Присутствие поэзии в самой жизни

И конечно же особенно приятно получить ее в год двухсотлетнего юбилея со дня рождения Пушкина.

Не уверен, что заслужил ее, но буду стараться заслужить если не сегодняшними, то, может быть, завтрашними стихами: надежда на то, что новое твое стихотворение будет лучше последнего или предпоследнего, не оставляет нас до конца жизни.

Я хочу поблагодарить жюри премии, тех, кто выбрал меня, весь комитет в его немецкой и русской части.

Как бы низко я ни оценивал свои заслуги, все-таки могу сказать, что в каждом из живущих поэтов есть что-то от Пушкина: ведь этот голос впитан нами с детства. И когда он писал: “И славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит”, — он имел в виду именно это. Хотя, наверное, и улыбался про себя, чему свидетельство — архаическая форма “пиит” (“Какой-нибудь пиит армейский / Тут подмахнул стишок злодейский”).

И в Анненском, и в Ахматовой, и в Мандельштаме, и в Пастернаке, даже в Маяковском было что-то от Пушкина... Есть это что-то и в нас, грешных. Не так ли сегодняшняя кошка похожа на кошку, жившую сто или тысячу лет назад? Разрешите рассказать анекдот. Одна дама жалуется другой, что ее замучили мыши, нет с ними никакого сладу. Другая говорит: “Дорогая, заведите кошку”. — “Ну что вы, милочка, нынешние кошки!” Наша критика, свысока рассуждая о сегодняшних поэтах, напоминает мне эту даму.

Что же в нынешних поэтах есть от Пушкина, какие общие черты? Я думаю, прежде всего язык и родное стихосложение, те самые ямбы и хореи, которые он так любил. А кроме того, некоторые врожденные человеческие свойства, делающие поэта поэтом: это прежде всего чувство гармонии (о котором в своей знаменитой речи говорил Блок), это особая впечатлительность и отзывчивость на впечатления бытия, это яркое воображение, влюбчивость и ранимость, это благоговение перед жизнью при всей ее трагической подоплеке.

В “Египетских ночах” Пушкин вывел поэта — Чарского и передал ему некоторые свои заветные мысли и ощущения, прежде всего — вдохновение, “то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше, и звучные рифмы бегут навстречу стройной мысли”. Невозможно без волнения читать эти строки: “Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастие”.

Так вот, поэт — счастливый человек, несмотря на все ужасы бытия, и это счастье обретает он за письменным столом.

Стихи — это сгустки энергии, аккумуляторы любви, печали, горечи, радости — всех чувств, которые владели тобой, пока ты их писал, в них остановлено мгновение — и к этому высокому напряжению души может подключиться любой, у кого хватит сил прочесть и понять стихотворение.

Нам говорят: когда же придет новый Пушкин? Всматриваются в даль, приставив ладонь к глазам, ищут его, как парус на горизонте. Ждут нового Пушкина как мессию.

Интересно, как представляют себе это в реальности? Появляется молодой поэт— и на лбу у него написано: новый Пушкин. Вот он вскакивает на эстраду, достает из-за пазухи поэму “Руслан и Людмила”...

Между тем, если говорить серьезно, без кликушества и религиозных аналогий, опираясь на стихи, то можно с уверенностью сказать: он уже множество раз приходил к нам в новом облике. “Жизнь пуста, безумна и бездонна! / Выходи на битву, старый рок! / И в ответ — победно и влюбленно — / B снежной мгле поет рожок...”, или: “Я изучил науку расставанья / В простоволосых жалобах ночных...”, или: “Ни грубой славы, ни гонений от современников не жду, / Но сам стригу кусты сирени / Вокруг террасы и в саду”, или: “Но ни на что не променяем пышный/ Гранитный город славы и беды, / Широких рек сияющие льды, / Бессолнечные, мрачные сады / И голос Музы еле слышный”, — и так вплоть до сегодняшнего дня, причем, поскольку последний пример взят из Ахматовой, можно сказать, что Пушкин являлся к нам в XX веке не только в мужском, но и в женском облике.

Кончается XX век, пора подвести некоторые итоги. Он прошел в России под знаком великих катастроф. Осознание трагического опыта и некоторые выводы, сделанные из него, вот главное, что составляет смысл нынешней поэзии. Жалобы на жизнь, на ее бессмыслицу, так же как романтическое противопоставление поэта толпе, представляются архаикой, чем-то малопродуктивным. Ты не доволен жизнью, предъявляешь претензии к мирозданию, мечтаешь “вернуть творцу билет” — нет ничего проще: миллионы “убитых задешево”, как сказал Мандельштам, с удовольствием поменялись бы с тобой судьбой, местом и временем. XX век научил человека (и поэта) дорожить простыми вещами: теплом парового отопления, постельным бельем, разговором с другом по телефону, женской улыбкой — всем тем, что отняли у тысяч людей. “И спичка серная меня б согреть могла”. Вопрос не в том, есть ли смысл в жизни и стоит ли жить, а в том, как прожить ее достойно, реализовать, несмотря ни на что, свои способности. Одна из форм свободы, явленной человеку (и поэзии) в XX веке, — это интеллектуальное (и поэтическое) осмысление трагедии, преодоление ее, способность вернуть душу, “умирая, в лучшем виде”.

Поэзии противопоказаны абстракции, она предметна и конкретна — и в этом, как и во всем уже сказанном, мне видится (и слышится) перекличка с Пушкиным. Поэзия научилась сочувствовать обычному человеку, бедному Евгению, “старым эстонкам”, “рядовому ездоку”.

Переболев абсурдом и заумью, поэзия вернулась к поэтическому смыслу, к “бессмертному солнцу ума”, завещанному нам любимым поэтом. Рецидивы болезни возможны и сегодня (так взрослый человек иногда заболевает свинкой), но уже не опасны.

И последнее: присутствие поэзии в самой жизни — вот абсолютное чудо, еще один “бессмертья, может быть, залог”, доказательство Божьего существования, — морские волны, звездное небо, шум листвы. Кто-то позаботился о том, чтобы в конце мая в петербургских садах расцветала сирень. Поэзия — не выдумка поэта: поэт извлекает ее из мирового хаоса, из сырого материала жизни, озвучивает и закрепляет в слове.

Речь, произнесенная в Москве 26 мая 1999 года при вручении Пушкинской премии, учрежденной фондом Альфреда Тёпфера (Германия).

Речь, произнесенная в Санкт-Петербурге 29 мая 1999 года при вручении Пушкинской премии, учрежденной фондом Альфреда Тёпфера (Германия).