“Письма к ближним” — и дальним

Публицист — что за профессия? Действительно, чаще всего публицистика — это род прикладной деятельности писателей, мыслителей, литературных критиков, редакторов повременных изданий и журналистов. Гражданский темперамент (“не могу молчать”) заставляет их высказываться напрямую по жгучим вопросам современности в надежде повлиять на события и сознание соотечественников. Публицистика требует повышенной энергии изложения (что не надо путать с патетикой, необходимой оратору), повышенной эмоциональной отдачи автора — тексту. Следовательно, ее, как говорится, по определению не может быть много; превращаться в профессию она вроде бы не должна.

Михаил Осипович Меньшиков (1859 — 1918) был именно таким публицистом. И, как теперь выясняется, его публицистика в суворинском “Новом времени”, вроде бы прочно привязанная к моменту, на деле оказывается — в значительной своей части — актуальной и посегодня. “Письма к ближним”, которые в течение шестнадцати лет писал почти ежедневно Меньшиков, на деле адресованы не только “ближним” современникам, но и “ближним” потомкам, — во всяком случае тем, кто озабочен выработкой мировоззрения.

То, что у Меньшикова принадлежит к, так сказать, “биологическому национализму”, блекнет и уже не кажется раздражающей яркой тряпкой. Зато, повторяю, актуализируется другой, и главный, пласт его публицистической мысли: органический синтез государственного — с гражданским, нравственного — с эстетическим, идеального — со здравым смыслом. Из двух с лишним тысяч его вышеупомянутых “Писем к ближним” ныне републикована лишь их малая толика да страшный дневник 1918 года — вплоть до записей прямо накануне расстрела (чекистской шайкой на берегу Валдая, на глазах у детей)^[1]. “Письма” надобно издать полностью, как изданы, например, теперь “Наши задачи” И. Ильина. Сборник же с выразительным названием “Выше свободы” — “избранное” Меньшикова: подборка работ, сделанная его внуком М. Б. Поспеловым при участии дочери писателя О. М. Меньшиковой.

...“Безумие думать, — писал Меньшиков, — что гражданская “свобода” состоит в свободе зла. О каких бы свободах ни шла речь, во всех случаях подразумевается свобода добра. Правительство не может не возбуждая бунта разрешить одинаково добро и зло: только первому должен быть дан простор, со вторым же оно должно вести непрерывную и беспощадную борьбу. Это функция власти. Не выполняя ее, она не власть”.

Но, стоя на столь “консервативной”, не “плюралистичной” позиции, Меньшиков отнюдь не был “упертым” догматиком. Да, консерватор (так же, как Леонтьев, Страхов и ряд других — по меткому определению Розанова — “литературных изгнанников”), но вовсе не ретроград. В примечательном этюде о Победоносцеве “Сухое сердце” Меньшиков отмечает: “Странное дело! — этот попович, сделавшийся диктатором церкви, напоминает передовых поповичей-критиков, например Чернышевского, только переведенных на задний ход. Давно замечено, что из детей священников вышли самые глубокие нигилисты. Радикальному нигилизму совершенно отвечает нигилизм ретроградный. Когда г. Победоносцев принимался за парламент, свободу печати, суд присяжных и т. п., он давил и мял все эти новшества с неотразимой логикой, но давил как медведь орехи: не умея отделить ядра от шелухи. ...Все хорошее, положительное оставалось у него безжизненным. Раз вылилось на бумагу, он бросал вопрос, считал поконченным”^[2].

...Думая о дореволюционной России за книгой Меньшикова, еще и еще раз спрашиваешь себя: почему либеральный консерватизм, давший драгоценнейшие плоды в литературе и отчасти в философии, не состоялся в ней политически, что и привело к революции. Почему власть не умела твердо занять именно такую здравую мировоззренческую позицию, судорожно балансируя между бюрократической рутиной и нелепыми репрессиями (часто по отношению именно ксвоим идейным союзникам вроде И. С. Аксакова), с одной стороны, и обреченной расслабленностью перед радикализмом — с другой? Монархия так и не нашла нужного, меткого и твердого тона во взаимоотношениях с обществом. В частности, с обществом культурным, с немалой частью которого и диалог, и сотрудничество долгое время были вполне возможны. Ведь “освободительная” одержимость овладела им вовсе не сразу, да и не целиком.

Вспоминая Каткова, Меньшиков утверждал, что тот “имел мужество заговорить языком свободного гражданина с тем достоинством, которое обезоруживало тогдашнюю власть. ...Он боролся на два фронта, как, впрочем, и все великие борцы в области мысли. Сражаясь против крайностей демократизма, Катков ополчился столь же пламенно и против выродившегося тогда нашего полицейского бюрократизма”.

Эта характеристика вполне применима и к самому М. О. Меньшикову.

Подобно Данилевскому, а отчасти и Страхову, и Леонтьеву, Меньшиков был “естественник” — в том смысле, что мировую историческую космогонию понимал не столько “гуманитарно”, сколько природно. У наших консерваторов религиозность и “натурфилософия” были в оригинальном синтезе, придававшем им лица не общее выражение. Правда, эта “натурфилософия” вредила порой собственно духовности мысли. Зато помогала сохранять трезвость там, где другие впадали прямо-таки в хлыстовскую экзальтацию. “Может быть, с первых времен христианских мучеников не было во всемирной истории явления более христианского, более Христова, чем русская революция”, — писал после Февраля, например, Мережковский. Обрушившаяся на Россию в Великий пост Февральская революция “одержимыми” воспринималась как Пасха. Меньшиков же — не обольстился^[3].

Удивителен феномен его дара. Согласно воспоминаниям сослуживцев, рано утром, приходя в редакцию “Нового времени”, он садился за письменный стол с толстой стопою бумаги всегда одного и того же им излюбленного формата “и принимался за многочасовую работу. Мелким кудрявым почерком быстро покрывал он целые страницы, причем каждая буковка соответствовала типографскому кеглю, и метранпажу не составляло никакого труда смастерить верстку”.

То есть Меньшиков писал практически без черновиков, ежедневно, как говорится, с полуоборота включаясь в работу. Вернее, очевидно, он из нее никогда и не “выключался”: жизнь и деятельность в данном случае и впрямь срослись в одно слово — жизнедеятельность. Надо постоянно и ежечасно вариться в котле политики, социальности, истории и культуры, чтобы трудиться столь безостановочно и продуктивно. При этом слог Меньшикова не неряшлив, а весьма точен, непринужден, выверен и доходчив. Рискну сказать, что столь же, кажется, спонтанно и “легко” возникавший “Дневник писателя” Достоевского порою более косноязычен и громоздок. У Меньшикова литературного стиля в самую, как говорится, для его нужд пропорцию: ему прежде всего было что сказать, и это “что” формовало повествование.

Увы, этого не скажешь об опубликованных в “Приложении” к книге статьях Ю. Алехина и В. Лазарева. На их месте уместней был бы, разумеется, комментарий, над которым, правда, как следует бы пришлось потрудиться. А вот для риторического, витиеватого “сказа”, густо забомбардированного знаками восклицания, трудиться много не надо. Одним словом, книга хорошо составлена, но худо подготовлена к печати.

Станем ждать “Писем к ближним” — полных и полноценно откомментированных.

^[1] Меньшиков М. О. Дневник 1918 года. — В сб.: “Российский архив”. Вып. IV. М., “Студия „ТРИТЭ””, 1993.

^[2] См., например, статьи Победоносцева в книге “Церковь и демократия” (М., “Отчий дом”, 1996).

^[3] См.: Колоницкий Б. “Русская идея” и идеология Февральской революции. — В сб.: “Культура русской диаспоры: саморефлексия и самоидентификация”. Тарту, 1997.