* *
*
Золоченая клумба Московского Кремля напоминает о кладбище:
свежей масляной краской подкрашены зеленые металлические ограды,
в землю любовно вставлены веточки искусственных цветов —
лиловых маков, желтых нарциссов и алых губастых гвоздик.
За густой кроной деревьев Александровского сада
нежно лоснятся топленым молоком церковные купола,
розовым цветом малосольной лососины поблескивают стены построек,
да и сам Кремль стоит непреступной преградой
из только освежеванной коровьей туши,
с которой содрана грубая и корявая шкура:
острые ребра обтянуты кровоточащей тканью и сухожилиями;
можно, конечно, сравнить эту архитектуру и с произведением кондитера,
вылепленные из маргарина купола,
украшенные засахаренными фруктами и желтыми цукатами, —
все зависит от того, насколько ты голоден,
и тарелка с желтой вареной картошкой, посыпанная рубленой зеленью
и сверху политая подсолнечным маслом,
также будет Кремль напоминать,
если соответствует вкусу и материальным возможностям
романтически настроенного певца обыденности.
* *
*
Беспредметность разговора, набор междометий и пауз,
молча слушать, как дождь стучит по металлической крыше,
в теле чувствуется озноб, наверное, начинающаяся простуда,
и деревья еще не распустились, а только почки набухли,
и бездумное гулянье по улицам и замусоренным переулкам,
взгляд, брошенный искоса на случайных прохожих,
мокрая меховая шапка, съехавшая на лоб, угнетает, положим,
все эти бесконечные проигрывания ситуаций, слов
и неловко положенной книги, машинальных оговорок,
найденных среди бумаг записок, написанных размашистым почерком,
означают всего лишь отсутствие направления мысли, только эмоции,
интересные лишь самому, только наступающее
резкое дрожание пальцев — судорога или нервный тик,
когда вдруг на улице вынужден прислониться к стене дома, чтобы
не упасть,
и этот дождь, перемежающийся редкими хлопьями снега,
серое небо, которому не видно конца, случайно сказанные фразы,
логика которых существует лишь где-то в подсознании.
Я покупаю красную перезревшую розу
и начинаю медленно отрывать ее лепестки, добираясь до середины,
туда, где эта белая набухшая мякоть, вязкая и пахучая,
соединяется с древесным стеблем, крепкими ногтями
расщепляю эту зеленую гадость — ну где она, эта тайна
рождения сладкого аромата и пурпурных подвядших лепестков,
выпускающая свой белый сок, пачкающий мне руки?
* *
*
Теща стремительно выбегает на улицу выносить мусор,
волосы ее треплет холодный ветер,
и остается ощущение не седины, а легкого снега,
падающего на нее и не успевающего растаять;
глаза ее сосредоточены, а движения целеустремленны,
полы байкового халата бьются о ноги в домашних тапочках
и задевают при движении снежные сугробы,
образовавшиеся за ночь возле подъезда;
мне говорят, что я женился не на жене, а на теще,
маленькая и худенькая, в ней было вместе с тем
всегда что-то волевое — то как она отказала своим бывшим мужьям
в их праве на дочь, а потом каждому сказала, что этот
замусоренный ребенок именно его,
то как она во время войны пошла шить одежду,
не держа до того ни разу в руках нитку с иголкой, —
страсть к манипуляциям, работе и красоте,
теща, пришедшая из чужих рассказов,
блистающая на званых обедах своей гордостью
и бриллиантами размерами с лесной орех,
потом всегда садящаяся во главе стола —
есть никто не начинал, пока она из своей комнаты не выйдет;
говорят, это болезнь — нервное заболевание, —
сначала стала дергаться у нее голова,
потом руки, она еще пыталась бороться,
врачи приносили ей все новые лекарства,
глаза ее потеряли блеск и энергию,
волосы разом вдруг поседели.
Старуха, легкая, как пушинка, прозрачная почти,
в своем байковом халате, расшитом алыми цветами,
только и ждет хищно, как мусор накопится,
и — хвать за ведро, на улицу его тащить;
помню еще короткий ее вздох,
когда я вынул ее тело из петли, —
врачи объяснили, что это воздух при повешенье
в груди накапливается и потом таким вот
последним дыханьем, последним выдохом выходит.
* *
*
Наконец и река оплела деревья, душит их, лелеет, выкорчевывает
с потрохами,
отражаясь в ней, уплывают изумрудные зданья, листья винограда,
конечно,
город смыт, и черты лица, отражаясь в этой ряби, уплывают тоже;
так струя воды из-под крана, попавшая на акварельную бумагу,
смывает с нее в одно мгновенье и уносит в канализационные недра
блеск глаз и черноту волос, легкие завитки под мышками, все то,
что так волновало, пахло пахуче, как пахнет неряшливая трава
перед наступлением грозы,
мучило ночами и определяло смысл безумного твоего существованья.