I. МАРТИН ХАЙДЕГГЕР. Пролегомены к истории понятия времени. Перевод Е.Борисова. Томск, “Водолей”, 1998, 384 стр.
Выходу в 1927 году работы Мартина Хайдеггера “Бытие и время” предшествовали его доклады (“Понятие времени”, “Кассельские доклады”) и лекционные курсы (“Пролегомены...”, “Логика. Вопрос об истине”). “Бытие и время” в русском переводе появилось два года назад, а теперь перед нами постепенно раскрывается — не в пересказах, а через первоисточник — та мыслительная инфраструктура, которая подготовила событие появления одной из главных философских книг XX века.
Может быть, сегодня это самое важное — инфраструктура мысли...
Перевод “Бытия и времени” Владимира Бибихина вышел хоть и по прошествии семидесяти лет после опубликования оригинала, но появился для нас здесь как deus ex machina. И этот русский Хайдеггер заговорил на языке таинственно-глубоком, каком-то магическом, даже, я бы сказала, — мифогенном, произрастающем при этом— из некой “глубинной сути” нашего местного наречия. Выполненный Евгением Борисовым перевод “Пролегомен...” (а этот лекционный курс летнего семестра 1925 года — своего рода предварительный конспект “Бытия и времени”) мне представляется работой нового поколения (не “нового поколения переводчиков”, а “работой нового поколения”).
Переводчик “Пролегомен...” идет не по вектору личной утопии, как двигался Владимир Бибихин, но по пути скорее умеренно-профессиональному. Сравним. Владимир Бибихин — “Примечания переводчика”: “...это русское „Бытие и время” пытается использовать данную нашим языком возможность воссоздания немецкой мыслящей речи. ...Русское слово открывает исканию свои просторы...” (Хайдеггер Мартин. Бытие и время. М., “Ad Marginem”, 1997, стр. 448 — 449). ЕвгенийБорисов— “От переводчика”: “...передать естественное звучание текста...” (Хайдеггер Мартин. Пролегомены..., стр.342). Профессиональные усилия двух переводчиков поддерживают друг друга. Переводческие стратегии движутся в разных направлениях.
Ставка Бибихина велика. Через Хайдеггера (и кто решит — с его ли ведома?) он пытается возбудить живые силы древлеотеческого мысле-языка. Задача Борисова — более узкодисциплинарная. Но в его подходе мне видится дополнительный шанс адекватного понимания, и не только философии Хайдеггера, но и той конкретной философской работы, которая проделана в XX веке на Западе.
Переводческая стратегия Бибихина обременена сверхзадачей: создать — внутри произведения Хайдеггера — новое, “русское мысле-язычное” произведение, способное жить и отдельной от оригинала жизнью. Евгений Борисов просто переводит текст, принадлежащий западной феноменологической традиции, полно и грамотно используя все наработки отечественных переводчиков и историков философии.
Очень показательно различие в переводе хайдеггеровской терминологии у Бибихина и Борисова. В сопроводительных замечаниях переводчика “Пролегомен...” выстроена “таблица соответствий”. Важнейшее различие фиксирует перевод ключевого слова Хайдеггера — Dasein. Бибихин: Dasein — присутствие. Борисов: Dasein — вот-бытие. При этом объяснение последнего гласит: “Я отказываюсь от изящного перевода Бибихина... в пользу кальки”. И даже аргументы — от морфологии языка и от задач, решаемых Хайдеггером внутри феноменологической традиции. Напомню, что, переводя Dasein как присутствие, Владимир Бибихин не столько аргументировал, сколько прояснял исток своего выбора: присутствие — при-сути; и утверждал некий постулат веры: мы должны “самим своим присутствием нести истину”.
И еще пример различия:
Angst — ужас (Биб.) — страх (Бор.)
Furcht — страх — боязнь
Grauen — жуть — ужас
Видим: эмоциональный фон русского “Бытия и времени” на порядок глубже предложенного переводческого варианта “Пролегомен...”.
Пояснением к работе переводчика служит его статья “Феноменологический метод М. Хайдеггера”, помещенная в конце книги. И вновь это выверенный дисциплинарный жест, удерживающий переводчика на историко-философской дистанции по отношению к хайдеггеровской философской работе. Под обложкой существует еще один фрагмент — “Послесловие редактора немецкого издания” Петры Егер, представляющее собой детальное описание технической стороны подготовки текста хайдеггеровских лекций к публикации. Восполнение для тех, кому не удастся попасть в хайдеггеровский архив и увидеть рукописи.
В “Пролегоменах...” перед нами развернута мыслительная проработка проблемного поля, видимым становится поиск терминологического инструментария, который позже будет использован Хайдеггером в “Бытии и времени”. Чтение этих лекций послужит демистификации “духовного посыла” “Бытия и времени”. Детальное восстановление памяти вообще оздоровляет интеллектуальную атмосферу.
II. Я. Э. ГОЛОСОВКЕР. Засекреченный секрет. Философская проза. Томск, “Водолей”, 1998, 224 стр.
Собранные в книге произведения Якоба Эммануиловича Голосовкера можно еще назвать автобиографической прозой. Хотя только первая из работ, “Миф моей жизни. (Автобиография)”, написанная в 1940 году, прямо рассказывает о некоторых фактических событиях.
Голосовкер выходил из тени для нас постепенно. Сначала это имя принадлежало известному переводчику и знатоку античности, автору блестящих работ по античной мифологии — “Сказания о титанах” и “Логика мифа”, затем — автору оригинального философского эссе о Достоевском, позже — еще и великолепному переводчику философского мифа “Так говорил Заратустра” Фридриха Ницше. Теперь становится понятным, что форма мифа была его собственным глубинным состоянием — формой его личной “интеллектуальной чувственности”.
Биографически очевидны две точки перехода, погружения в мифометафизическое измерение жизни. Первая — момент юношеского решения, жертвы — славой, карьерой, комфортом... благоразумием и любовью. Голосовкер назвал это своим “самопожертвованием во имя самовоплощения творческой воли”. Между 1910 и 1936 годами он пишет три произведения: мистерию “Великий романтик”, роман-поэму “Запись неистребимая”, философское произведение “Имагинативный абсолют”. Трилогия осталась незавершенной1.
В 1936 году последовал арест. Три года каторги под Воркутой — 37-й, 38-й, 39-й. (Интересно, существуют ли воспоминания о ней?) В это время — гибель архива. Голосовкер воспринял это как гибель самой его жизни. В 1940 году ему исполнилось пятьдесят лет. (“Удар постиг меня в предзакатные годы: мне полвека”.)
И второе решение: двинуться вопреки и вспять. Даже понимая, что теперь у него “иные слова, иной ритм, иные образы, иное зрение, иной пробирный камень опыта”, Голосовкер начинает восстановление архива, трудится над воссозданием мифа своей жизни, над развитием ее “темы”. “Сожженный роман” и “Интересное”, впервые опубликованные — соответственно в 1991 и 1989 годах — и включенные в настоящее издание, суть осколки, а может быть — воспоминание об этом “мифе жизни”.
И еще в книге два текста под одним названием — “Секрет автора”: “Секрет автора. („Штосс” М. Ю. Лермонтова)” и “Засекреченный секрет автора. (Достоевский и Кант)”. С подзаголовком: “Размышления читателя о романе Ф.М. Достоевского „Братья Карамазовы””. Это два отрывка из задуманной и начатой им в 40-х годах книги, лишь по внешней необходимости ставшие самостоятельными произведениями. Обе работы читаются на едином движении интереса. Видно, так и писались, в напряжении разгадывания тайны, авторской загадки. А “загадки” у Голосовкера— это не то, что имеет разгадку. Для него это скорее его особый способ восприятия литературного текста, возможность его включения в живое восприятие читающего. Архив культуры должен оставаться живым. Голосовкер — заложник этого понимания... Вот только тогда уж надо до конца по справедливости... А Якоб Эммануилович мною замечен в некоторой слепоте на почве любви и пристрастности (слава богу!). В своем эссе о Достоевском и Канте право на живое отношение к жизни он в большей степени оставляет за Достоевским и все-таки в несколько меньшей— за Кантом. Читаем: “В поединке Достоевского с Кантом Достоевский выступает перед нами как символ Ума, исходящего из душевной глубины, из этики горячего сердца. Кант же выступает как символ Морали, исходящей от теоретического ума, от Интеллекта, с ног до головы вооруженного формально-логической аргументацией...”; Кант— это “совесть пустыни под недосягаемым космологическим блеском звезд. Это совесть устава, субординации и порядка, но не живого чувства”; “Достоевский же из всех безысходностей разума видит для человека выход в страстной деятельности любви, в практике, где знание сердца перескакивает через все теоретические постулаты и выводы и где ум-теоретик срывается в трагедию”... А что, если загадать следующую загадку и направиться по пути ее решения — предположить, что в Канте не меньше “интеллектуальной чувственности”, чем в Достоевском? Может быть, за сдержанностью кантовского языка стоит вовсе не менее интенсивное переживание...
И Кант и Достоевский боялись пустых, а равно и бессмысленных пространств. И тому и другому нужен Эпилог, где будет говориться о Боге ли, о совести ли, о дневном ли солнце разума. А главное — и тот и другой при этом не могут отрешиться от смутной и тревожной мысли, что устраиваемый ими мир, возможно, стоит на никем не гарантируемой конвенции...
Надежда на читателя у Голосовкера была — робкая. Он писал, ориентируясь по чувству “высшего и совершенного воплощения”, и не примеривался ко вкусам. В титуле его работы о Достоевском стоит трогательная, грустно-ироническая ремарка: “К 120-летию со дня рождения Ф. М. Достоевского (1941год) и к 75-летию со дня его смерти — 9 февраля 1956 года”. С 1940 по 1955 год рукопись находилась в личном голосовкеровском архиве, адресованном вечности. В 1956 году он передал ее (это был дар) в архив Музея Достоевского. Опубликована работа была в 1963 году стараниями академика Н.И.Конрада. Якоб Эммануилович Голосовкер говорил о себе как о человеке не тщеславном, к публичной славе не стремящемся. Он действительно не прикладывал к этому специального личного усилия. Мифом должна распоряжаться судьба... Обычно это так и бывает, но что касается жизни и произведений, то очень хочется, чтобы ими распоряжались сами люди.