Дальневосточный наряд
Тот, что слева, прищурясь, глядит в океан —
Что там чайки ныряют в волнах?
Тот, что справа, на сопки глядит сквозь туман.
Пальцы твердо лежат на курках.
А по центру с овчаркой спешит старшина,
Ничего не заметил пока.
Но шумит, набегая на берег, волна,
И, рыча, рвется пес с поводка.
И недаром собака тревожит его —
Лишь врага здесь учуять могла,
Ведь на запад на тысячи верст никого,
И на север лишь тундра и мгла.
И ни звука, ни промелька не упустив,
Вновь вернутся в означенный срок.
А на мокрый песок наступает прилив
И смывает следы от сапог.
Арка
Угрюма каменная пойма,
Но весел дикий смех ручья.
Он скалами едва не пойман,
Но, извиваясь, как змея,
Юля и прыгая меж скал,
Ручей лазейку отыскал.
Моста изогнутая арка
Из темных, плоских кирпичей.
Когда здесь в полдень очень жарко,
Люблю я посидеть под ней.
Здесь никогда не прозвучит
Ни скрип колес, ни стук копыт.
Сперва крута, потом полога,
Из города сюда идет,
Но здесь кончается дорога,
И бесполезен древний свод.
Есть лишь один из берегов —
Другой ушел на сто шагов.
Что это? — след каменоломни,
Иль берег паводки свели,
Иль Божий знак: живи и помни
И шум воды, и зной земли.
В мельканье лиц непостижимом,
Сойдя с дорог, ведущих в Рим,
Борцы бесстрашные с режимом
Исчезли сразу вслед за ним.
Так правотой они светились,
Что гусениц взнесенный вал,
Когда они под танк ложились,
Над их телами застывал.
А шлемофон гудел не слабо,
Чтобы давить не тормозя.
Интеллигенция, как баба,
Себе купила порося.
Попятилась, прошла эпоха
И лагерей, и трудодней.
А тут и с сердцем стало плохо,
И поспешили вслед за ней...
Птицы
И когда я газетку беспомощно смял —
Лжи и фальши страницы, —
На завистливом взгляде себя я поймал —
Как парят эти птицы!
Где б я был, если б мог выбирать, где мне быть —
В государстве негодном,
Или там, где уже все равно, где парить,
Бесконечно свободным.
Памяти администратора ЦДЛ
Аркадия Семеновича Бродского
Неутомимый маленький герой,
Он с планкой орденов стоял горой
За всех писателей.
Он засекал уже издалека
Пушок демократического рыльца,
Хватал за шкирку и давал пинка
От Венички и до однофамильца.
Разишь душком иль арестантской робой —
Тогда к буфету подходить не пробуй.
Труд цербера безжалостен и тяжек.
Империя рыхлеет от поблажек.
Он раскусил борцовский куцый шарм
Тех, на глушилки навостривших ушки,
Когда они на брайтонский плацдарм
Сквозь голодовки двигались к кормушке.
Творили как за каменной стеной.
А умер он — писателей прогнали,
И свой бифштекс последний дожевали
Они в сугробах грязной Поварской.
Мы не нужны тебе, моя страна.
Мы оказались ни при чем. Обузой.
Моя жена, бухгалтер, не нужна.
Я со своей нерасторопной музой
Тем более.
Пока меня куском не попрекнули.
Перековав ракеты на кастрюли,
Пора и их расплющить в свой черед.
Однажды в мае, в электричке,
Где свет мелькал на сквозняке,
Я вышел в тамбур, чиркал спички,
И коробок чихал в руке.
На голос слева оглянулся,
Взгляд справа на себе поймал.
Заговорил, перемигнулся
И телефончик записал.
Уже под осень постирушку
Я начал, вывернул карман
И тамбурную хохотушку
Вдруг вспомнил, закрывая кран.
Я номер накрутил с ухмылкой,
Разговорил не без труда.
И к ней отправился с бутылкой,
И задержался навсегда.
Язык земли
В предгорье, средь безветренного лета,
Иссяк ручей, иссушенный жарой.
Слоится почва, солнцем перегрета,
И трещины змеятся в желтый зной.
Но там, в горах, зажавши горловину,
С крутых карнизов рушится ледник.
Вода уже заполнила лощину,
И озеро в смертельную стремнину
Вдруг может превратиться через миг.
Пусть на жгутах спеленутого света
Качает скалы в мареве густом.
Безвольный зной не к засухе примета —
Помчится сель, как грязная комета,
Все слизывая жадным языком.