* *
*
Солдатским письмом треугольным
В небе стая.
Это гуси на сторону вольную
Улетают.
Шелком воздух рвется под крыльями.
Спасибо, что хоть погостили вы.
Летите, летите, милые!
На письме — сургучевой печатью
Солнце красное.
Унесете его на счастье вы —
Дело ясное.
Нам останется ночь полярная,
Изба черная, жизнь угарная,
Как клеймо на плече позорная,
Поселенская, поднадзорная.
На такую жизнь не позарюсь я,
Лучше трижды оземь ударюсь я,
Птицей серою обернуся,
Полечу — назад не вернуся —
Погодите, я с вами, гуси.
1949 г.
* *
*
Енисей сливается с Тунгуской,
Старший брат встречается с сестрою.
Та течет полоской синей, узкой,
Тот — широкой полосой седою.
По груди широкой, богатырской
Стороны чужой, земли сибирской
Пролегают лентой орденскою.
Две реки идут одной рекою,
Две реки идут одной судьбою,
Так, как нам не велено с тобою.
И железные проходят зимы,
И чудесные проходят весны
Над моею жизнью нелюбимой,
Над чужой землей орденоносной.
Над чужбиною.
1950 г.
* *
*
В тайге прохладной
Ребячей радостью
Ребячей сладостью
Встречают ягоды.
Черничные заросли,
Брусничные россыпи.
Мол живите до старости,
Мол ешьте досыта!
Мол кушайте, други!
Мол счастливы будьте!
Мол только пригубьте!
Мол не обессудьте!
Не хочу вас, заросли!
Не желаю, россыпи!
Не хочу — до старости!
Не желаю — досыта!
Мне б яблочка российского разок куснуть,
В том доме, где я выросла, разок уснуть!
1950 г.
* *
*
— “Ночь — а звезды — рукой подать!
— Схватить, удержать в руке,
Ту, самую яркую, крепко сжать,
Как гривенник, в кулаке,
И в чум прилететь,
И всем показать —
Глядите, отец и мать!
Я сам ее взял — поглядите, горит в руке!
Довольно светить ей на небе —
Раскосый электромонтер из колхоза “Путем Ильича”.
1950 г.
Весна
По медвежьи трудится, старается,
Напрягается тучами,
Кручами,
Всеми реками сонно-могучими,
Каждым корнем и каждой жилою,
Всей своей материнской силою,
Сердцевиной таежного дерева,
Всей упругостью мускула зверева,
Чтоб из треснувшей оболочки
Ледовитого, мертвого сна,
Появилась дрожащим комочком,
Необсохшим цыпленком — весна.
1951 г.
* *
*
Непростой мужик стоит у чума,
Старый, косолапый, косоглазый,
Не по-здешнему мужик угрюмый,
Раз взглянув — его узнала сразу.
Я об этом мужике читала в детстве,
А теперь живу с ним по соседству.
Он, как все, одет в оленьи шкуры,
Только шерсть на том олене — волчья.
Он, как все, обут в унты оленьи,
Да по-волчьему ступает, сволочь!
В веках прячет он глаза, как в ножнах,
Изредка блеснут неосторожно.
Непростой мужик стоит у чума,
Непростого ищет в небе чудном.
Непроста его ночная дума.
Непроста луна над ним — шаманским бубном.
1951 г.
* *
*
Синькою в детских следах залегает глубокая тень,
Синяя лыжня по белому снегу стремится.
Птицы у нас не зимуют. Молчит за поселком тайга,
Стадом оленей уставила в небо рога.
День без событий, без почты, почти без забот.
— Хоть бы скорей красноярский пришел самолет!
1951 г.
Ночная молитва
Из дому выйдешь — тьма по глазам
Будто ножом.
Сразу ослепнешь — как из дому выйдешь.
Из дому выйдешь — вся тишина
В уши тебе —
Сразу оглохнешь, как из дому выйдешь.
Нету тебя.
Нет ни тебя, ни огня, ни земли, ни воды,
Из дому выйдешь.
Нету ни неба, ни звука, ни вздоха в груди —
Из дому выйдешь.
О, поскорей разберись в темноте,
Господи Боже!
Вновь, засучив рукава, твердь от земли оторви,
Господи Боже —
И первозданным кремнем первый высеки свет.
Глину покруче меси,
Крепче нащупай ребро,
Господи Боже!
В глиняный лоб мне вставь золотые глаза,
Чуткие уши из розовых раковин сделай.
Только души мне не надо. Возьми мою душу себе.
Будет твоя. Сам поживи с ней, попробуй!
1951 г.
* *
*
На избах — шапки набекрень
И пахнет снегом талым.
Вчера пуржило целый день,
Сегодня перестало.
Одну и ту же множит трель
Силенки пробуя капель.
А снег лежит на берегу
От детских лыж в полоску,
Как будто снятой на бегу
Тельняшкою матросской.
На солнце вспыхнула сосна
И замерла, сияя.
Вот и до нас дошла весна
В последних числах мая.
1952 г.
Праздник
Над хатой — дым столбом,
А в хате — коромыслом,
И речи за столом
Без никакого смысла.
Гуляют други милые
Со всей сибирской силою,
Глотают брагу сладкую
Со всей сибирской хваткою.
Октябрь ли, Май ли, Рожество,
У нас в деревне торжество —
Венчаем иль хороним —
Стакана не уроним!
Сосед мой дорогой,
Глотни еще глоточек,
Пирог непокупной —
Кусни еще кусочек!
Сама тесто жарила — сама пекла
Все что понаставила, съедим дотла,
Сама брагу ставила, сама пила,
Хотя баба старая, а весела.
— Хочешь сватай,
Хочешь лапай,
Хочешь — в голове царапай!
Пейте, работнички,
Рыбаки, охотнички,
Столяры да плотнички,
Пейте до ноченьки!
Пейте, соседушки,
Бабушки, дедушки,
Малые детушки,
Пейте до светушка!
Больше делать нечего
В эдаком селе,
Как с утра до вечера
Быть навеселе!
А выйдешь из хаты
Пьяный и сытый.
В небе — Сохатый
Бьет копытом.
8 ноября 1952 г.
* *
*
Ах, и белы моей земли
снега, моей зимы
снега...
Белы, как сахар, как мука,
что пароходы нам везут
весной, как только сбросит лед,
плечами поведя, река,
как сбросит лыжи самолет.
Белы, как сахар, что грызут
ребята наши круглый год,
ах, и белы моей земли
снега, моей зимы
снега...
Белы, как той тетради лист,
где пишет буквы младший внук.
Он ростом мал и не речист,
зато он знает много букв.
Белы, как той тетради лист,
как те тетрадные листы,
где пишет знаки старший внук.
Похожи знаки на следы
седых песцов и легких птиц —
и каждый знак, сказал мне внук,
не след, а нота, то есть звук.
Ах, и белы моей земли
снега, моей зимы
снега...
Под ними спит моя тайга,
в своей берлоге спит медведь,
метет метель, метет пурга,
и солнцу лень на нас глядеть...
Я стар и сед,
но старый ум
живуч, что рыба подо льдом.
Своих отцов я помню чум,
своих сынов я вижу дом,
в сыновнем доме вижу свет,
в отцовском чуме помню тьму,
и тяжек вес прошедших лет
доныне сердцу моему...
Я помню, как певала мать
и ветром вторил ей Таймыр
о том, как безысходна гладь,
о том, как безнадежна ширь
снегов, снегов зимы моей,
снегов, снегов земли моей —
снега, снега, везде снега,
ей ветром вторила тайга.
Из рыбьей косточки иглой
оленьи шкуры шила мать,
под ветра свист, под бури вой
оленьей жилой шила мать
из рыбьей косточки иглой.
Кормилец наш, седой олень,
нас в шкуру одевал свою —
про это тоже пела мать,
про это я сейчас пою,
и внуки не ложатся спать
и песню слушают мою.
“Кормилец наш, олень седой,
твой легок шаг, твой чуток нюх,
ты нарты наши мчишь стрелой
и под копытом снег, что пух.
Кормилец наш, седой олень,
твой зорок глаз, ветвист твой рог,
копыта светлые твои
не знают езженых дорог...
Ты нарты мчишь в тот край земли,
где долог для охоты день,
где зверь пушной в лесу кишит,
а в реках — нельма и таймень.
Туда, туда твой путь лежит,
где круглый год охотник сыт,
еда обильна и жирна,
и сыты дети и жена...
Где шкурки белки и песца
и лисий искрящийся мех
и соболя, что краше всех,
положим мы к ногам купца,
и не обманет нас купец”.
Так пел охотник, мой отец,
так пел отец, молчала мать,
седой качая головой,
а дети не ложились спать,
и песню слушали его...
Где ж ты, обетованный край,
охотника мечтанный рай,
где сыт охотник, сыт олень,
где бестревожен каждый день,
где справедлив и щедр купец,
где благородный труд ловца
бесхитростно вознагражден?
Всю жизнь искал тот край отец,
всю жизнь искал и пел о нем,
пока настигла смерть отца.
Ах, и белы моей земли
снега, моей зимы
снега!
Для смерти жизнь недорога,
и жалость незнакома ей.
У смерти твердая рука,
и что ей слезы матерей,
шаманов пляс и крик детей?
Смерть бьет всегда наверняка,
она без промаха разит,
рукой незримого стрелка
стрелок поверженный лежит...
Я стар,
но память мне верна,
верна, как старая жена,
светла, как полымя костра,
как нож охотника, остра.
И в зимний хлад
и в летний зной
я ту весну ношу с собой,
в себе, души пресветлый клад.
Я ту весну ношу с собой
и в горя час,
и в счастья день.
Она в душе моей сейчас,
она ведет меня вперед
за часом час, за годом год,
от рук моих отводит лень,
и жизни пробивает путь
и старости отводит тень.
Где вы, земли моей снега?
где вы, зимы моей снега?
Лучами вымыты снега,
лучами выжаты снега,
в озера вылиты снега.
Необратима и горда
восставших рек кипит вода,
восстав от ледяного сна,
вся к солнцу тянется тайга —
конец снегам, пришла весна,
корнями выпиты снега.
* *
*
И вот, в саду старинном
Как в самом раннем детстве,
С лукошком за малиной
Пошла я по соседству.
Сияли в отдаленьи
Платки и платья женщин,
Таз медный для варенья,
И солнце — чуть поменьше.
Все было неизменно
Иль началось сначала,
И времени, как сцены,
Я чувство потеряла.
* *
*
Ветер вечерний дышит,
Каждый вздох — глубок.
Дремлет в нагретой нише
Грифельный голубок.
Рядом с живым — нарисованный
Дремлет дух святой,
Временем исполосованный,
Белый и золотой.
И прижимается к небу
Сонного купола грудь...
Думается: и мне бы
Также вот — уснуть!
* *
*
Мой первый шаг! Мой первый путь
Не зреньем узнаю, а сердцем.
Ты ждал меня! о, дай вздохнуть,
Приотвори мне детства дверцу!
И ты открылся, как ларец!
Н б а! ничего наполовину!
Твой каждый мостовой торец
Вновь устлан пухом тополиным...
Первоисточник всех чудес
(Зачем они вошли в привычку!)
Как звезды доставал с небес
Снежинками на рукавичку
Ты помнишь? Все, чем был богат
Ты отдал, щедр и неоплачен,
Мой первый дом, мой первый сад,
И солнце первое в придачу.
Так, откровеньями маня,
Путем младенческих прогулок
Ты ввел когда-то в жизнь меня,
Борисоглебский переулок!
* *
*
Я искала тебя всю ночь,
И сегодня ищу опять,
Но опять ты уходишь прочь,
Не дозваться и не догнать.
Не остыли твои следы,
Звук шагов твоих слышу я,
Но идешь, не задев земли,
Но идешь, не смутив воды,
Ненастигнутая моя.
Веретёнами фонарей
Отражается ночь в реке,
Не сожму я твоей руки
В опустевшей своей руке.
Край одежды твоей ловлю,
Между пальцев — клочок зари.
Знаешь ты, как тебя люблю,
Хоть со мною — заговори!
Иль земная чужда печаль?
Но в какой же тогда тоске
Возвращаешься по ночам
К растоптавшей тебя Москве?
* *
*
Вправду? иль, может быть, снится,
Черная эта река?
Окон пустые глазницы,
Фонарей золотые ресницы,
Лунных домов бока?
Площадью темной, сонной,
Караул печатает шаг,
Плещется опаленный
В небе забытый флаг.
Если ты сон, то вещий.
Т б ак я приду домой.
Смолоду мне обещан
Матерью мне завещан
Город — мой!
Ариадна Сергеевна Эфрон (1912 — 1975) — дочь Марины Цветаевой, — именно это запомнила широкая публика. Мы благодарны Ариадне Сергеевне за то, с каким тщанием, с какой преданной любовью много лет (со времени возвращения из ссылки в 1955 году и до самой своей кончины) она занималась творческим наследием матери.
Однако несправедливо помнить о ней только как о замечательной, даже образцовой дочери. Ариадна Эфрон — наследница Марины Цветаевой, но этим далеко не исчерпывается ее роль в словесности, шире — в культуре нашего времени. Прежде всего она удивительная переводчица — главным образом французской поэзии XIX и XX веков. Ее Бодлер, Верлен, Теофиль Готье феноменальны. Мать перевела поэму Бодлера “Плавание”, дочь — несколько знаменитых стихотворений из “Цветов зла”, и ее переводы не уступают переводческому шедевру Цветаевой. Можно ли забыть ее стиховые формулы? Ее Бодлер врезается в память навсегда.
Горит сквозь тьму времен ненужною звездою
Бесплодной женщины величье ледяное.
Ты, Ненависть, живешь по пьяному закону:
Сколь в глотку ни вливай, а жажды не унять...
Как в сказке, где герой стоглавому дракону
Но свалится под стол и захрапит пьянчуга,
Тебе же не уснуть, тебе не спиться с круга.
Бодлер Ариадны Эфрон — многосторонний, многостильный при всей своей строжайшей классичности поэт, способный соединить в идеальном по структуре сонете “бочку Данаид”, “бездну бездн”, “стоглавого дракона” с “пьянчугой” и с таким оборотом, как “спиться с круга”. Это, разумеется, богатство Бодлера; но оно по-русски впервые обнаружилось под пером Ариадны Эфрон.
А как талантлив в ее исполнении французский поэт-драматург XVII века Поль Скаррон! Почему театры не ставят “Жодле-дуэлянта” в искрометном переводе Эфрон? Переведенный ею Арагон риторичен, но и глубок, великолепен, убедителен — иногда он по-русски оказывается сильнее, чем в оригинале.
Когда читаешь туруханские стихотворения самой Ариадны Эфрон, трудно поверить, что эти народные русские песни, заклинания, присказки, каторжные напевы написаны той же рукою, которая вслед за Полем Верленом набросала портрет Пьерро:
Отверстия глазниц полны зеленой мути,
И белою мукой запудрено до жути
Бескровное лицо — и заостренный нос.
Ее Пьерро объединил в себе итальянское происхождение, французскую традицию и русский стих. И ведь та же самая рука запечатлела Сибирь — край многолетней муки этой без вины виноватой каторжанки:
На избах шапки набекрень,
И пахнет снегом талым.
Вчера пуржило целый день,
Сегодня перестало.
Родина, куда стремилась ее душа, оказалась злобной мачехой, обрекшей вернувшуюся “блудную дочь” на тюрьму и полярную ссылку, на “вечное поселение”. Страна убила ее отца, довела до петли ее мать, погубила всех, кого она любила и кто любил ее. Она могла бы вслед за Бодлером написать “Бочку ненависти”, а писала она о красоте сибирской природы, о неотразимости народной песни и русской речи, о бессмертии неба и земли:
На солнце вспыхнула сосна
И замерла, сияя.
Вот и до нас дошла весна
В последних числах мая.
Публикация Р. Б. ВАЛЬБЕ.
Ариадна Эфрон никогда не публиковала своих стихов. Об их существовании не знали даже самые близкие ей люди. Шестнадцать стихотворений, предлагаемых нами вниманию читателей, хранятся в фонде М. И. Цветаевой в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 306). Из них десять стихотворений датировано 1949 — 1952 годами. Это был один из самых трагических периодов трагической жизни дочери Марины Цветаевой. Отбыв лагерный срок (1939 — 1947 годы), Ариадна Эфрон в феврале 1949 года была повторно арестована и по этапу отправлена на пожизненное поселение в приполярное село Туруханск Красноярского края. Для точной датировки шести не датированных автором стихотворений публикатор не располагает достаточными основаниями.
В публикации воспроизведены орфография и пунктуация автографа.