О попытках “завершить” Французскую революцию

Д. В. Соловьева. СПб., “ИНАПРЕСС”, 1998, 224 стр.

Книга историка Франсуа Фюре, изданная во Франции в 1978 году, посвящена пересмотру традиционных концепций Французской революции и поиску новых категорий для ее исторического осмысления. Изложение идет в порядке, обратном ходу работы над книгой: первая часть, где автор раскрывает проблему, написана на семь лет позже второй, концептуальной части, которая возникла в результате полемики с марксистскими историками Французской революции.

По-настоящему беспристрастная, “непартийная” история Французской революции, как считает Фюре, еще не написана, хотя существует достаточно специальных исследований, способных поколебать расхожие представления о ней. Не написана даже в самой Франции. Причина такого положения дел, по мнению исследователя, кроется в необычайной актуальности, которую обретало это событие в переломные моменты французской истории.

Постоянный интерес к Великой Революции, пишет Фюре, вполне закономерен. Во-первых, потому, что революция сделала французское общество таким, каким мы его знаем, то есть стала своего рода “нулевой” точкой отсчета для социального и политического развития Франции на протяжении последних двух столетий, дальше которой не простираются исторические воспоминания населяющих ее людей. Современная политическая культура этой страны зародилась во времена революции, именно тогда стали оформляться представления французов о том, каким должно быть участие граждан в политической жизни, в чем состоит политическая борьба и какими должны быть ее цели. Во-вторых, потому, что эта трансформация французского общества не совершилась в одночасье, а длилась очень долгое время.

В ХХ веке прибавился еще один фактор, ставящий изучение Великой французской революции в зависимость от перипетий текущей политической борьбы, — фактор внешний. Речь идет об Октябрьской революции 1917 года. Тогда, после окончания Первой мировой войны, события в России непосредственно сказывались на обстановке внутри Франции. В условиях падения уровня жизни и роста леворадикальных настроений дорогостоящая интервенция против большевистской России вызывала недовольство. В 1919 году она стала причиной антиправительственных выступлений, в которых приняли участие крупнейшие историки Французской революции Олар и Матьез. Год спустя при обсуждении условий вступления в Коммунистический интернационал во Французской социалистической партии произошел раскол. Те ее члены, которые сочли их приемлемыми, провозгласили себя Коммунистической партией Франции. Условия эти состояли в том, что принимаемая в Коминтерн партия обязуется реорганизоваться на основе принципа “демократического централизма” и бороться за установление диктатуры пролетариата в собственной стране. В те же годы Матьез фактически отождествил два исторических явления: якобинскую диктатуру и большевистскую диктатуру пролетариата. С тех пор исторические дискуссии шли рука об руку с дискуссиями политическими. Отныне в зависимости от партийной принадлежности историку подобало защищать или обличать якобинцев. Или, наоборот, защищать большевиков, как это делал Матьез, ссылавшийся на то, что сейчас террор им столь же необходим, как в свое время был нужен якобинцам, для того чтобы спасти революцию.

В 30-е годы Французская революция в общественном сознании стала символом демократии, над которой нависла угроза фашизма. Самое яркое проявление этой тенденции — праздник взятия Бастилии в 1935 году. Левые партии выбрали этот день для совместного выступления и провели крупнейшую за всю историю Франции антифашистскую демонстрацию. В свою очередь французские фашисты, как и их собратья за Пиренеями, строили свою идеологию на традиционалистской основе, провозглашая возврат к дореволюционным ценностям. Так что еще в 40-е годы француз должен был решать, за кого он — за Революцию или за Старый порядок. Когда же Вторая мировая война завершилась и Франция вновь обрела свою национальную независимость, это событие было ознаменовано актом утверждения новой конституции. Символично, что текст французской конституции 1791 года вошел в нее практически без изменений.

Фюре исходит из того, что до недавних времен принадлежность к одному из этих лагерей (сторонников принципов 1789 года или традиционалистов) была для каждого француза вопросом самоидентификации, и доказывает, что на конкретные исследования Французской революции это влияло непосредственнейшим образом. Вся историография Великой французской революции, по утверждению Фюре, была в основном левой. Немудрено, что апологеты якобинизма пользовались марксистской методологией, то есть отстаивали примерно такие тезисы:

— Французская революция была революцией буржуазной;

— революционной буржуазии противостоял мобилизованный классовый враг;

— одной из непосредственных причин революции был кризис аграрных отношений в деревне, усугубленный феодальной реакцией.

Франсуа Фюре считает своей задачей развенчание этих фикций, ставших общими местами в исторической науке. Таких общих мест накопилось немало, в особенности у советских историков Французской революции. Переведенные в советское время работы французских историков, конечно, тоже были подобраны по принципу соответствия марксистским канонам. На основе ряда специальных исследований Фюре конструирует иную картину. Так, почти все русские историки от Кареева до Манфреда, а также некоторые французские историки, например Альбер Собуль, обыкновенно не упускают случая перечислить наиболее экзотические и абсурдные повинности, которые делали невыносимой жизнь французского крестьянина накануне революции. Право охоты, налог на соль, поборы при помолах. Картина мрачная и безотрадная, но более апеллирующая к чувствам, чем к разуму. При этом, как правило, говорится об “аристократической реакции”, выразившейся в росте сеньориальной ренты, то есть ренты поземельной. Однако на деле, как показывает Фюре, это справедливо лишь для некоторых районов Франции. Более того, выясняется, что рост сеньориальных поборов происходил там, где дворяне-землевладельцы были наиболее восприимчивы к новым веяниям и под влиянием новейших теорий принимались перестраивать свое хозяйство на буржуазный лад. Таким образом, крестьянское движение было антибуржуазным с самого начала революции. Где уж переварить такое марксистам, считавшим, что главной причиной и целью Французской революции был переход от феодализма к капитализму.

Фюре доказывает, что XVIII столетие было более благополучным для Франции, чем принято думать. Зависимость крестьян от землевладельцев — не такой уж сильной. Грубо говоря, революция произошла не потому, что жили плохо, а потому, что стали жить лучше: население Франции выросло и в деревне появилось множество людей, для которых не нашлось социальной ниши в традиционной системе аграрных отношений.

По Фюре, не было и не могло быть “классовых битв” между французскими “феодалами” и тогдашней буржуазией Франции. И те и другие читали одних и тех же философов и писателей, посещали одни и те же спектакли. Враждующие лагери, в особенности в начале революции, формировались не по классовому признаку, а по идейному.

Собственную концепцию Фюре создает, модернизируя идеи двух историков Французской революции — Алексиса де Токвиля и Огюстена Кошена. Первый стал одним из предтеч современной социологии, второй находился под влиянием социологии Э. Дюркгейма.

Из наследия Токвиля Фюре берет идею преемственности. Революционное правительство унаследовало от французской монархии задачу построения бюрократического государства. Из этого Фюре вслед за Токвилем делает вывод, что традиционное общество (Старый порядок, или феодализм в марксистском понимании) стало гибнуть и разрушаться задолго до революции. Его могильщиком стала сама французская монархия, которая рядом со средневековыми социальными структурами возводила бюрократическое государство, впоследствии достроенное руками революционеров и контрреволюционеров.

Другая находка Токвиля, используемая Фюре, — это теория “революционного сознания”. Именно оно стало определять представления французов о сути политической борьбы. Описывая этот феномен, Фюре выделяет несколько его главных признаков. На смену идее монарха, олицетворяющего собой государственность, приходит идея нации, народа, становящегося субъектом всех прав. Этот сдвиг оказывает весомое влияние на последующее политическое мышление, лексикон, эмблематику.

В первую очередь это проявляется в новой политической риторике. Отныне каждая общественная группа, притязающая на власть, заявляет о том, что ее цель — осуществить волю народа, разоблачить и уничтожить его врагов. Наличие врагов, внешних или внутренних, в момент зарождения нового политического сознания было решающим фактором, сплачивавшим нацию. Борьба за власть в этих условиях требовала новых и новых, зачастую вымышленных врагов. Всякое событие осмыслялось при этом как результат борьбы сил добра и зла, перенесенных с небес и из преисподней в сферу текущей политики. Принципиальным Фюре считает здесь то, что, с точки зрения носителя такого сознания, у несчастий, выпавших на долю отечества, не может быть объективных причин вроде плохой экономической конъюнктуры или, например, неурожая, но во всем, везде и всегда виноваты конкретные люди или группы.

Таким образом, Фюре показывает, что уже современники Великой французской революции испытывали настоятельнейшую потребность в мифологизации того, что совершалось у них на глазах.

Любопытны и, к сожалению, слишком актуальны для нас рассуждения Фюре о том, что происходит со страной, где общество, лишенное политического представительства, создает усилиями философов и литераторов новый способ политического общения, параллельный существующему. Здесь Фюре опирается на концепцию якобинства, принадлежащую Огюстену Кошену. Последний считал интеллектуальные сообщества, складывавшиеся в эпоху Просвещения во Франции, порождением особого типа социализации, возникающим вследствие распада прежних социальных связей. Вместо утерянных связей такие сообщества сплачивает идея. Верность идее становится главным и единственным условием принадлежности к любому из них. Такие революционные ценности, как равенство и братство, были в этих сообществах воплощены в жизнь еще до революции. Люди, входящие в них, становились равны друг другу независимо от происхождения, как “братья по идее”. Жизнедеятельность такого сообщества заключается в борьбе за идею, до поры ведущуюся средствами литературной полемики. Обретя реальную политическую власть, литераторы, по характеристике Фюре занимавшиеся политикой дотоле лишь абстрактно-теоретически, отдавали предпочтение “закону перед фактом, принципам перед балансом интересов”. Не удивительно, в особенности если принять во внимание черты “революционного сознания”, что вчерашние утописты, пришедшие к власти в 1793 году, не слишком дорожили закрепленным в конституции 1791 года принципом разделения властей, который по сравнению с вечными вопросами рисовался делом явно второстепенным. Свобода индивида оказалась ничем не защищенной. Политическая власть, рассредоточенная после 1789 года, снова попала в распоряжение одного, пускай коллективного, субъекта, который издавал декреты, принимал законы и вершил суд.

Социологичность мышления, присущая историкам, чьи идеи суммирует и модернизирует Фюре, для замысла его книги принципиальна. От “исторического материализма” социологию отличает установка на сбор фактов и выведение закономерностей из их совокупности, или, если пользоваться известными словами Дюркгейма, изучение того, что есть, а не того, что должно быть. Категории, рожденные в недрах эмпирической дисциплины, по крайней мере не столь сильно деформируют картину исторического события, как умозрительная схема, призванная охватить всю историю человечества.

Таким образом, характеризуя книгу Фюре в целом, можно сказать, что ее автор если и не написал беспристрастной истории Французской революции сам, то заметно облегчил задачу тем, кто за это возьмется.