О роковых тайнах женской души

Чтение ее способно породить тяжкие для мужчины вопросы о характере современной женщины и вообще женской, так сказать, ментальности.

Про художественный уровень говорить много не буду. Он среднебеллетристический. Текст читается — впрочем, если, конечно, читать бегло.

Завораживает не стиль. Другое завораживает.

И автор, и главная героиня женщины. И проблематика повести сугубо женская. И угол обзора, и сокровенная мысль — все женское. Все, так сказать, из первых рук.

Но по порядку.

У героини поэтичное, красивое имя — Полина. И она, соответственно, хороша собой. Мужчины на улицах заглядываются. Тридцать два года. То есть все при ней — и молодость, и красота, и образование, и жизненный опыт. Интеллигентка в четвертом поколении — два языка знает, диссертацию про немецкого поэта Гёльдерлина пишет. Жительница Санкт-Петербурга. Пока. А далее намерена жить за границей. С этого повесть и начинается.

С того, что героиня моет голову шампунем и звонит телефон, ну то есть так не вовремя, тем более что Полина даже знает, кто и зачем звонит, — Манфред из Германии, замуж за которого она выйдет через месяц. Опять будет объяснять, как и какие документы приготовить. Звонок действительно из Германии, но звонит не жених Полины, а его близкие, сообщить, что Манфред умер. Героиня потрясена, она плачет. А далее мы читаем про то... нет, я лучше процитирую: “...слезы мешаются с мыльной пеной, и что-то где-то рухнуло и рассыпалось... все погибло, все мечты о человеческой жизни, о том, что она, быть может, навсегда простится с этим хамским ханством, что наконец нашла того, кто любит ее, неустроенную и безденежную, в залатанных сапогах и перешитых юбках...” Особенно хорошо здесь стоит, пусть и без обосабливающих запятых, слово “наконец”.

Вопрос — при чем тут залатанные сапоги и перешитые юбки? ведь человек умер? жених?! — вопрос этот застывает в горле по мере дальнейшего чтения. Через месяц, как и было намечено, несмотря на отсутствие денег и отказ родственников Манфреда принять ее, героиня все-таки отправляется в Германию. Мотив столь решительного поступка для самой Полины очевиден — “прикоснуться к святым камням Европы”.

Впрочем, родственники Манфреда оказались вполне приличными людьми — встретили в аэропорту, поселили в хорошем отеле, сообщили страшные подробности: Манфред покончил жизнь самоубийством, оставив завещание в пользу Полины. Полине теперь нужно только дождаться утверждения завещания в суде. В бытовом отношении западная жизнь героини началась почти удачно. Но Полина не останавливается на достигнутом. Она не намерена в ожидании наследства времени терять даром. Полина дает в газету брачное объявление. Манфред, конечно, был замечательный, но ведь есть и другие немцы!

Хорст, физик, большая квартира с мезонином и эркерами, на стенках “ее любимый Ван Гог”: “Я вижу, чего ты хочешь, — сказала Полина, — я готова. Можешь взять меня на руки и отнести в свой мезонин”... и подумала: “Сейчас я тебе задам жару, я тебе покажу русскую любовь”. Кажется, он остался доволен и был приятно поражен взрывом ее чувств”.

Герберт, маклер, разведен, имеет троих детей, дом и трех лошадей арабской породы: “...ты очень милый, Герберт, я пойду навстречу твоим желаниям, прямо сейчас...”

Генрих, инвалид (парализованы ноги), но относительно молод, просторная трехкомнатная квартира, “мерседес”, покладистый характер: “„А ты меня порадуешь сегодня?” — спросил Генрих. „Конечно, порадую...”” Хоть Генрих и инвалид, но у него, как он объясняет Полине, “в член вживлена кнопка — ты ее и не почувствуешь, я просто на нее нажимаю, и...”.

Вольфганг, высокий, худощавый, с чувственными губами, дом с камином: “Вольфганг подошел, обнял ее... он обнимал душой, а не руками... все упивался, растягивая увертюру, и не спешил перейти к действию”.

Ну и так далее.

И хоть Полине нравятся именно немецкие мужчины (куда до них нынешним русским — у них шарма нет, “который есть у немцев и был у русских дворян”), она тяжко разочарована.

Полину убивает расчетливость и приземленность немцев (“их одиночество, как она теперь знала, прекрасно компенсируется пивом, сосисками и путешествиями”). “Не может быть, чтобы народ, породивший Гёте, Шиллера, Бетховена, так измельчал”, — сокрушается героиня. Она даже предполагает, что нет, не явится Христос к немцам, а если и явится, то “они объявят Его вне закона — за посягательство на собственность, посадят в тюрьму”.

Только не подумайте, что Вера Калашникова пишет сатирическое повествование о — скажем помягче — предприимчивой авантюристке. “Ностальгия” — это повесть о горькой, можно даже сказать, трагической доле нашей интеллигентной современницы. Под пером Калашниковой Полина — натура одухотворенная, возвышенная. Как, например, тонко чувствует она изобразительное искусство: “Сальвадор Дали — не просто гений, это был архигений, почти полубог, владевший рисунком и цветом, как Рембрандт, как все гиганты Возрождения... Дали можно считать прямо-таки евангелистом вкуса”; или вот про Венеру Милосскую: “всеми мраморными порами струит благородство и неземное величие”.

И, кстати, она вовсе не позабыла, зачем ехала в Европу. Получив наконец наследство и приехав в Париж, “она вдруг почувствовала голод по „святым камням”, и еще хотелось забыться, прогнать свои черные мысли, она приготовилась исходить пол-Парижа, не щадя живота своего и дорогих замшевых туфель. Надо бы купить себе что-будь модное”.

А как набожна! В короткий свой приезд в Петербург находит время встретиться со своим духовником отцом Александром из Спасо-Преображенского монастыря, чтобы поговорить о Христе. Правда, спешный свой развод с русским мужем и приключения в Европе обсуждать не стала.

Сама по себе Полина очень даже хороша — ужасен мир вокруг нее: нынешний Санкт-Петербург, заполненный плохо одетыми людьми с “печатью обездоленности на лице”, работа в академической библиотеке. А уж “автошколу... ей не забыть до самой смерти. Рассказать бы немцам, как она трижды сдавала теорию и четырежды вождение, а потом покрылась чирьями от переживаний”. Да... я вам скажу... автошкола... не приведи бог...

Автор изображает Полину и как жертву, и как бунтарку. Ее отъезд в Германию — это еще и протест против “новых времен”, потому как, считает героиня, “при коммунистах... порядок был... раньше не было наркомании, проституции и телевизор можно было смотреть. А сейчас у нас тоже показывают сексфильмы... спрашивается, откуда к нам пришла эта гадость?” (А действительно, откуда? Почему из всего “западного” мы востребовали в первую очередь это? Ведь мы такие нравственные, такие стойкие, нас так воротит от “секса”!)

Отказ Полины жить на горячо любимой ею родине и поиски жениха в Европе — это протест против бездуховности мира, неспособного понять ее рафинированную душу. Саму-то себя она поняла вполне. Помогло чтение набоковской “Ады”: “Автор... неожиданно прозрел ее собственную душу, объяснил ей демона с белыми крыльями, искушавшего ее... казалось, одержимость чувствами никогда не кончится, и одержимость эта было неким эрзацем бессмертия, ибо герои верили, что любовь не умрет, что притяжение душ когда-то где-то вольется в единый закон...” — красиво, да? Это героиня осознает уже, так сказать, в процессе накопления своего собственного опыта европейской жизни.

Естественно, что судьба такой женщины — красавицы, интеллигентки, гражданки и патриотки, женщины трепетной и невозможно духовной, бросившей вызов хамской, меркантильной действительности, — не может не быть глубоко трагичной. В последнем абзаце повести героиня гибнет. Сев за руль автомобиля своего очередного поклонника, она отдается завораживающей скорости, и машина во что-то врезается. Для Полины — насмерть. Такой вот финал. Короче, загубили девушку!

Ну что ж. Поскольку я, во-первых, мужчина, а во-вторых, явно не способен до конца постичь душевную высоту героини Калашниковой — иными словами, к тем силам принадлежу, которые и погубили трепетную Полину, то человеческий долг требует покаяния.

Каюсь. Я действительно никогда не мог до конца понять утонченность душевного устройства некоторых своих интеллигентных соотечественниц. С тупым недоумением наблюдал я, как стремительно возрастало чувство их собственного достоинства, когда, спешно выйдя замуж за подвернувшегося иностранца и слегка пожив в европах, приезжали они домой продемонстрировать свою новую, по-европейски свободолюбивую повадку восхищенным и завидующим подругам. Я до сих пор не в силах понять, какое содержание вкладывают они в понятие “свобода”.

Я не мог их понять ни тогда, когда они “выбирали свободу” оттого, что у нас в стране коммунистическая диктатура, ни сейчас, когда они уезжают по причине отсутствия в стране этой коммунистической диктатуры.

Каюсь, мне непонятно, зачем брак по расчету, то есть обыкновенную куплю-продажу, припудривать гражданским пафосом. Кроме того, у меня, видимо, какой-то недостаток патриотизма: я не чувствую законной национальной гордости, читая в газетах о том, что спрос на русских женщин не только в Турции, но и в Германии, Англии и даже во Франции по-прежнему высокий и цены держатся очень даже приличные. Это, наверно, еще и потому, что я всегда был глух к мистической подоплеке торговли собой — я действительно не подозревал об участии в этих операциях “демона с белыми крыльями”.

Теперь же, получив из рук глубоко уважаемого мною журнала “Звезда” повесть Калашниковой, я обретаю возможность осознать свои заблуждения и избавиться от агрессивного мужского шовинизма. Но, чувствую, не получается. Закостенел.