Игорь Клех

ИГОРЬ КЛЕХ. Инцидент с классиком. М., “Новое литературное обозрение”, 1998, 255 стр. (Библиотека журнала “Соло”.)

Игорь Клех — писатель известный и хороший, а вот книжка у него только первая вышла. Многочисленные публикации в литературной периодике от “Родника” до “Нового мира” зафиксировали появление нового автора. И только. Стилистическая вязь небольших и в жанровом отношении странных текстов (рассказы? эссе? мысли вслух?), оттеняющая в журналах более традиционные произведения, смотрится диковиной, редакторской причудой. Несмотря на некоторое внимание и, к примеру, выдвижение на “Букера”, критики так и не решили, что с ним делать, по какому ведомству числить. Эстет? Эзотерик? Пм? Ориенталист западно-украинский? Вот проза Клеха и осталась какой-то беспризорной. Бесприютной.

Общая невразумительность нынешнего мейнстрима в каждом непонятном (неудобоваримом) случае заставляет прозревать писательскую ущербность. Опираясь на сугубо поверхностные проявления, Клеха чаще всего обвиняют во вторичности (притом упоминание Борхеса просто-таки обязательно), книжности. Только нынче, прочитав тексты Клеха в букете авторского сборника, можно продвинуться к пониманию авторской сверхзадачи. А она все-таки есть: из разрозненных впечатлений и обрывков (по первой своей профессии Игорь Клех — реставратор и витражист) составить, соорудить систему, постепенно проявляющееся и обнаруживающее единство целое. Дом.

Здесь могла бы быть аналогия с лирическим сборником. Но проза иначе устроена: отдельные ее куски менее независимы и автономны, чем стихи. Зато в наличии такая же сложная, дробная композиция: тексты-главы здесь скомпонованы в шесть частей. Блоки эти можно менять местами, каждый может прорыть в сборнике сугубо свой маршрут. Лично я начинал читать “Инцидент” с предпоследней части, где Клех выясняет отношения с родиной. Львовщина как край, действительно окраина вселенной, обреченный на “нищету материи”, на исчезновение в душной и вязкой, сгущающейся вокруг отсутствующего центра пустоте.

…Любит ли Клех свою родину? Есть ли она у него, и вообще для любого сочинителя понятие родина — насколько оно актуально? Может быть, прав был Мамардашвили, в “Лекциях о Прусте” сказавший: “Обо всех русских писателях россияне стали говорить одну и ту же традиционную, стандартную фразу: он любил Россию. Но дело в том, что они не любили Россию — они пытались ее из себя породить”.

Книга Клеха кажется мне островом из коллекции спорных, хотя и не северных территорий — холеным, обихоженным островом. Собирание текстов в книгу как сбирание отдельных земель в независимое от соседей государство, королевство Клехское.

Не каждый писатель является автором. Но лишь тот, кому довелось создать собственную территорию вненаходимости. Писание для автора — единственная возможность проявления своих земель. Такая лишенная какой бы то ни было мистики раздача слонов и материализация призраков. Клех ныне — один из первых наших авторов: приятно, что проза его, долго копившаяся подобно воде в колодце, не устарела. Секрет непреходящей свежести такой прозы прост: она про конкретную жизнь и сшита ровно по ее лекалам; индивидуальная чья-то судьба не может состариться, обветшать или, там, выйти из моды.

…Но самое главное здесь — синтаксис. Он заменяет сюжет, задает тексту ощущение физиологичности, как если писание — акт не то чтобы жизненно необходимый, но жизнь задающий, дающий. Петельки и стежки, балет каждой фразы, медленное разворачивание нарративных метафор застилают мельтешением белых, как бумага, слов все видимое пространство. Потоки кружащих, подвешенных в воздухе фраз образуют коридоры, ведущие куда-то внутрь. Как если вдруг можно вынырнуть с какой-то иной, изнаночной стороны действительности, куда-то вбок. Вбок. Движенье по-прежнему — все, а цели как не было, так и нет.

Проза Клеха психоделична. Вечное похмелье и оскомина обостряют восприятие мира — равнодушная природа повседневности цветет символами и знаками. Клеху важно формулировать и, таким образом, присваивать фрагменты реальности, обживать их, наделяя бессмыслицу домашним каким-то уютом. Точность формулирования как формирование мира — но это все равно как улицу отапливать. И виньетки прозаические у него — точные (точеные) и бесполезные. Надо лишь приноровиться к этой одышливой поначалу избыточности, преодолеть рефлекс скольжения поверх строк. Впрягайся в повозку стиля, чтобы чувствовать каждую кочку, каждый бугорок, и ты выйдешь из этого путешествия обогащенный Новым.

На второе место после синтаксиса я бы поставил точность сравнений и метафор, правоту некоторых авторских интенций. Именно они, наблюдения и уподобления, определяют объем и содержание периодов — каждый текст длится ровно столько, чтобы избыть то или иное впечатление, ощущение, догадку. Такое естественное дыхание мысли. Литература, ухоженная, как английский газон. И культурная как раз именно из-за этой своей сделанности, а не из-за обилия всяких там имен и реминисценций. “Жить здесь красиво и жутко, как внутри слова АЗИЯ”. “Фаллос флагштока на клумбе в центре все растет, как температура...” Или вот едва ли не на первой странице попавшиеся “рыхлые медузы снов”, оставленные “на песке и простынях”. Проза, заряженная на узнавание и, значит, поиск единомышленника. Токи совпадений соединяют автора и читателя в единую энергосистему.

Что было и что будет. Записки сорокалетнего. Прощание с родиной. Метафизика похмелья. Колбаса и сало. Пасьянс и алфавит. И в моем индивидуальном аду радио тоже будет включено во весь голос. Клех коллекционирует слова и поступки, которые знают все. Мгновения, переживаемые каждым. Но и в типическом этом нетипическое: не извивом судьбы взять, но особицей зрения, пластическим даром видеть так, а не иначе. И с деталями обращаться по-царски, рассыпая их на страницы горницы горстями.

Не Борхес хотя бы потому, что имеем дело не с мертвыми камнями культуры, но реальными, еще не законченными процессами — вторая скобка пока не закрыта. Оттуда, как из мартовской фортки, сочится весна.

Медленное чтение (еще говорят — скучное) как симптом вхождения в Другое Другого. Я люблю трудные и медленные книги — они помогают мне преодолеть земное притяжение своего собственного солипсизма; дают увидеть дальше собственного носа, натренировать органы чувств на запах чужой жизни. Я же не книгу читаю, но с Клехом знакомлюсь, общаюсь. Да, я теперь его знаю достаточно неплохо. Но мысленно возвращаясь каждый раз в эту сторону, я снова и снова буду усилием бокового зрения ловить облако этого лилового струящегося марева переваренных образов и слов. Подобно торговцу воздушными шарами, настоящий читатель обречен таскать вслед за собой связки разноцветных облаков.

Мне бы не хотелось, чтобы путем Клеха пошла вся наша словесность. Но это ей сегодня и не грозит совершенно. Клех практически в одиночку воюет с агрессией тоталитарного сюжетосложения. Проект его обречен на неудачу, на отсутствие сочувствия и адекватного соглядатайства. Но этого ему, кажется, и не надо: он уже давно там, на тихом острове посреди тихого моря.

…И все, что вокруг исполнено смысла. И потому виденное или происходящее — очередной повод к письму. К записке на полях бесконечного тома. Печаль светла и промыта дождиком. Один из текстов заканчивается вздохом усталости уже все про себя знающего человека. “Было без одной минуты шесть. Начинала прокашливаться радиоточка, чтобы грянуть через минуту государственным гимном”.