Леонович Владимир Николаевич родился в 1933 году в Костроме. Учился в Одесском мореходном училище, в Московском военном институте иностранных языков, в Московском государственном университете. Автор пяти поэтических книг. Много занимался литературными переводами.
Эти кольца
Все прошлое перебелю.
Смиренное стихотворенье
придумаю, что не люблю.
Отрину больное и злое...
Мне ангелы весть подадут
о том, что Тебя к аналою
насильно сейчас поведут.
Смиренье! Но вестник ошибся,
ошибся мой ангел весьма:
с лицом желто-серого гипса,
в смирительной робе, сама —
“как странно невесту одели” —
сама жениха Ты ведешь...
Тогда в полутемном приделе
послышится внятное: ложь.
Так вот как закончилась драма...
И я, полумертвый, уйду
из этого скверного храма
и женщину не уведу.
Смиренье... Но вздыбится паперть,
как палуба, встанет стеной —
и бурная Бездна-праматерь...
Но крики! Но вопль за спиной:
Твое — в ослепительном круге —
лицо! — и меня захлестнут
родные, любимые руки —
жила ради этих минут!
Твой смех сквозь рыдания рвется,
мелькают комочки-платки...
Никто не порвет эти кольца —
объятья в четыре руки.
Единым дыханьем
железные проймы дверные от инея белы:
снаружи мороз... Столько сразу всего для души
от собственной смелости и простоты оробелой...
Неистовый жар из сучков выжимает смолу.
Дыши через веник. Он пахнет ангарской пихтою...
Вверху — невозможно... На корточках на полу
зажалась в комочек, прикрытая лишь смуглотою.
Слегка на прозрачные камни плесну из ковша —
вода в этом пекле от ужаса воспламенится! —
жар вылетит из камеленки, клубясь и шурша:
— Тебе это снилось когда-нибудь?
— Мне это снится.
А полдень — Эллада морозная! Мы разошлись
с толпою так круто: сегодня мы — пара шь — совсем!
— Потому что любима.
А помнишь: сиянье встает за горами грудей —
и он это видел: сиянье. Как страшно, как жалко —
совсем ведь мальчишка. Сорвался — слеза площадей,
заплеванных вечно...
В тепле одевайся... весталка.
Роса выступает... Оденься в тепле не спеша.
— И все? — и смеется.
— И все. Я тебя нарисую,
как только прозрею. Без красок и карандаша —
единым дыханьем. Иные художества — всуе.
Ты здесь, эту страшную зиму собой освятя...
О Боже! И я наконец до Тебя докричался!
...А лучше — простынку накинуть, прижать, как дитя, —
и так бы нести бы — до самого смертного часа...
Пока дышу
Записи
Мой долг простой нельзя перерешить.
Решили... Ничего у них не выйдет.
Я только мать, обязанная жить.
Я не вольна в себе. Гляжу повинно
на их старанья. Что ни говори,
добра хотят... Но только пуповина,
связь всех времен, — здесь, у меня, внутри.
О, это велико и непостижно...
С великой жалостью на них гляжу...
Нет, у Иуды ничего не вышло —
и никогда... А я пока дышу,
и дни и месяцы плывут навстречу —
дышу — шевелится — седьмой, восьмой...
Я ничего другого не замечу
и не решу... О Боже! Боже мой!
Рассказывали мне... Я не забуду...
Как бредил Иисус... Как у одра
дежурил Петр — и Бог просил Петра,
очнувшись: — Петр! Петр! Спаси Иуду!
Я мать. Я оболочка. Я обложка
великой книги: вам ее читать.
Я на восьмом... Еще, совсем немножко —
и все. И нет меня. Я только мать.
Костер. Сон. Шепотом
знакомый: Шартр? или Дом?
Народ на площади. Идем
в пульсирующем коридоре,
в толпе...
Вдруг! нефтяным огнем —
КОСТЕР! Костер мне снится часто...
Но вместе мы — какое счастье —
рука в руке...
Но я — одна!
А Ты в толпе — ТВОЯ СПИНА...
И стала бы я вдруг — старуха.
И нет мне радости — гореть...
Что это? Милый мой, ответь.
И он сказал: ХУЛА НА ДУХА.
Любовь — и вдруг такие сны?
Ты предаешь меня. Неправда,
что мы в сомненьях не вольны.
И стал лицом чернее мавра
и отвернулся от жены.
Напрямик
С. И. Липкину.
Переведу ямбом чеченского волка вой,
в стену стучась бетонную повинною головой.
Грустно, Семен Израилевич, плохи наши дела.
За полночь еле-еле вылезешь из-за стола
письменного (кроме круглых, “покойных”, прочих иных
еще сохранился письменный в эпоху пиров чумных).
Переведу хоть этого, хоть того Шамиля...
Волчий след — сквозь горбатые олонецкие поля —
след прямой и глубокий — рубанули сплеча —
след, подобный удару архангелова меча —
ГЕРБОВЫЙ СЛЕД... Так в юности прямо через квартал
через заборы и стены лез и перелетал —
ночью прямо по курсу выбрав себе звезду...
ВОЙ ЧЕЧЕНСКОГО ВОЛКА ЯМБОМ ПЕРЕВЕДУ.
В четыре руки
Все прошлое перебелю.
Смиренное стихотворенье
придумаю, что не люблю.
Отрину больное и злое...
Мне ангелы весть подадут
о том, что Тебя к аналою
насильно сейчас поведут.
Смиренье! Но вестник ошибся,
ошибся мой ангел весьма:
с лицом желто-серого гипса,
в смирительной робе, сама —
“как странно невесту одели” —
сама жениха Ты ведешь...
Тогда в полутемном приделе
послышится внятное: ложь.
Так вот как закончилась драма...
И я, полумертвый, уйду
из этого скверного храма
и женщину не уведу.
Смиренье... Но вздыбится паперть,
как палуба, встанет стеной —
и бурная Бездна-праматерь...
Но крики! Но вопль за спиной:
Твое — в ослепительном круге —
лицо! — и меня захлестнут
родные, любимые руки —
жила ради этих минут!
Твой смех сквозь рыдания рвется,
мелькают комочки-платки...
Никто не порвет эти кольца —
объятья в четыре руки.
железные проймы дверные от инея белы:
снаружи мороз... Столько сразу всего для души
от собственной смелости и простоты оробелой...
Неистовый жар из сучков выжимает смолу.
Дыши через веник. Он пахнет ангарской пихтою...
Вверху — невозможно... На корточках на полу
зажалась в комочек, прикрытая лишь смуглотою.
Слегка на прозрачные камни плесну из ковша —
вода в этом пекле от ужаса воспламенится! —
жар вылетит из камеленки, клубясь и шурша:
— Тебе это снилось когда-нибудь?
— Мне это снится.
А полдень — Эллада морозная! Мы разошлись
с толпою так круто: сегодня мы — пара шь — совсем!
— Потому что любима.
А помнишь: сиянье встает за горами грудей —
и он это видел: сиянье. Как страшно, как жалко —
совсем ведь мальчишка. Сорвался — слеза площадей,
заплеванных вечно...
В тепле одевайся... весталка.
Роса выступает... Оденься в тепле не спеша.
— И все? — и смеется.
— И все. Я тебя нарисую,
как только прозрею. Без красок и карандаша —
единым дыханьем. Иные художества — всуе.
Ты здесь, эту страшную зиму собой освятя...
О Боже! И я наконец до Тебя докричался!
...А лучше — простынку накинуть, прижать, как дитя, —
и так бы нести бы — до самого смертного часа...
Записи
Мой долг простой нельзя перерешить.
Решили... Ничего у них не выйдет.
Я только мать, обязанная жить.
Я не вольна в себе. Гляжу повинно
на их старанья. Что ни говори,
добра хотят... Но только пуповина,
связь всех времен, — здесь, у меня, внутри.
О, это велико и непостижно...
С великой жалостью на них гляжу...
Нет, у Иуды ничего не вышло —
и никогда... А я пока дышу,
и дни и месяцы плывут навстречу —
дышу — шевелится — седьмой, восьмой...
Я ничего другого не замечу
и не решу... О Боже! Боже мой!
Рассказывали мне... Я не забуду...
Как бредил Иисус... Как у одра
дежурил Петр — и Бог просил Петра,
очнувшись: — Петр! Петр! Спаси Иуду!
Я мать. Я оболочка. Я обложка
великой книги: вам ее читать.
Я на восьмом... Еще, совсем немножко —
и все. И нет меня. Я только мать.
знакомый: Шартр? или Дом?
Народ на площади. Идем
в пульсирующем коридоре,
в толпе...
Вдруг! нефтяным огнем —
КОСТЕР! Костер мне снится часто...
Но вместе мы — какое счастье —
рука в руке...
Но я — одна!
А Ты в толпе — ТВОЯ СПИНА...
И стала бы я вдруг — старуха.
И нет мне радости — гореть...
Что это? Милый мой, ответь.
И он сказал: ХУЛА НА ДУХА.
Любовь — и вдруг такие сны?
Ты предаешь меня. Неправда,
что мы в сомненьях не вольны.
И стал лицом чернее мавра
и отвернулся от жены.
Переведу ямбом чеченского волка вой,
в стену стучась бетонную повинною головой.
Грустно, Семен Израилевич, плохи наши дела.
За полночь еле-еле вылезешь из-за стола
письменного (кроме круглых, “покойных”, прочих иных
еще сохранился письменный в эпоху пиров чумных).
Переведу хоть этого, хоть того Шамиля...
Волчий след — сквозь горбатые олонецкие поля —
след прямой и глубокий — рубанули сплеча —
след, подобный удару архангелова меча —
ГЕРБОВЫЙ СЛЕД... Так в юности прямо через квартал
через заборы и стены лез и перелетал —
ночью прямо по курсу выбрав себе звезду...
ВОЙ ЧЕЧЕНСКОГО ВОЛКА ЯМБОМ ПЕРЕВЕДУ.