина, расстрелянный мальчик? Так?

Семен Липкин замечательно описал царя и наследника, приехавших в Одессу.

Наследник был слабый, маленький, хилый.

Его нес на руках ма... (см. выше).

Отец Семена Липкина (социал-демократ, рабочий и еврей) пожалел наследника. “Несчастный ребенок”, — сказал тогда Израиль Липкинд, а Семен Израилевич это запомнил.

Вопрос заключается вот в чем: запомнил ли Юрий Карлович Олеша августейшее посещение его родного города?

Может, и запомнил. А может, и нет. Мы плохо знаем биографию Юрия Карловича.

Он был ненамного старше наследника. Об этом рассказано в его книге “Ни дня без строчки”: “О, какая сцена была в моем детстве!.. День обычный, не праздник. Почему же горит иллюминация? И тогда я, маленький мальчик, подхожу к городовому. Услышав мой вопрос, почему, собственно, иллюминация, городовой прикладывает руку в белой перчатке к козырьку и говорит: „Наследник родился”. Парикмахерская на Успенской улице. Здесь как-то захолустно. Даже идешь к порогу по булыжникам, между которыми трава. Отец говорит парикмахеру, с которым у него какие-то неизвестные, но короткие отношения: „Подстригите наследника!” Мне это тягостно слушать”.

Он беседовал с царем России. И об этом рассказано в этой книге: “Я стал писать на языке, на котором писал Пушкин, на котором царь поздоровался со мной, сидя на лошади”.

Но вот о том, видел ли Олеша здоровенного матроса, несшего маленького мальчика, и о том, знал ли он, как расстреливали этого мальчика и как горничная матери этого мальчика заслоняла себя от пуль подушками, — об этом мы не знаем и знать не можем.

И уж, конечно, мы не можем знать, как воспринял сообщение о казни царя молодой Олеша.

(Как воспринял это сообщение пожилой Олеша, мы знаем: “Хам! Помазанника Божьего!”)

Между прочим, кто главный герой “Трех толстяков”?

Гимнаст Тибул? Оружейник Просперо?

Нет, это идеологемы книги, не менее, но и не более. С тем же основанием в главные герои могут быть зачислены и сами три толстяка.

Доктор Гаспар Арнери? В большей степени, но не он.

Позвольте, с кем связана “интрига” авантюрного романа? Чья тайна раскрывается в конце романа?

Наследник Тутти!

Наследник Тутти и маленькая цирковая артистка Суок — вот главные герои авантюрного романа “Три толстяка”: тайна связана с ними.

Наследник Тутти — единственный из богачей, кого пощадил восставший народ.

Правда, в конце романа выясняется: он вовсе не “наследник”. Три толстяка украли мальчика у бедной женщины, чтобы воспитать себе “достойную смену”. (Олеша “переворачивает”, изменяет давнюю, старую схему бульварных романов. В прежних книжках в бедной семье рос красивый и добрый мальчик, который оказывался наследником богатого и знатного рода. У Олеши наследник богатого и знатного рода оказывается плоть от плоти простого бедного народа. Революция! Переворот!)

Суок и Тутти — брат и сестра.

Почему Олеша не решился придумать такой вариант: Тутти и в самом деле наследник? Суок уводит его из мира “ликующих, праздно болтающих” в “стан погибающих за великое дело любви”? Когда Тутти и Суок вырастают, они становятся мужем и женой.

Почему Олеша отбросил такую возможность?

Причин много.

Одна из них — литературно-техническое идеологическое задание: написать советский авантюрный роман. В прежних романах главный интерес, загвоздка, тайна — происхождение главного героя. И в новом советском романе происхождение героя будет главной тайной. Но если в прежних романах счастьем было узнать, что ты на самом деле богат и знатен, то в новом романе — счастье узнать, что ты из бедных и незнатных.

Между прочим, вполне реалистическая ситуация. Сколько “наследников Тутти” било себя в грудь, объясняя и доказывая свое рабоче-крестьянское происхождение, в годы создания “Трех толстяков”? Если в прежние времена оказаться среди бедных было просто... ну... неприятно, то в новое время быть из знатных и богатых было смертельно опасно.

И это, кажется, главная причина.

Наследник Тутти не может быть наследником, потому что его в этом случае расстреляют.

Но это же... нельзя. Это — бесчеловечно. Он ведь маленький. Слабый. Он — мальчик... Отец был злодей, а дети — невинные.

Ему просто не повезло, что он — наследник. Если бы он не был наследником...

Вот то темное неосознанное, неосознаваемое, что заставило Олешу сделать главным героем своего романа о революции — наследника, который (слава Богу!) оказался вовсе не наследником, поэтому его не потребовалось убивать. Вот то неосознанное, невыговариваемое, что заставило Ивана Бабичева выкрикнуть: “Пули застревают в подушке”.

С.-Петербург.