С давних пор я брожу, плаваю на лодках по Северо-Западу России, или, как его было принято до недавнего времени называть, по Нечерноземью. По Рдейским болотам, рекам Шелони, Ловати, Полисти, Поле, сплавлялся по Волхову до Валаама на Ладоге, прошлый год с весны до заморозков — по речке Кармяной, что недалеко от озера Ильмень[1]. Строил с помощью моего постоянного спутника Вадима Калашникова вигвам, сажал вокруг него огород, ловил рыбу, собирал грибы вешенки в мае и далее по порядку — сморчки, сыроежки, грузди, подосиновики и подберезовики, а ближе к августу — и белый гриб; а в 1998-м решил с ним же (его, теперь женатого человека, отпустила Лена на пару недель после того, как он возделал свой огород) подниматься от Новгорода вверх по Мсте, чтобы повидать деревню Капустино, — это километров полтораста, откуда пошел мой род по матери. Позже мой прадед Василий Капустин (у меня сбереглась его фотография) перебрался за Боровичи, в Опеченский Посад, чтобы стать там лоцманом и даже заиметь медаль от царского правительства за беспорочный провод барж через пороги.
Теперь же вот я начал писать эти строки недалеко от поселка Бронницы, все на той же Мсте, скатившись после похода вниз в июле месяце в тупичок под названием Глушица. Главное, впервые в жизни нашел странное бескомариное место между двумя ледниковыми стругами — длинными неподвижными протоками, процарапанными когда-то отступающими в сторону Скандинавии льдами, то есть с юга на север. Точнее, когда ставил палатку, кровососов была, как обычно, уйма, но вдруг через неделю они стали исчезать. Отойдешь на двести метров в любую сторону по Драни — так называли этот огромный луг-пойму еще до революции, потому что до Волховской плотины эти места не заливало и жихари драли плугами целину, — и снова окружают тебя рои. Атам — нет.
Печалило меня, что, плывя все вверх и вверх по Мсте, вдоль этой русской Швейцарии, я не встретился ни с одним живым фермером. Может, я их проглядел, после того как у Петрисской горы Вадим меня покинул, потому что очень уставал, когда скребся против течения, которое сложилось десять тысяч лет назад и неизменно текло с Валдайской возвышенности, и у меня не хватило сил подробно обследовать берега. Но кое-что все-таки выяснить удалось. Например, в районе Полос и Чурилова у нетерпеливых добровольцев сиюминутно не получалось с доходами; тогда, чтобы побыстрее получить деньги, они взяли в аренду лес, тут же вырубили его, продали, а потом исчезли. Лишь пеньки и первые ольхи и осинки напоминают сегодня об их мимолетном хищном присутствии.
“Останки” от другого фермера вообще меня поразили. После жары в начале июня наступили холода, дожди — “мороси”, бесконечными струйками тоньше электронного волоска пронизавшие все пространство. Не доезжая Локотка, увидел я на берегу баньку. Нырнул в нее, безлюдную и одинокую, с одеялом вместо двери, кучей камней в углу и дырой в стене, то есть срубленную по-черному. Натопил, добираясь по-пластунски до топки, отогрелся, отдышался, когда полог дыма стал подниматься кверху и редеть, и уже утром в тепле снова стал размышлять, анализировать житие в курных когда-то избах. Не оттого ли идет наш консервативный менталитет, что мысли в дыму застаивались, да еще и подсечное земледелие — от наличия огромных незаселенных мест — как-то располагало к неспешности. Поковыряет славянин корявой сохой-корнем пепелища вокруг пней, снимет раз-другой скудные запасы ячменя, да и замрет на зиму в обнимку с минусовыми изотермами января, как медведь в берлоге, до следующих весенних потеплений, чтобы потом перебраться на новые необжитые места. Не умеем мы и не хотим воспользоваться второй— после 1861 года — отменой крепостного права, колхозного. Нет для инициативы уже ни сил, ни элементарных условий.
Правда, недавно у нас по ТВ “Славия” показывали приехавшего из Москвы заместителя министра сельского хозяйства, который уговаривал новгородцев вновь внедрять в остатках колхозов и совхозов соцсоревнование, госплан по обязательным заготовкам, восстановление разрушенных, растащенных по кирпичикам комплексов и пестицидных аэродромчиков. Раньше бы все, как один, подняли руки, а тут вдруг против него стали выступать какие-то не добитые вроде как фермеры и другие люди из крестьянских подворий, да так обоснованно и убедительно, что стало ясно: нет, назад, в стоячие болота колхозов, народ уже не заманишь.
...Ну а я тогда, помнится, отогревшись, отдышавшись в тепле, пошел утром обследовать странные окрестности: вздыбленную, проржавевшую в сгнившей ограде из неокоренных березовых жердей технику. Разные плуги, какие-то игольчатые огромные барабаны, кабины тракторов и автомашин, вагончик без колес, обросший по окна крапивой и репейником. А главное, что поразило меня, — три сосновых сруба: их кругляк, понизу невеликих размеров, поднимался от венца к венцу, все увеличиваясь в диаметре, и уже верхние необрезанные бревна смотрели как многодюймовые корабельные пушки в сторону Мсты — как бы предполагаемых атак противников из “Агрогулага”. И еще нечто слепящее в ненадолго выглянувшем солнце привлекло мое внимание— бесконечный штабель аккуратно сложенных, нет, не дров, а бутылок. И что удивительно: от площадки никуда не отходили дороги, лес с красными мухоморами полупоясом охватывал, прижимал стойбище к реке. Можно было бы подумать, что на этот забытый Богом и людьми участок опускались инопланетяне и улетели, прихватив с собою хозяев. Тем более, что в запыленном стакане, что стоял в предбаннике на окне, лежал небольшой темноватый метеорит. Я в них стал немного разбираться во время похода по Мсте, он был в это лето уже третьим по счету: первый я увидел в деревне Княженицы у Виктора Степановича Волкова, второй — в Перемыте, а третий — вот здесь. Позже история этого “хуторка” посредством расспросов местных жителей прояснилась.
...Фермер Урбанский в самом начале перестройки, получив в аренду 200 гектаров заброшенной, запущенной земли развалившегося колхоза “Красная Мста” и вроде бы заручившись поддержкой местных властей, что ему через Мсту перекинут электричество и протянут от Любитова трехкилометровую дорогу, вложил все свои кредиты и накопления в обустройство животноводческой фермы, а потом остался с оправившимся от первого удара и приспособившимся малоподвижным начальством один на один — на бобах.
И вообще какие-то беспечность, бамовски-дамбовый размах, менталитет наш меня всегда поражают, печалят, но последнее время перестают удивлять. Как можно, поверив обещаниям властей, было осесть в этом бездорожье и безэлектричестве? Да, когда-то здесь была вековечная деревенька, затем — столыпинский хутор, потом — отделение колхоза или совхоза: даже хлев, набитый навозом, от тех времен сохранился. Наконец все это распалось, дорога заросла ольхой, чтобы на миг перестройки снова возродиться и тут же опять покрыться древостоем. Видите ли, электричества от нищего государства через стометровую реку захотелось, дорог с твердым покрытием: мол, были же обещания. Какое непостижимое простодушие!
Но вот что радостно: Урбанский не сдался, не пал духом, что-то в нем предпринимательское продолжало теплиться, а может, и меняться в сторону самостоятельности и надежды только на себя. То есть он не стал по примеру своего известного тезки повторять по приказу режиссера дубли и дубли, чтобы, перевернувшись в машине, разбиться насмерть, а на оставшейся от уплаты долгов автомашине, превратив ее в автолавку, стал ездить по деревням, жена же его— торговать в ларьке новгородским мясом.
Про другого же фермера, Л., ну, того, который вырубил бор, мне пока ничего не известно. Ничего не знаю я и про третьего, ринувшегося из города на землю, — человека в районе Кобыльей Головы, куда можно добраться по проселку от Больших Дорок. Только брошенные в ручей трубы и напоминают о битвах за выживание в тех местах поспешившего к быстрому счастью горожанина.
Но на чем же держится люд, живущий на Мсте? Отвечаю: крестьянскими, как всегда, как тысячу лет назад, подворьями. Возьмем Юрия Ивановича Мандрова из Перемыта... История его перемещения из Ленинграда, от спокойной жизни высококвалифицированного слесаря на заводе “Большевик”, скорее всего генная. Они (гены) в нем в начале перестройки вдруг взбунтовались — после объявления в “Вечерке” о том, что сельхозотделом обкома приглашается со всего многомиллионного города инициативная группа, готовая взять в аренду какое-нибудь отстающее отделение совхоза. Их через разговоры и отсеивания осталось всего восемь человек, а выбрали они Маловишерский район, по которому проходила железная дорога. В исполкоме им сначала предложили село Дорохово. Пришли они туда по двадцатикилометровому бездорожью, по насыпям узкоколейки — и ахнули: стоит нетронутая в двести домов деревня и никто в ней не живет. Взобрались они на гору Колокольню, кругом боры, озера, реки Бурга и Хуба, недалеко Мста проглядывается, а болото Паниковское — в бинокль глянули — все красно от клюквы, так сказать, стартового капитала. Но дорога, дорога — вернее, ее отсутствие: пришлось им отказаться от этих благодатных мест.
Тогда предложили им Верхние или Нижние Тикуллы на Мсте, куда таскался автобус. Но они выбрали место напротив — за рекой Перемыт, пусть без дорог, но с электричеством. Перемыт еще и потому, что весной их по низине перемывало и они жили как бы на острове, зато с рыбой в половодье, да и “Большевик” в порядке шефской помощи им за копейки разной техники подкинул. Они одну автомашину обменяли в Новгородском порту на самоходку, чтобы сдаточное молоко перевозить без помех через реку. По полтонны в день его надаивали и потому постепенно стали выплачивать кредиты. Но тут началась либерализация цен, топливо-электроэнергия стали дорожать, и возить при рыночных рублях на самоходке молоко стало нерентабельно. Тогда из аренды они перебрались в Товарищество, но тут в их среде раздоры начались. Только жена Юрия Ивановича Мандрова поддержала его, остальные ночные кукушки перекуковали своих мужей, и все потянулись обратно в Ленинград. Тем более с зарплатой стали возникать перебои. Семье же Мандровых ехать было некуда — квартиру в городе они оставили дочке.
В конце концов товарищество распалось, имущество распродали-поделили, Мандрову достался трактор Т-25, а свою корову, лошадь и нетель он держит на бывшем скотном дворе — они в нем зимой гуляют, как по крытому стадиону. Когда-то Мандровы и свиноматок держали, и к ним за поросятами съезжалась вся округа, но цены, цены на комбикорма... А все же семья не сдается: в 1999году планирует засеять пять гектаров ячменем и рожью, мельница им тоже досталась, так что, может, удастся возродить и свиной молодняк. Пока же они купили инкубатор, курятник у них уже заработал, а продукцию будут возить прямо на перрон в Малой Вишере. Там дачники, окрестные жители начнут раскупать цыплят, чтобы за лето вырастить на отходах товарных кур.
А еще — не подскажу ли я им, где можно купить современный ветряк, чтобы не зависеть от обветшалой электросети, ведь не то что ураганы, но и слабые ветры часто выводят ее из строя? Вон уже и их дочка (она работает на лучшем фарфоровом заводе страны — имени Ломоносова) по три месяца не получает зарплаты, тем и живет, что на выходные приезжает к родителям за сметаной, яичками и картошкой. Да и рыба разнообразит меню. А внуки Ивона и Валентин все лето на природе.
Валя, ему четыре года, так рассказывал мне про самоходку: “Когда я был у мамы в животике, пошел сильный лед весной, и пароход испортился, а потом его поломало и выбросило на берег, но когда я вырасту побольше, то исправлю его, а пока с катера хорошо ловить рыбу”. Ивона же, Ива, так сокращенно зовут ее, — на ней куры, кормление, слежение; а корову доит сам хозяин, чтобы Валентина Андреевна могла сосредоточиться на огороде, да и побаивается она, пока не до конца сельчанка, бодучей Розы. Жена Юрия Ивановича тянет огород, и неплохо у нее получается, вот и смеси удобрений им приходится готовить самим, благо навозу от скотного двора и их кормилицы предостаточно.
Еще в их планах пчел завести; словом, подворьем можно независимо ни от кого прожить этот переходной период, а там видно будет. Правда, некоторые деревенские все еще никак не признают их своими, и пакостят как умеют. То оглобли спрячут, когда они собирались сажать картошку под плуг, а потом ходят и издалека всем “колхозом” подглядывают на растерянность пришельцев, то скот на огород напустят — однажды всю капустную рассаду потравили, то электричество пережгут и тут же просят Мандрова порубить солому на его мельнице, и он им не отказывает. Как дети живут, хотя за свет половина деревни не платит. Он же с ними (стоит деревенским после всех каверз поуспокоиться) ходит по домам беседовать по-хорошему, вот уж десять лет ходит, и кое-какой прогресс в отношениях намечается.
Ночевать повел меня Юрий в оставленную ему на хранение одним петербургским ученым по имени Владимир Владимирович, фамилию забыл спросить, избу, с просьбой ничего в ней не трогать, а главное, не обращать внимания на хобби профессора: у того по стенам развешаны черепа разных животных — от барана до лошади.
Спать он положил меня на очерченное мелом место (спальник я прихватил с собой) таким образом, что голова моя оказалась под столом, наказав еще раз ничего не двигать, потому что академик — аккуратист. Однако я не удержался и, как только остался один, стал жадно насыщаться духовной пищей, доставая с полок разные книги и задумчиво листая страницы. Тут были и какие-то научные тома, связанные с гляциологией и глетчерами, но меня больше интересовали Паустовский и Казаков Юрий, Пришвин и Соколов-Микитов, Нагибин и Набоков, умилил “Робинзон Крузо”, но опечалила “Синяя птица” Мориса Метерлинка, где автор еще в начале века, и у нас с помощью Станиславского, доказывал, что человек — царь природы. Их бы, подумалось мне уже в полудреме, под завывание начинающейся бури, да в наши дни: полюбоваться плодами его царствования.
...В самом начале пути, так и не получив в нашем сбербанке высланных мне из журнала “Сельская новь” денег (банк не побрезговал заниматься “ловлей блох”, прокручивая и мою полутысячу), я с Вадимом поднимался вверх с жалкими копейками. Грибов еще не наросло, а какая-то желтая пена и мазут оставляли нас и без плотвы. Сначала в пределах Новгородского района я отправлял Вадима на разведку с последней десяткой, и удача — без ложной скромности — сопутствовала Марку Кострову. Во-первых, потому, что наше ТВ только что показало фильм про меня — “Новгородский Робинзон”, а во-вторых, газета “Вечевой центр”, с ее бесплатным распространением и тиражом в 80 тысяч экземпляров, начала печатать мои путевые записки. Так что сельчане, узнавая от Калашникова, для кого эти продукты, и удивляясь, что мы плыли не как обычно — по течению, а против него, снабжали чем Бог послал. Пользуясь случаем, хочу выразить особенную благодарность деревне Девки, при въезде в которую предупредительная надпись: “Девок в деревне нет”.
Но когда Вадим покинул меня и я вошел в Маловишерский район, заселенный в основном петербуржцами, пожертвования прекратились: мало ли плавает бродяг по рекам. У меня даже стали требовать документы. И признаюсь: когда меня исключили из Союза писателей, то свой краснокожий билет с золотым Лениным и аббревиатурой “СССР” я не сдал и теперь показывал его подозрительным маловерам. Только у Лопотеньского омута удалось мне разжиться едой, сфотографировав двух парней, поймавших на живца сомика в рост человека. А потом в Барашихе то ли фермерша, то ли представительница Крестьянского двора (у них с мужем 50 гектаров) Лена Арсеньева одарила меня огромным катулем всевозможных продуктов из своих запасов. Даже пачку кофе в зернах преподнесла (я их крошил позже плоскогубцами и просеивал через дырочки в крышке).
“Вы откуда?” — спросила она меня при встрече. “Плыву из Новгорода, против течения”, — ответил я. “Ах вот оно что! Как и мы с Николаем, вы тоже белая ворона”, — заключила она, укладывая в сумку дары их земли: светлую раннюю картошку, сушеные яблоки, первые огурчики, лук, укроп, яички, вяленую густеру — сынок ее ловит. Детей у нее трое, каждый день Николай перевозит их, даже в ледоставы, расталкивая шугу, чтобы дальше три километра идти им в школу в Карпину Гору. Школа современная, на высшем уровне английский, так как из Петербурга в нее приехало несколько преподавателей; старшенький у нее уже в третьем классе.
К сожалению, Лена отказалась фотографироваться, только и сказала: “Не нужно, не люблю! Наша семья живет по принципу: нас не тронь — и мы не тронем. Недаром пьяницы меня лайкой прозвали. Иначе в сегодняшней жизни нельзя. Я, когда приватизацией земель занималась, законы вперед и права наши изучила и решила никогда никакой администрации взяток не давать. Пусть только попробуют чиновники тормозить нашу жизнь!”
Я на всякий случай отодвигаюсь от нее, с уважением смотрю на ее расцарапанные трудовые кулачки. Но не могу удержаться, чтобы не задать еще один вопрос: “Вот я плыл к вам, Лена, при мне маловишерцы на том берегу поймали сома, а если бы они на вашем, приватизированном, берегу это свершили, как бы вы к этому отнеслись?” — “Да никак, пусть на первый случай ловят, лет через десять мои сыновья на себя эти проблемы примут. Главное, чтобы туристы травы не мяли, мой берег банками да кострищами не поганили”.
Мне слушать такие слова — мед. Помню, сорок лет назад, переехав на житие из Ленинграда в Новгород и купив лодку, тут же в походе на Ильмене был хорошо отматюгован стариком колхозником за то, что разбил палатку в травах, которые помял легонько и костерок распалил в них. В старике еще копошилось нечто доколхозное; ну а в последующие годы я уже никаких замечаний не получал — деревенский житель постепенно менялся, но вот теперь снова торжествует мое. И я достаю из байдарки печку, которая не портит, не прожигает частнокапиталистический дерн, показываю ее Арсеньевой.
Лена и советует мне обратиться в последнюю их деревню на левом берегу— Дубки. “Кстати, там и храм староверский еще сохранился”. Отправляюсь туда, к библиотекарю Владимиру Григорьевичу Степанову. Здесь уже из широких штанин достаю не красные корочки, а показываю ему командировку от журнала “Сельская новь”, и первый вопрос: читают ли тут в ней меня?
“Сельская новь”, “Вокруг света”, “Огонек” — вот три журнала, что они выписывают. Но писателя Кострова, честно признается Степанов, не знает, да и “Сельскую новь” пока не читал: последние номера, где шли тогда мои очерки, взяли почитать дачники из Барашихи и еще не вернули.
На солнечном пригорочке беру интервью у библиотекаря. Оказывается, он после окончания техникума работал здесь монтером, потом доучился до четвертого курса Пединститута в Новгороде, но стал глохнуть, и ему предложили тут возглавить библиотечное дело. Жена его тоже кончила институт, но истфак, а теперь на пенсии, выращивает внуков и картофель с помидорами, а он не только библиотекарь, но и переплетает по всему маловишерскому району книги.
Вздрагиваю, гоню прочь дремоту — сейчас я его поражу, обрадую! Лезу в свой алюминиевый ящик — дарю ему собственного вольного издательства “КОМАР” (Костров Марк) мини-книжечки “Русское озеро”, “Два похода с Юрием Казаковым”, “Болотные люди” и другие. Он вежливо их листает, приглашает меня к себе отобедать.
От того угощения память сберегла сырники, консервированную в томате щуку и брусничный напиток. Потом он ведет меня в свою переплетную комнатку, показывает резаки, клеи, пресс — все это качественное, несравнимое с моим кривоколенным оборудованием, но окончательно я замираю в его просторной светлой горнице, обставленной шкафами. Нет, не мои любимые Казаковы, Пришвины, Нагибины, даже золотистой Вики Токаревой нет — через стекла смотрят на меня Кафка и Марсель Пруст, Джойс и Камю, а из наших— Шмелев, Набоков, Ремизов, Бунин. Я добросовестно “регистрирую” авторов: Цветаева, Мандельштам, Пастернак, то есть нечто настоящее, неподдельное, не зараженное соцреализмом. А когда Владимир Григорьевич дарит ответно мне три своих переплетенных книжечки, то превосходство мое, заносчивость исчезают полностью.
Белые вороны? Да, на ловца и зверь бежит — белые вороны встречаются на моем пути. Порою даже начинает казаться, что Мсту населяют только они. Да вот хотя б Харитоново, до которого от Октябрьской железной дороги можно только доплыть на моторке или идти тропочками семь километров. Деревня эта не числится в сельсоветах и исполкомах, живет сама по себе в нашем странноватом хаотичном обществе.
Когда я подплывал к ней, то обратил внимание на государственную — в просеках среди вековых елок — высоковольтную линию. В таких случаях я всегда радуюсь, потому что в подобных местах живут спокойные, неполитизированные люди: в районах высоковольток не работает дерганый голубой экран, то есть жители общаются друг с другом не виртуально, а через обычную разговорную речь.
Вот первый на скамеечке сидит Павел Михайлович Тряхов с женой Екатериной Александровной Тряховой, в девичестве Капустиной, из деревни Капустино, а далее ее двоюродная сестра Нюра, Слава из Вишеры, его сестра Маша, плотник Толя. Какие у них спокойные, достойные, нетелевизионные лица! Особенно порадовала меня в этой деревне основа основ жизни — чистая ключевая вода в кранах. Тысячу лет их предки брали воду со Мсты, а когда в верховьях ее расплодилась промышленность, пролегли над рекою всякие железные и асфальтовые дороги с их солярками-бензинами, жители срубили на склоне горы за Харитоновом сруб на месте ключа и от него пустили вкопанные неглубоко, чтобы к зиме их извлекать, шланги к своим домам. Пей самотек, человече, как пили деды, мойся, парься, поливай огороды.
...Сидим вечером на скамеечке, пылит тихо одуванчик, трудятся соловьи напополам с кукушками, перенимая песнопения друг у друга.
От Харитонова, недоспав на веранде — очень уж начали мучить меня комары, а потом мошка, — ночью, под серебряной луною, я стал пробираться к мстинскому мосту. Сказочное плавание, особенно если глаза залепляет мошкара, когда ты ее тревожишь своим двухлопастным веслом, и диск кривится в усмешке. На зорьке, вплыв в Кривое Колено и не имея сил подняться на высоченную гору, чтобы оглядеть окрестности, я решил сплавляться вниз по течению. Просто стал уставать последнее время (жил на воде уже месяц). Выбраться на береговую крутизну, поставить палатку, набрать дров, что-то сварить — после этого уже с трудом залезаешь в свои брезенты. А если еще плыл сквозь дождь? Да и пороги много сил отнимали. Когда со мною был Вадим, проблем для меня не было: Калашников тянул сидячего деда бечевою. А без него приходилось вылезать из лодки и, держась за борт, проталкивать ее на пару метров вверх, потом осторожно, не дай Бог, если она встанет поперек стремнины, переходить, все так же держась за борт, тоже вперед, и так повторять раз за разом, пока не выберешься, чертыхаясь, из завихрений и струй.
1998 год был дождливым. Помню, как, спускаясь вниз и устав промокать, встал на стоянку за Красной горкой: поляна, высокий берег, легкий подъем по каменистому склону, в омуте среди кувшинок бьет жерех. Пошел за грибами под бесконечным незлым дождем — и удивился: вода заполнила канавки, по которым росли подберезовики, и они, под водой раскрыв свои шляпки, как упругие зонтики, так и лезли мне в руки. Ну и что — почему нельзя варить супец из моченых грибов, не червивых, а чистых?
Вниз сплавляться было одно удовольствие, тем более я на надувном матрасе сидел в лодке как в кресле. Но ночь без сна вскоре дала себя знать: проснулся я у Большого Пехова — байдарка уткнулась в берег, рядом ловил рыбу мальчик-негр, а с другой стороны тоже дремала, уткнувшись, как и мой “таймень”, в берег, “уфимка”. Вдруг из нее поднялся, оглядываясь по сторонам, человек. Оказалось, что в Пехове сошлись уже три белых вороны, если считать таковыми и негра. Русского негра, потому что позже, у костерка, выяснилось, что он будет жить с мамой в Пехове всегда. А молодой человек из “уфимки”, по имени Роман, оказался петербургским таможенником. После суточного дежурства у него три дня выходных, и он взял за правило в эти дни забираться транспортом в верховья разных рек и оттуда сплавляться до очередных цивилизаций. Исследовал таким образом Плюссу, Сясь, Вуоксу и еще другие реки. Меня же в его походах заинтересовала сама метода его плаваний. Во-первых, Роман приспособился плавать практически без еды — берет с собой только пачку крекеров и немного денег на обратную дорогу и прибрежное молоко, а во-вторых, начальные послерабочие сутки он накрывается пленкой и спит, пока его лодочка, шаркая “пенками” по камням, работает. Проснется на минуту, снимется с мели и далее спит — под журчание воды крепко спится!
Еще мне пришлось по душе в рассуждениях таможенника слово “приспособился”. Оно как бы определяло житие жихарей-сельчан по всей Мсте. Да и не только местный народ. Вот, к примеру, мои новые знакомцы Агафья Трофимовна и Михаил Иванович Федоровы, оба семидесятилетние, оба довольные жизнью. Знакомство наше началось с того, что Михаил Иванович окликнул меня, оторвавшись от мереж, когда я тихонько, в мягком матрасном кресле, не спеша сплавлялся, наслаждаясь движением вниз по реке в районе Старых Морозовичей. Мне всегда везет, когда у меня кончается еда, — Михаил Иванович был очень удивлен: он только что видел меня по телевизору, а тут живой Костров плывет!
Конечно, я охотно откликнулся на его предложение отобедать. Мы поднялись по берегу к его дому, Федоров хромает. “На мине в войну потерял ногу,— объясняет мне, — под Берлином”. — “Уж не штурмуя ли впереди танков Зееловские высоты?” — “Все было, все было”, — отвечает Михаил Иванович уклончиво, скромно.
В памяти от подобных трапез всегда остается что-то новое. В этом случае запечатлелось, как хозяйка своей рукой острым ножом на разделочной доске резала — хрусь-хрусь — пучки сочного лука, потом давила его толкушкой в миске, тут же на глазах моих снимала с простокваши ее верхний отстоявшийся слой-сметану, сыпала в миску мелко нарезанную раннюю картошечку. Я не мог удержаться, съел две тарелки такого салата, а потом не утерпел и еще попросил. (Приехав домой, попытался восстановить тот обед, но ничего подобного, столь же вкусного не получилось. Наверное, потому, что в окно виделись каменные джунгли, а не текущая Мста с облаками над нею и в ней самой.)
Оказывается, супруги Федоровы — молодожены. Агафья десять лет тому назад потеряла мужа-шахтера, тот умер от силикоза легких. Она стала после отмеренного обычаем срока писать из Апатитов объявления в газету “Из рук в руки” и в конце концов списалась с вдовцом Михаилом, а потом и приехала кнему.
Федоров, кроме профи-рыболовства (попробуй обработай десять — двенадцать мереж в день, протряси их, поставь на новое место, отгони от них расплодившееся ворье, каждый день ремонтируй их и так далее), еще и на заказ рубит избы, бани, хлева.
В этом походе я собрал множество сведений о продающихся домах. Цены на них колебались на Мсте в 1998 году от 10 до 20 тысяч. Например, изба в Перемыте стоит 15 тысяч рублей. В Усть-Вольме, на мысу двух рек — Вольмы и Мсты, 20 тысяч. Будь я помоложе, купил бы дом в Княженицах, тем более что там Волков, которому дом перешел от матери по наследству, собирает в лесу не только грибы, но и метеориты. Много лет назад, еще в детстве, когда он ловил весной уклейку в ручье, впадавшем в реку, рядом с ним упал, взорвавшись, огромный метеорит. Куда он с 1953 года только не писал, никто им так до сих пор и не заинтересовался.
Но, пожалуй, самое отрадное место, где бы я мечтал поселиться, — это Воронья Гора. Плыл и вдруг в разрывах деревьев увидел то ли аракчеевскую казарму, то ли кирпичный завод. Конечно, причалил к берегу — и скоро ел ватрушки из козьего творога у Левцовых, у пожилой четы моего возраста, которые жили в этом месте в одиночестве уже много лет подряд, без дорог и электричества. С тех самых пор, как в войну была подорвана труба стекольного завода, чтобы не привлекать немцев своим ориентиром. А до того завод принадлежал немцу Баху из многочисленного, расплодившегося по всему свету славного рода Бахов. Задуман он был еще в том веке как свекольный, но свекла не уродилась. Бахи, однако, не растерялись, перестроились на кирпичный завод, но и с кирпичами вышла осечка, и тогда на этих площадях Бах создает стекольный завод. То есть упорные, работящие немцы в трудных переходных условиях умели не сдаваться. Правда, и нашим умельцам-левшам пальца в рот не клади: как это так, какой-то сахар желтый удумала проклятая немчура. Жили без него, как наши деды, и еще тысячу лет просуществуем — взяли и накапали в посевные семена соляной кислоты. Кирпичи, черепица? Да что мы, перекаливать их не умеем или горсть мелкой гальки в замес не бросим — как пойдет черепица в печи стрелять, словно война началась. Да и вообще, у нас что, соломы мало? Пожары? А как же без них, дело привычное— плотникам работа.
А лишь стекольный завод создался — лоцману миром ведро водки поставят, он и посадит баржу с готовой продукцией на перекате. До сих пор в реке видно, как на дне в мелких местах осколки графинов и стаканов баховских сверкают. В 1914 году, в начале войны с Германией, мы из патриотизма завод подожгли; после семнадцатого года он стал нашенским, то есть ничейным, мы и вообще-то вороватая нация — вспомним хотя бы Карамзина, а тут все кругом колхозное, наше, как его не растащить по кирпичику. А чтобы какие-то остатки совести нас не тревожили, Бахи в двадцатых годах или разбрелись по всей Мсте, или залегли в своей усыпальнице на горе Льзи, недалеко от Мстинского моста. Образовалась в их имении колония слепых и глухонемых. Бахов из склепа изъяли и прах их рассеяли.
Правда, кое-что от них все же осталось. Антонина Федоровна вспоминала про какого-то непонятного мне Шаляпу: мол, мамушка рассказывала, как он приезжал в начале века к Бахам, потому что две горы, Воронья и Петрисская, рождали здесь, как в соборах, звук, да и рояль у Бахов был, и все пел, пел, поспать в соловьиные ночи трудовым людям не давал. А потом, уже после победы революции, к ним стал наезжать прямо с двумя женами бесстыдник Ерш (вероятно, знаменитый бас Ершов, позже он, всеми забытый, умер в эвакуации в Ташкенте) и тоже пел на улице. “Жил бы в войну у нас, не умер бы с голоду на чужбине, — вспоминает тетя Тоня, — немец до нас чуток не дошел, мы на налимах всю войну и прожили, накоготим их зимой, насолим, насушим, в ледник сколько-то рыбин заложим, а там и лето со щавелем, грибами и картошкой подоспеет. Коз приучились держать — ими военные брезговали и ни они, ни партизаны у нас их не отбирали”.
Сижу на скамеечке в огороде у Тони — он огорожен диким елочным лесом, и потому в нем все раньше созревает, — слушаю, как медведь рыкает в кустах, а старики с ним сжились и не мешают друг другу. Григорий Дмитриевич несет с омута трех жерличных щук, значит, ждать пирогов с рыбой, пойду-ка наберу боровиков. Мелиоративные кучи земли с коммунистических времен были забыты, на них в низкорослых осинках и березках, а порою даже и в ивняке стали расти крепкие боровички — все, что ни делается на свете, все к лучшему.
...Нет, кроме тех указанных заброшенных полян, мне бы по моему возрасту подошла только Воронья Гора. Тем более, что с деревней Капустино, откуда пошел мой род, произошла осечка. Когда приближался к ней, вдруг встретил плывущего загорелого человека. Им оказался живущий в ней единственный житель профессор Мухинского училища Иван Петрович Васильев. Я и прежде не раз слышал от сельчан рассказ о нем: как он голыми руками задушил волка. Иван Петрович подтвердил народную молву, а еще рассказал, что его картины демонстрируются даже на Огненной Земле, но к себе в деревню не пригласил, сказав, что во дворе у него злая собака. И отказался от моего дара — книжечки “Русское озеро” на английском языке, потому что знает он только русский. А еще мы поспорили с ним о бароне Штиглице (не путать со Штирлицем!). Иван Петрович сказал, что скоро они заберут из нашего музея сидящего в кресле мраморного барона работы Антокольского. На том мы с ним и расстались.
Ну вот, кажется, на сегодня и все. Раз до истоков рода своего мне добраться не удалось в том году, то в этом, девяносто девятом, попытаюсь подняться уже до Опеченского Посада за Боровичами. А потому, читатель, не говорю “прощай” — до свидания!
Апрель 1999.
[1] Подробнее об этом см. мой очерк “Житие на Кармяной” (“Новый мир”, 1998, № 8).