Гиппогриф

Октябрь. Костры. Последние полеты

и утренники горькие. Гори,

мечта, на скором ветре обороты

вширь расправляя. От сквозной зари

шататься б в эту пору без заботы

под легких рифм кружение на три.

Воображенья праздник! Сердце радо

высокому паренью листопада.

То тополя, то клена лист — следы

кочующего к югу гиппогрифа,

С Рифея, что слетел отпить воды

на полпути в Феррару, — хвост игриво

с древес стрясает злато. Без узды

не сдюжить бы с таким, но — грива! грива!

Сгреби в охапку гриву, как копну,

и правь без промедленья на луну!

Орлиный клюва крюк, да зрак, да львиный коготь

передних лап — в гармонии частей

живой, — да конский зад, чтоб звонче цокать

в глазурь небес; цвет — радуга мастей

златобагрянца. Зверь! Чуть гикнешь трогать —

обрушит треск пернатых лопастей,

ширяя широко уже над звездной

спиралью разверзающейся бездной!

Но! Но!.. Как далеко заносит лист,

кровь газируя свежим ветром страха!

Чем обернется, иллюзионист,

еще — сердечком? кораблем? — до взмаха

плаща шуршащего? Бьет дым, слоист,

возможностей любых чрез россыпь праха...

Под осень дней — забава детворы

сбирать листву да возжигать костры.

Дым слезный, дым удушливый, и в дыме

лишь хлесткий шелест восходящих крыл.

Ты скажешь: в цель примчит неотвратимей,

кто печенью своей орла кормил.

Луна двоится бельмами пустыми...

О гений од торжественных, Ермил,

взлететь к Блуднице вышней помоги мне

в величества Ее достойном гимне!

К Царице, что опять в свои цвета

всем землям повелела нарядиться

пред жертвой яркой, кто и живота,

и слез людских с ножом и блюдом жрица,

пуп режущая, в чьих песках мечта

и память часа каждого хранится.

О! — в чьих перстах и каждой жизни ось —

судьба — все, что с тобою не сбылось:

о — сытый быт (о стыд!), о — человечья

жизнь, о — прозванье гордо человек,

о — с женщиной единственною встреча,

о — град Париж (где пролетишь вовек),

о — слава, о — труды! Глаза калеча,

смотри чрез пламень взвинченный... Эк, эк,

лист за листом, чтоб враз испепелиться,

любимых и любых там скачут лица!

Греби ж, грабарь, шурши еще, смешон

в тщете разворошить толщь свежей прели

иль залежь прошлых лет, вооружен

крылом граблей. На солнечном простреле

иль в шумный дождь, надвинув капюшон,

следи окоченело, чтоб горели...

Теплом огня минувшего обвет

царит повсюду желтый чистый цвет.

И даль знобит прозрачностью горенья.

И в воздухе дерзает глаз поймать

носящееся нечто, завихренья

грядущего, грозящие измять

провидца жизнь за суету прозренья,

как хлипкий лист... Пусть будущая мать

внушает плоду чревному: с приветом

родись, дитя, не дай те Бог — поэтом...

Пусть как пузырь вздымает дутый лик

поэзии бессмертный нечитатель,

ни звездных стай осенний переклик

не слышащий, ни — мимо звезд летатель —

не видящий, как листопад велик, —

но ты, другой, нечаемый мечтатель,

от чуждой сей кометы увернись

и все же посмотри порою вниз.

Где под брюзжанье, ржанье да жеванье

удил дневными вспышками чрез тьму

влачит земля полет на выживанье.

Война, Мор, Глад и Хлад вдогон ему,

пока в крови чадит еще желанье,

сгущают очертания в дыму, —

и всадников слепых четыре туши

восходят над одной шестою суши.

Прочь! Прочь!.. О, возлунись, грифоноконь,

к Той, что и днем нас манит страстным стразом!

Кто жег листву, кто жизнь швырял в огонь,

лишь на Луне отыщет здравый разум...

Но золота еще полна ладонь —

всем нищим и беспечным хватит разом.

Пусть поглядит, как ты пылать горазд,

хоть свыше уголька тебе не даст.

И не проси — прости! Душой и телом

прими, что ты не важен под луной.

Довольствуйся видений беспределом:

уж скоро, погоняя четверней,

прискачет на возке иссиня-белом

Снегурочка с косою ледяной.

Так налюбуйся ж впрок с зарею новой,

как трепыхает вбок листок кленовый.

К. Гораций Флакк, “К Пизонам” (301 — 304).

Где вчера — метла, нынче впору веник!
Так реку тебе, “дворник” пиериды,
с мертвого — сюда языка изменник

бардов Киприды.

Тут как не рыкать?.. Строгий метр потерян.
Мелос наш, каданс — топора обиды
злые, так сказать. На аршин отмерен

логос без слога,

иль без сути стиль, или прописные
выверты постмо-дерма. Нуль итога
вящих трех веков! Службы чтить ночные

музам не модно.

Кто в одну строку, кто строкой стостопной
под себя писать что и как угодно...
Свой пометил троп новый расторопный

приватизатор!

Мы ж с утра — пиит, через сутки — сторож,
завтра ж — водовоз иль ассенизатор.
Лом в ладонях жмешь и тому лишь вторишь,

скажет что барин.

Черный точишь ход, до червя низведен, —
от земных паров слог высокопарен...
Нынче знаешь как говорят? — кто беден,

тот не талантлив.

Потому стучу ни к тебе, ни к Богу,
сам ли адресат этих, адресант ли,
вот бы разобрать... Почтальон в дорогу

вышел без почты

через певчий лес, через луг поющий
от стези любой, что ему ни прочь ты,
отклоняясь прочь в золотые кущи

вещей свободы.

Там воскреснет вновь — именем Деметры! —
свежих вождь ветров, командир погоды...
Виждь, речет, внемли: современны метры

Сафиной оды.

Так сказал. Внемли современны метры

Сафиной оды.

Как придет — ура! Знать, Судьба — не шутка!
Жаль, чрез призму слез не признать подарка:
кто же моя Му, иль литинститутка?

или доярка?

То ведет Москвой, чтоб в кафе на Бронной
под высокий треп попивать “Гурджани”.
То — разгул чумной, хоровод взъяренный,

рожи и ржанье.

И смердя добром, и благоухая
злом, как вдарит в пах да начнет дразниться:
“Это для тебя расцвела сухая

роза-зарница!

Это — лета цвет! Это — полдень зрелый!
Это — твоего бытия средина,
с призвуком грозы аромат и белый

ужас жасмина.

Это — в кущах, глянь, где огонь веселый,
в свадебном еще осыпанье праха...
Женщину сию ты ведь видел голой?

Ты ее трахал??

Се — Сестра твоя!” — Да уймись, корова,
я вкушал твои и “му-му”, и жижу.
А тебя люблю — это не то слово! —

ненавижу.

Отлюблю — умру, расцвету — распятый
под окном твоим с твоего ж навоза
всеми четырьмя, головою пятой —

розовая роза!