Николай Байтов
Суд Париса
повесть
Николай Байтов
Суд Париса
повесть

Рассказывает Валерий Вениаминович В. Я не знаю, верить ему или не верить. Он странный. Иногда и не поймешь, о чем он говорит: волнуется, начинает глотать слова или бормочет что–то бессвязное, как во сне. А то остановится и молчит несколько минут, глядя испуганно на что–то за спиной, за затылком собеседника, и тому опять приходится думать, что Валерий Вениаминович заснул внезапно с открытыми глазами прямо посреди рассказа. Задашь ему вопрос — он: “А? Что? — Начинает вспоминать: — Я хотел... какое–то слово... вылетело из головы”... — и в результате вдруг вспоминает что–то совершенно другое, о чем вроде бы и не собирался говорить...

Рассказ записан на магнитофон. Я передаю его по возможности плавно, без перескоков, стараясь домыслить, интерполировать связи между фрагментами. В тех случаях, когда это затруднительно, я ставлю в скобках свои собственные пояснения.

— Я не покупал в жизни мебель ни разу. И вообще мало покупал. Еду, одежду, книги — вот и все. И то — одежду редко. Не помню, чтобы я когда–нибудь бывал в мебельном магазине... Нет, не бывал... Та мебель, что у меня дома, вся досталась по наследству. В основном от родителей. И от жены покойной... Не понимаю, зачем люди мебель покупают. Ведь она и так имеется, окружает нас. Если нам кажется, что она устарела, выкидываем ее, — это значит, что она не срослась с нами. Скажем, не составляла часть нашей жизни. То есть, собственно, мы ею не владели по–настоящему. Какой же смысл? — мы и новой точно так же не будем владеть, потому что не получили навыка. А если мы постоянно что–то выбрасываем и заменяем, то, значит, мы не имеем и жилища! Это все равно, что жить в гостинице. Пожил в одной гостинице год, допустим, — переехал в другую. Потом в третью... Вот Набоков под конец жизни жил в гостинице. Наверное, ему как–то нравилось, что все — не свое. И то он прожил, кажется, несколько лет на одном месте. Десяток, что ли, лет... Или больше.

Так я зашел в этот магазин и остолбенел — настолько мне все там показалось странным. А меня должна была встретить женщина. Я позвонил ей. Она работала там главным бухгалтером. Ирина Сергеевна. Договорились, что я подойду к семи. Она заканчивала работу. Я должен был ей передать большую сумму денег от ее бывшего мужа и еще кое–что сообщить на словах. Посредническая такая миссия. В общем–то, примирительная... Поэтому она не хотела встречаться на улице или в метро, сказала, что в магазине будет удобней. Мы раньше никогда друг друга не видели. Описал ей, как я выгляжу, она тоже примерно... только просила, чтоб я никого не спрашивал, она сама выйдет. И вот я зашел, оглядываюсь по сторонам...

(А надо видеть Валерия Вениаминовича. Если не знать, что у него двухкомнатная квартира, которая вся представляет собой его кабинет, то можно принять его за бомжа. Одет в какой–то потертый бушлатик со сломанной молнией, штаны неопределенного цвета, с мешками на коленках, грубые башмаки со шнурками, порванными много раз, растрепанными и кое–как связанными... Лет ему шестьдесят или немного больше. Его жена умерла давно. Дети разъехались, двое, оба где–то за границей. Лицо обрамляет жидкая серая бородка и волосы, свалявшиеся большими клоками. Подумаешь, что он спит всегда одетый. Хотя он почти не пьет. Курит только много. Непонятно, кто стирает ему одежду...)

— Оглядываюсь по сторонам. Меня как–то ослепило... Ищу кого–нибудь наподобие Ирины Сергеевны, а ко мне подходит молодой человек. Я потом понял, что он там вроде швейцара. Говорит: “Здесь мебельный салон”. — “Да, я знаю”, — говорю. Он смотрит, помолчал. Потом спрашивает: “Хотите что–нибудь купить?” А мне неудобно называть Ирину Сергеевну, потому что она специально просила, чтобы не было никаких... Я говорю: “Да, возможно. Я хочу посмотреть... Не исключено, что я что–нибудь...” — в таком роде. И он начинает говорить в радиотелефон, который у него в руке, — чтбо — я не разобрал. А потом — мне: “Вы можете подождать тут минуту? Сейчас к вам выйдут и обслужат”. Ну хорошо. Я стою. Что еще делать? Ирина Сергеевна не показывается. Вообще народу нет... И вдруг выходят несколько мужчин, и все прямо ко мне. Один несет телекамеру. Другой протягивает мне руку, и тут уже телекамера начинает снимать. Он говорит: “Мы рады вас приветствовать в нашем салоне. Я — директор, меня зовут... Забыл, как он назвался, потому что я не сразу понял, что происходит. — А ваше как имя–отчество?... Ну вот, Валерий Вениаминович, хочу сообщить вам, что у нас сегодня праздник. Вы — наш тысячный покупатель. И по этому поводу позвольте...” Ну, я мнусь: “Постойте, я еще, может быть, ничего не куплю”. — “Это не важно. Главное, что вы обратились к нам за разрешением каких–то проблем вашей обстановки. Так я понимаю? И конечно, мы сделаем все возможное... Но сначала позвольте вам задать несколько вопросов для телевидения. Скажите, Валерий Вениаминович, вы обставляете новую квартиру? Вы купили квартиру себе или своим детям?” — “Нет, квартира у меня старая. Дети живут отдельно”... — “Так. Значит, вы решили обстановку немного подновить, она вам надоела? Или поменять всю сразу?” Но я плохо вникаю в смысл того, что он говорит, потому что, во–первых, все не вижу той женщины, Ирины Сергеевны, а во–вторых, позади директора стоят еще трое мужчин, которые начинают перешептываться, причем как–то злобно, и у меня чувство, что вот–вот должен начаться скандал или что–то такое. Мне неприятно, и не могу собраться с мыслями.

“Нет, — говорю, — обстановку менять... Дело в том, что когда долго живешь... а я живу в своей квартире сорок лет без малого... жилище становится частью тебя самого, оно облегает тебя — привычно, комфортно. Даже если были какие–то неудобства, то постепенно они превращаются в удобства, и тебя раздражало бы, если б они вдруг исчезли... Я, например, мог бы ослепнуть и все равно уверенно действовать, передвигаться в своей квартире. А поменять что? — так к этому надо заново приноравливаться. Каждая новая вещь будет еще долго мешать, может быть, несколько лет, пока...” Я, видимо, сильно задумался, пока говорил все это. Вдруг замечаю, что у директора лицо постепенно киснет, кривится. Он пару раз взглянул на камеру с какой–то растерянной улыбкой. А позади него трое мужчин, напротив, перестали шепотом переругиваться и уставились на меня очень внимательно. И потом они опять взглянули друг на друга, и один сделал из пальцев кольцо. Вот так: большой соединил с указательным. Не знаю, что это означает... Только снова у меня началось беспокойство, мысль потерялась, я замолчал... Директор к ним почему–то обернулся на мгновение — и опять ко мне: “Ну что ж, Валерий Вениаминович, вы излагаете нам очень оригинальную точку зрения. Настоящую философию жилища. Здесь есть над чем подумать психологам. И я думаю, что в скором времени нашему салону обязательно придется пригласить на работу профессионального психолога. Без этого не обойтись. Итак, насколько я вас понял, вы хотели бы найти у нас какой–нибудь предмет, который, так сказать, максимально вписывался бы в конфигурацию вашего жилища, продолжал, так сказать, гармонию, которая складывалась в течение десятилетий. Так?” — “Ну, пожалуй, — говорю я, — да, это было бы...” — “Что ж. Назовите, что именно вас интересует, и мы вместе подумаем”.

А мне как раз ничего в голову не приходит. Даже исчезли все названия мебели. Что делать? Мысленно представил себе квартиру и увидел груды книг на полу, на столе, которые уже никуда не помещаются. “Мне нужен книжный шкаф”, — говорю. “Великолепно! — кричит директор. — Замечательно! — И хлопнул в ладоши: — Любочка! — Появилась девушка, продавщица, вероятно. — Любочка, вы сейчас проведете Валерия Вениаминовича и покажете ему наши книжные шкафы. У вас уже есть другие книжные шкафы, Валерий Вениаминович?” — “Да. Четыре шкафа старых. И еще стеллажи, которые я сам сделал”. — “Вот как? А шкафы, наверное, прошлого века?” — “Не уверен. Но, должно быть, все же дореволюционные”. — “Ну что ж. Антиквариата у нас нет. Но я думаю, что с помощью Любочки вы подберете себе что–нибудь подходящее. И тогда это будет подарок от нашей фирмы нашему тысячному покупателю в наш праздничный день”. И Любочка мне улыбается, делает жест следовать за нею, и вся группа вместе с телекамерой начинает перемещаться от дверей в глубь салона, туда, где мебель выставлена...

(В общем, у них там какие–то “комплекты”, как выразился В. В., которые они “не могут разъединять”. Но в конце концов ему показывают шкаф, который лишний, что ли, у них в “комплекте”.)

— ...Хороший. Мне понравился. Высокий, черный, с стеклянными дверцами. Любочка рассказывает, что он итальянский и из настоящего дерева. Как–то так она выразилась... Я не совсем понял, но постеснялся спросить. Похвалил этот шкаф. Стали оформлять мне доставку. Записали адрес. “Вы завтра будете дома?” — “Да, конечно”. — “В первой половине вам привезут”. А сам думаю: куда ж я его дену? Все забито. Потом догадался, что один стеллаж можно распилить поперек и поставить сверху на гардероб в два ряда, он влезет. А на его место шкаф... “Но праздник еще не кончился, — говорит директор, — он только начинается. Сейчас мы попросим вас, Валерий Вениаминович, быть судьей в конкурсе трех наших лучших продавщиц. Каждая из них проведет вас по всему салону, и вы должны будете оценить ее эрудицию и обаяние. И той, которая сумеет понравиться вам больше других, вы вручите приз нашей фирмы — вот это”, — и протягивает мне небольшое яблоко. Даже маленькое. Но оно было, по–моему, из чистого золота. И такое изящное. Я подумал: “Прямо Фаберже!” — хотя я Фаберже ни разу не видел. Только в альбомах. “Вы, должно быть, очень начитанный человек, — продолжает директор. — Позвольте вас спросить: вам это ничего не напоминает?” — “Что?” — “Этот конкурс, это яблоко”. — “Конечно, — говорю я. — Суд Париса”. — “Вот именно! — восклицает и делает размашистый жест в сторону камеры. — Суд Париса! Древний античный миф о том, как три богини — Гера, Афина и Афродита — спорили, кто из них прекраснее. И разрешить этот спор должен был Парис, сын троянского коня... прошу прощения, ха–ха–ха! — сын троянского царя. Царя, конечно! Ха–ха–ха!” — “Однако, — отозвался я, потому что все это меня озадачило. — Ведь Парис был юноша и красавец. А я, можно сказать, старец. К тому же непритязательной наружности, как вы видите. При чем же тут... По–моему, это как–то...” — “Все отлично! Все замечательно! Вы для нас самый красивый, потому что вы — наш тысячный покупатель. И что с того, что вы не молоды? Зато вы — мудрец, и вы уже доказали свою мудрость вашим тонким рассуждением о жилище. Это гораздо интереснее: ваш суд будет глубоким и оригинальным, я в этом не сомневаюсь!” — “Постойте, — прервал я, хмурясь все больше: совсем стало не по себе. — А вы отдаете себе отчет в том, что такие игры очень опасны?” — “Опасны? Что вы имеете в виду?” — “Вы забыли, что суд Париса повлек за собой колоссальные бедствия многих народов?” Это я сказал, совершенно не думая, что что–то может быть... И вдруг, к своему еще большему беспокойству, я вижу, что лицо директора опять киснет и начинает как–то мельтешить, увертываться. Правда, он сразу оправился, но от меня не укрылось... Да что ж такое?.. “Ну, в нашем случае нам нечего опасаться”, — начинает он. “Все равно, — я настаиваю. — Всякое состязание порождается завистью, самой губительной из человеческих страстей.

И всякое состязание, в свою очередь, порождает зависть. Это замкнутый круг! Зло увеличивается и нагнетает само себя посредством этого механизма...” — “Нет, ну зачем так, Валерий Вениаминович! — Директор окончательно взял себя в руки и снова пустился рассылать беззаботные улыбки то мне, то телекамере. — Вы слишком мрачно смотрите на вещи, позвольте вам заметить. Ведь зависть бывает черная, бывает белая, как сказал один поэт. Конечно, черную зависть мы будем гнать из своего сердца, мы ее не допустим. А белую — зачем же гнать? Она порождает состязание по–настоящему доброе, творческое. Без нее не было бы прогресса в человечестве. Вы не согласны со мной?” — “Ну, о прогрессе, господин директор, я не буду с вами спорить, потому что мы, наверное, разные вещи понимаем под этим словом...” — “Как бы там ни было, — он поспешил свернуть дискуссию, — я не сомневаюсь, что наше состязание, наш суд Париса, только поможет нашим соискательницам Золотого Яблока в совершенствовании их профессионального мастерства. И сейчас мы... Вот они, наши красавицы”. И передо мной возникли три красавицы. “Оля. Илона. Альфия”, — назвал их директор. Но я не успел понять, кто из них кто, потому что тут за спиной телевизионного оператора появилась женщина, с которой я должен был встретиться. Она была в пальто, как она описала, и с сумочкой. Я смотрел на нее, она на меня. Ее лицо было очень странным. Мало того, что оно было озабоченным и угрюмым, оно еще как бы отчаянно пыталось передать мне какое–то сообщение. Женщина даже сделала незаметный жест — сначала неопределенный, а потом быстро затрясла указательным пальцем возле своего правого уха. Это уж я понял однозначно как предостережение. “Ну что ж, Оля, — говорил в это время директор, — вы первая. Приступайте. Ведите нашего дорогого гостя, Валерия Вениаминовича, нашего философа...” Красавица плавно шагнула, протягивая мне руку... А у меня яблоко. Я переложил в левую, а правую так сомнамбулически ей навстречу... И тут в магазине погас свет.





Николай Байтов

СУД ПАРИСА

Повесть

Рассказывает Валерий Вениаминович В. Я не знаю, верить ему или не верить. Он странный. Иногда и не поймешь, о чем он говорит: волнуется, начинает глотать слова или бормочет что–то бессвязное, как во сне. А то остановится и молчит несколько минут, глядя испуганно на что–то за спиной, за затылком собеседника, и тому опять приходится думать, что Валерий Вениаминович заснул внезапно с открытыми глазами прямо посреди рассказа. Задашь ему вопрос — он: “А? Что? — Начинает вспоминать: — Я хотел... какое–то слово... вылетело из головы”... — и в результате вдруг вспоминает что–то совершенно другое, о чем вроде бы и не собирался говорить...

Рассказ записан на магнитофон. Я передаю его по возможности плавно, без перескоков, стараясь домыслить, интерполировать связи между фрагментами. В тех случаях, когда это затруднительно, я ставлю в скобках свои собственные пояснения.

— Я не покупал в жизни мебель ни разу. И вообще мало покупал. Еду, одежду, книги — вот и все. И то — одежду редко. Не помню, чтобы я когда–нибудь бывал в мебельном магазине... Нет, не бывал... Та мебель, что у меня дома, вся досталась по наследству. В основном от родителей. И от жены покойной... Не понимаю, зачем люди мебель покупают. Ведь она и так имеется, окружает нас. Если нам кажется, что она устарела, выкидываем ее, — это значит, что она не срослась с нами. Скажем, не составляла часть нашей жизни. То есть, собственно, мы ею не владели по–настоящему. Какой же смысл? — мы и новой точно так же не будем владеть, потому что не получили навыка. А если мы постоянно что–то выбрасываем и заменяем, то, значит, мы не имеем и жилища! Это все равно, что жить в гостинице. Пожил в одной гостинице год, допустим, — переехал в другую. Потом в третью... Вот Набоков под конец жизни жил в гостинице. Наверное, ему как–то нравилось, что все — не свое. И то он прожил, кажется, несколько лет на одном месте. Десяток, что ли, лет... Или больше.

Так я зашел в этот магазин и остолбенел — настолько мне все там показалось странным. А меня должна была встретить женщина. Я позвонил ей. Она работала там главным бухгалтером. Ирина Сергеевна. Договорились, что я подойду к семи. Она заканчивала работу. Я должен был ей передать большую сумму денег от ее бывшего мужа и еще кое–что сообщить на словах. Посредническая такая миссия. В общем–то, примирительная... Поэтому она не хотела встречаться на улице или в метро, сказала, что в магазине будет удобней. Мы раньше никогда друг друга не видели. Описал ей, как я выгляжу, она тоже примерно... только просила, чтоб я никого не спрашивал, она сама выйдет. И вот я зашел, оглядываюсь по сторонам...

(А надо видеть Валерия Вениаминовича. Если не знать, что у него двухкомнатная квартира, которая вся представляет собой его кабинет, то можно принять его за бомжа. Одет в какой–то потертый бушлатик со сломанной молнией, штаны неопределенного цвета, с мешками на коленках, грубые башмаки со шнурками, порванными много раз, растрепанными и кое–как связанными... Лет ему шестьдесят или немного больше. Его жена умерла давно. Дети разъехались, двое, оба где–то за границей. Лицо обрамляет жидкая серая бородка и волосы, свалявшиеся большими клоками. Подумаешь, что он спит всегда одетый. Хотя он почти не пьет. Курит только много. Непонятно, кто стирает ему одежду...)

— Оглядываюсь по сторонам. Меня как–то ослепило... Ищу кого–нибудь наподобие Ирины Сергеевны, а ко мне подходит молодой человек. Я потом понял, что он там вроде швейцара. Говорит: “Здесь мебельный салон”. — “Да, я знаю”, — говорю. Он смотрит, помолчал. Потом спрашивает: “Хотите что–нибудь купить?” А мне неудобно называть Ирину Сергеевну, потому что она специально просила, чтобы не было никаких... Я говорю: “Да, возможно. Я хочу посмотреть... Не исключено, что я что–нибудь...” — в таком роде. И он начинает говорить в радиотелефон, который у него в руке, — чтбо — я не разобрал. А потом — мне: “Вы можете подождать тут минуту? Сейчас к вам выйдут и обслужат”. Ну хорошо. Я стою. Что еще делать? Ирина Сергеевна не показывается. Вообще народу нет... И вдруг выходят несколько мужчин, и все прямо ко мне. Один несет телекамеру. Другой протягивает мне руку, и тут уже телекамера начинает снимать. Он говорит: “Мы рады вас приветствовать в нашем салоне. Я — директор, меня зовут... Забыл, как он назвался, потому что я не сразу понял, что происходит. — А ваше как имя–отчество?... Ну вот, Валерий Вениаминович, хочу сообщить вам, что у нас сегодня праздник. Вы — наш тысячный покупатель. И по этому поводу позвольте...” Ну, я мнусь: “Постойте, я еще, может быть, ничего не куплю”. — “Это не важно. Главное, что вы обратились к нам за разрешением каких–то проблем вашей обстановки. Так я понимаю? И конечно, мы сделаем все возможное... Но сначала позвольте вам задать несколько вопросов для телевидения. Скажите, Валерий Вениаминович, вы обставляете новую квартиру? Вы купили квартиру себе или своим детям?” — “Нет, квартира у меня старая. Дети живут отдельно”... — “Так. Значит, вы решили обстановку немного подновить, она вам надоела? Или поменять всю сразу?” Но я плохо вникаю в смысл того, что он говорит, потому что, во–первых, все не вижу той женщины, Ирины Сергеевны, а во–вторых, позади директора стоят еще трое мужчин, которые начинают перешептываться, причем как–то злобно, и у меня чувство, что вот–вот должен начаться скандал или что–то такое. Мне неприятно, и не могу собраться с мыслями.

“Нет, — говорю, — обстановку менять... Дело в том, что когда долго живешь... а я живу в своей квартире сорок лет без малого... жилище становится частью тебя самого, оно облегает тебя — привычно, комфортно. Даже если были какие–то неудобства, то постепенно они превращаются в удобства, и тебя раздражало бы, если б они вдруг исчезли... Я, например, мог бы ослепнуть и все равно уверенно действовать, передвигаться в своей квартире. А поменять что? — так к этому надо заново приноравливаться. Каждая новая вещь будет еще долго мешать, может быть, несколько лет, пока...” Я, видимо, сильно задумался, пока говорил все это. Вдруг замечаю, что у директора лицо постепенно киснет, кривится. Он пару раз взглянул на камеру с какой–то растерянной улыбкой. А позади него трое мужчин, напротив, перестали шепотом переругиваться и уставились на меня очень внимательно. И потом они опять взглянули друг на друга, и один сделал из пальцев кольцо. Вот так: большой соединил с указательным. Не знаю, что это означает... Только снова у меня началось беспокойство, мысль потерялась, я замолчал... Директор к ним почему–то обернулся на мгновение — и опять ко мне: “Ну что ж, Валерий Вениаминович, вы излагаете нам очень оригинальную точку зрения. Настоящую философию жилища. Здесь есть над чем подумать психологам. И я думаю, что в скором времени нашему салону обязательно придется пригласить на работу профессионального психолога. Без этого не обойтись. Итак, насколько я вас понял, вы хотели бы найти у нас какой–нибудь предмет, который, так сказать, максимально вписывался бы в конфигурацию вашего жилища, продолжал, так сказать, гармонию, которая складывалась в течение десятилетий. Так?” — “Ну, пожалуй, — говорю я, — да, это было бы...” — “Что ж. Назовите, что именно вас интересует, и мы вместе подумаем”.

А мне как раз ничего в голову не приходит. Даже исчезли все названия мебели. Что делать? Мысленно представил себе квартиру и увидел груды книг на полу, на столе, которые уже никуда не помещаются. “Мне нужен книжный шкаф”, — говорю. “Великолепно! — кричит директор. — Замечательно! — И хлопнул в ладоши: — Любочка! — Появилась девушка, продавщица, вероятно. — Любочка, вы сейчас проведете Валерия Вениаминовича и покажете ему наши книжные шкафы. У вас уже есть другие книжные шкафы, Валерий Вениаминович?” — “Да. Четыре шкафа старых. И еще стеллажи, которые я сам сделал”. — “Вот как? А шкафы, наверное, прошлого века?” — “Не уверен. Но, должно быть, все же дореволюционные”. — “Ну что ж. Антиквариата у нас нет. Но я думаю, что с помощью Любочки вы подберете себе что–нибудь подходящее. И тогда это будет подарок от нашей фирмы нашему тысячному покупателю в наш праздничный день”. И Любочка мне улыбается, делает жест следовать за нею, и вся группа вместе с телекамерой начинает перемещаться от дверей в глубь салона, туда, где мебель выставлена...

(В общем, у них там какие–то “комплекты”, как выразился В. В., которые они “не могут разъединять”. Но в конце концов ему показывают шкаф, который лишний, что ли, у них в “комплекте”.)

— ...Хороший. Мне понравился. Высокий, черный, с стеклянными дверцами. Любочка рассказывает, что он итальянский и из настоящего дерева. Как–то так она выразилась... Я не совсем понял, но постеснялся спросить. Похвалил этот шкаф. Стали оформлять мне доставку. Записали адрес. “Вы завтра будете дома?” — “Да, конечно”. — “В первой половине вам привезут”. А сам думаю: куда ж я его дену? Все забито. Потом догадался, что один стеллаж можно распилить поперек и поставить сверху на гардероб в два ряда, он влезет. А на его место шкаф... “Но праздник еще не кончился, — говорит директор, — он только начинается. Сейчас мы попросим вас, Валерий Вениаминович, быть судьей в конкурсе трех наших лучших продавщиц. Каждая из них проведет вас по всему салону, и вы должны будете оценить ее эрудицию и обаяние. И той, которая сумеет понравиться вам больше других, вы вручите приз нашей фирмы — вот это”, — и протягивает мне небольшое яблоко. Даже маленькое. Но оно было, по–моему, из чистого золота. И такое изящное. Я подумал: “Прямо Фаберже!” — хотя я Фаберже ни разу не видел. Только в альбомах. “Вы, должно быть, очень начитанный человек, — продолжает директор. — Позвольте вас спросить: вам это ничего не напоминает?” — “Что?” — “Этот конкурс, это яблоко”. — “Конечно, — говорю я. — Суд Париса”. — “Вот именно! — восклицает и делает размашистый жест в сторону камеры. — Суд Париса! Древний античный миф о том, как три богини — Гера, Афина и Афродита — спорили, кто из них прекраснее. И разрешить этот спор должен был Парис, сын троянского коня... прошу прощения, ха–ха–ха! — сын троянского царя. Царя, конечно! Ха–ха–ха!” — “Однако, — отозвался я, потому что все это меня озадачило. — Ведь Парис был юноша и красавец. А я, можно сказать, старец. К тому же непритязательной наружности, как вы видите. При чем же тут... По–моему, это как–то...” — “Все отлично! Все замечательно! Вы для нас самый красивый, потому что вы — наш тысячный покупатель. И что с того, что вы не молоды? Зато вы — мудрец, и вы уже доказали свою мудрость вашим тонким рассуждением о жилище. Это гораздо интереснее: ваш суд будет глубоким и оригинальным, я в этом не сомневаюсь!” — “Постойте, — прервал я, хмурясь все больше: совсем стало не по себе. — А вы отдаете себе отчет в том, что такие игры очень опасны?” — “Опасны? Что вы имеете в виду?” — “Вы забыли, что суд Париса повлек за собой колоссальные бедствия многих народов?” Это я сказал, совершенно не думая, что что–то может быть... И вдруг, к своему еще большему беспокойству, я вижу, что лицо директора опять киснет и начинает как–то мельтешить, увертываться. Правда, он сразу оправился, но от меня не укрылось... Да что ж такое?.. “Ну, в нашем случае нам нечего опасаться”, — начинает он. “Все равно, — я настаиваю. — Всякое состязание порождается завистью, самой губительной из человеческих страстей.

И всякое состязание, в свою очередь, порождает зависть. Это замкнутый круг! Зло увеличивается и нагнетает само себя посредством этого механизма...” — “Нет, ну зачем так, Валерий Вениаминович! — Директор окончательно взял себя в руки и снова пустился рассылать беззаботные улыбки то мне, то телекамере. — Вы слишком мрачно смотрите на вещи, позвольте вам заметить. Ведь зависть бывает черная, бывает белая, как сказал один поэт. Конечно, черную зависть мы будем гнать из своего сердца, мы ее не допустим. А белую — зачем же гнать? Она порождает состязание по–настоящему доброе, творческое. Без нее не было бы прогресса в человечестве. Вы не согласны со мной?” — “Ну, о прогрессе, господин директор, я не буду с вами спорить, потому что мы, наверное, разные вещи понимаем под этим словом...” — “Как бы там ни было, — он поспешил свернуть дискуссию, — я не сомневаюсь, что наше состязание, наш суд Париса, только поможет нашим соискательницам Золотого Яблока в совершенствовании их профессионального мастерства. И сейчас мы... Вот они, наши красавицы”. И передо мной возникли три красавицы. “Оля. Илона. Альфия”, — назвал их директор. Но я не успел понять, кто из них кто, потому что тут за спиной телевизионного оператора появилась женщина, с которой я должен был встретиться. Она была в пальто, как она описала, и с сумочкой. Я смотрел на нее, она на меня. Ее лицо было очень странным. Мало того, что оно было озабоченным и угрюмым, оно еще как бы отчаянно пыталось передать мне какое–то сообщение. Женщина даже сделала незаметный жест — сначала неопределенный, а потом быстро затрясла указательным пальцем возле своего правого уха. Это уж я понял однозначно как предостережение. “Ну что ж, Оля, — говорил в это время директор, — вы первая. Приступайте. Ведите нашего дорогого гостя, Валерия Вениаминовича, нашего философа...” Красавица плавно шагнула, протягивая мне руку... А у меня яблоко. Я переложил в левую, а правую так сомнамбулически ей навстречу... И тут в магазине погас свет.





...Движение кругом. Крики: “Опять!” — “Черт знает что такое!” — “Щиток, будь он неладен!” — “Коля!” — “Я здесь”. — “Коля, быстро в подвал!.. Спички есть у тебя?” — “Есть. Я говорил, надо менять!” — “Говорил–говорил! Беги быстро... Зоя Львовна, свечи у меня в кабинете”. — “Да, я сейчас...” — “Ключ, ключ возьмите! Вот он... Я здесь”.


Посреди этой суматохи я стою — и чувствую, что меня кто–то нашаривает. Потом берет под руку — и шепот в самое ухо: “Валерий Вениаминович, это вы?” — “Да”. — “Я Ирина Сергеевна. Только, ради Бога, ничего не говорите и слушайте внимательно. Мы с вами встретиться здесь не можем. Так получилось. Я сейчас ухожу. Вы тоже постарайтесь уйти как можно скорее. И я буду вас ждать на “Киевской–кольцевой” в центре зала... Только ни в коем случае... Вам, наверное, предложат подвезти вас на машине домой. Не соглашайтесь ни под каким видом. Это очень опасно! Ни под каким видом! Вы поняли меня? Только на метро!”

Я ничего не понял. Она исчезла. Тут принесли свечки из директорского кабинета, зажгли на столе... Потом приходит этот Коля: “Щиток сгорел напрочь, дотла... Я говорил, надо менять. Замкнуло...” — “Ну что ж теперь... Завтра сделаем...” А кто–то из мужчин: “Завтра? А кассовые аппараты? Будем терять день?” — “Хорошо, хорошо. Я сейчас позвоню. Попробуем сегодня... Вот только провожу гостя”, — и директор поворачивается ко мне. И я вижу, что все разом отступили. Мы одни остались в освещенном месте, а остальные скрылись в тень и оттуда пристально смотрят. Как будто сначала забыли про меня, а теперь вспомнили. И опять такое страшное напряжение, что я даже чувствую всем телом... не дрожь, а — вот–вот готов задрожать. Директор меня ласково, успокоительно рукой коснулся: “Валерий Вениаминович, вы видите, как получилось нескладно. Из–за этой аварии все насмарку... Сорвался праздник! Вы знаете что... Я вас очень попрошу. Мы обязательно должны снять этот конкурс для телевидения. Вы можете прийти к нам завтра, допустим, в три часа дня? Мы бы закрыли магазин с обеда, провели конкурс, а потом устроили бы банкет...” — “Что?? — Я удивился, растерялся, испугался — не знаю, как сказать. — Завтра? Нет... Никак... Я буду занят... Никак... Вот возьмите”. — “Что такое?” — директор смотрит на мою руку. А я протягиваю яблоко. И я вижу, как он меняется в лице. Он отскочил назад. И руки сразу за спину убрал. “Нет, я не возьму у вас!... Валерий Вениаминович, я вас умоляю! Оставьте яблоко у себя, и завтра вы проведете конкурс. Я вас готов чем угодно заклинать! Отложите все дела, перенесите...” — “Нет... Не получится... Если вы не возьмете яблоко, я его сюда вот, рядом со свечкой положу. У всех на виду...” Я сделал движение, но он кинулся ко мне и с силой обхватил за плечи. Зашептал: “Не делайте этого!.. Вы не представляете! Если только вы выпустите яблоко из рук, то сейчас начнется просто ужас. Они все передерутся. Это будет катастрофа. Это конец...” — “Ну а мне–то что?.. Ну, пусть. А что я должен? Я же сказал...” — “Нет, Валерий Вениаминович, нет, дорогой мой... Вы культурный человек, и я никогда не поверю... Вы не убедите меня, что вам безразлично... что вы не испытываете отвращения ко всем этим безобразным выходкам... к несправедливостям, которые совершаются... к жадности, к разбою, прямо скажем... Неужели вы сможете смотреть на это без содрогания?.. Нет, безусловно, вы никогда не уклонитесь от своего прямого и справедливого суждения — я это знаю, я в это верю!..”

Не могу вспомнить всего, что он мне нашептывал столь горячо. Но он не успокоился, пока не увидел, что начинает как–то достигать цели. Я действительно немного размяк. Страх постепенно отступал, испарялся... “Ну вот... Завтра утром вам привезут шкаф, наш подарок. И вы будете в приятных хлопотах по его установке, по размещению книг. Какие же потом дела? Вам надо будет не менее приятно и отдохнуть. Поэтому я надеюсь, что мы с вами договорились: ровно в три мы вас ждем здесь всем коллективом нашей фирмы. Свет будет исправлен, столы накрыты к вашему приходу. Никаких досадных случайностей больше не произойдет, я обещаю, клянусь вам. Не забудьте приготовить большую речь. Думаю, это не сильно вас затруднит... Необычайно оригинально вы сегодня высказались о человеке и его привычках... О жилище и обстановке как о продолжении, расширении нашего тела... это я уже додумываю сам... Вот если вы еще разовьете эти мысли, это было бы...” Говоря так и продолжая обнимать за плечи, директор незаметно направлял меня к выходу из магазина — подальше, подальше от освещенного места, где я грозился положить яблоко раздора. И вот уже он жмет мне руку и кланяется, прощаясь. Я вижу себя на улице в каком–то тумане... На самом деле и был туман. Конец марта...

“Валерий Вениаминович, могу вас подбросить домой. Вот моя машина. Вы где живете?” Это сказал мужчина. Он появился рядом, в пальто. Я в первый момент не узнал, а потом сообразил, что он из трех, стоявших позади директора, которые ругались. Я понял, когда увидел, что и другие оба подходят. Тоже успели одеться. И машины у тротуара. “Меня зовут Владимир, я один из хозяев фирмы. Ну что, поедем? Куда вам?” — “Нет, спасибо, — отвечаю, — я на метро”. — “Зачем? Ведь быстрее, удобнее”. — “Нет, я не пользуюсь личными автомобилями”. — “Никогда? Что так? Это принцип?” — “Не то чтобы принцип... Я, знаете ли... Хотя и принцип, пусть...” — “Уж не боитесь ли вы машин?” — сказал другой слегка усмехнувшись. Теперь все трое окружили меня. Говорю им: “Конечно, боюсь. Разве мало происходит аварий?.. Но дело не только в этом. Я считаю, что человек, ездящий на личной машине, поступает безнравственно. И не хочу в этом участвовать”. — “Вот как? Почему безнравственно?” — “Он слишком много занимает места. Теснит других. Отбирает общие жизненные ресурсы, которые ограниченны”. — “Хм, это какие же ресурсы?” — “Всякие. Да начать с того, что он портит воздух. У людей возникают болезни... Или хотя бы просто он тратил кислород. Ведь мы дышим: сжигаем свободный кислород в атмосфере. Но это необходимо. Без этого мы умрем. А без автомобиля не умрем, поэтому нет необходимости сжигать кислород еще и двигателями... Но в этом еще самая незначительная часть вреда. А главное — то, что автомобилист уменьшает вероятностный ресурс безопасности окружающих людей. Если б он его уменьшал только для себя — это пусть. Но другие почему должны страдать из–за него?.. Понимаете, о чем я говорю?” — “Хм, вероятностный ресурс...” — “Я считаю, — продолжал я, — что в мире с ограниченными ресурсами нравственно — это стараться занимать как можно меньше места, во всех смыслах, по всем измерениям. Пользоваться минимумом из набора возможностей”. — “А почему вы не думаете, — вступил в разговор третий, — почему вы не допускаете, что я, например, когда пользуюсь машиной, экономлю свой ресурс времени? А за это сэкономленное время я, может быть, гораздо больше полезного дам людям, чем то, что я отнял у них своей машиной?” — “Я в это не верю”, — парировал я. “Почему?” — “Ну, во–первых, вы сэкономленное время потратите не на людей, а опять же на себя: на свои удовольствия и наживу. — Все засмеялись. — Во–вторых, даже если вы дадите что–то людям, то ведь не бесплатно. Вы же не станете с этим спорить. А общий–то ресурс между тем вы брали задаром. Поскольку вы не платите ни „экологического” налога, ни налога на „общественное страхование”. Таких налогов вообще не существует в том смысле, который я сейчас имею в виду...”

(Так они поговорили недолго. Распрощались, и В. В. пошел к метро.)

— Дело было в том, что я много говорил в этот вечер. Мне не часто приходится высказывать, что я думаю. Особенно в последние годы: встречаюсь с людьми редко — так чтобы поговорить... А уж если и говорю, то на обыденные темы. Я не думал, что это меня угнетало. Но тут заметил, что чувствую удовольствие и некое умиротворение. Тем более меня слушали, поддакивали. Даже называли мудрецом и философом. Нет, понятно, что это в шутку — или там для телевизионной игры, рекламы... Хотя не только. Была и прямая лесть, я это видел. В обычное время, в обычных обстоятельствах это меня бы насторожило: я бы еще больше испугался. Но теперь получилась такая странная со мной вещь, что я полностью расслабился. Все тревоги улеглись. И конечно, это оттого, что я пространно высказался. Так я думаю... Перестал беспокоиться и о непонятном завтрашнем дне, и о золотом яблоке у меня в кармане. Даже о женщине, Ирине Сергеевне... Хотя помнил, что она ждет меня в метро, но ее странные предостережения как–то стерлись. Казалось, что это все не важно... И вот я наконец с ней встречаюсь. “Ушли от них? Благополучно?” — она спрашивает. “Да, все в порядке”. — “Если бы! Если бы все в порядке! — она восклицает. — Ох, Валерий Вениаминович, это я виновата отчасти. Вам не надо было приходить в магазин. Но я же не знала... что будет это... мероприятие, если так можно выразиться... Хотя знала. Конечно знала! Но мне в голову не пришло соотнести его с вашим приходом”. — “Да в чем дело? По–моему, все хорошо. Я получил шкаф в подарок. Завтра еще меня будут чествовать на банкете”. — “Завтра? Как завтра? Что такое?” — “Я буду проводить конкурс продавщиц в три часа”. — “Вы согласились? О Боже! Так я и знала! Они вас уговорили!.. Не ходите! Скажите, что заболели. Позвоните им... Сломали ногу, расшибли голову — все, что угодно!” — “Но как же? А яблоко?” — “Яблоко? Оно у вас? Вы не оставили!” — “Директор не взял. Я чувствовал... хотел там положить, а он не дал, я теперь сам не понимаю... как–то уговорил меня...” Тут она совсем мрачно призадумалась. Потом предложила выйти из метро и посидеть некоторое время в кафе. “Мне надо многое вам объяснить. Иначе вы можете попасть в большую беду”, — так она сказала.

В кафе я тоже не был никогда в жизни. У меня и денег не было на это. Но Ирина Сергеевна меня повела. Тем более я передал ей от мужа пять тысяч долларов. И еще принес ей некую весть... Или, скажем, оливковую ветвь. И она решила отметить это событие, заказала бутылку шампанского... Странно, я думал, что в кафе нужно выстаивать большую очередь перед дверьми. Может быть, целый час, пока тебя пустят. Почему мне так казалось, не знаю. Здесь ничего такого не было. Даже половина столиков пустовала. Сразу к нам подошел официант...

“Ну вот, — она начала говорить, — то, что замыкание было устроено нарочно, я в этом не сомневаюсь”. — “Зачем же?” — изумился я. “Чтобы отложить конкурс. Кто–то спустился в подвал и замкнул щиток. Только кто это сделал?.. Я не заметила, кто отходил в последние две–три минуты. Это мог быть любой из них...” — “Из кого?” — “Из компаньонов. Там трое стояли, вы видели? Вот они–то и есть наши хозяева... Или могли кого–то тихонько послать. Да того же Николая... Скорей всего, так и сделали... Кто угодно мог”. — “Да, но объясните... Я не понимаю. А что, собственно, им этот конкурс?” — “Сейчас объясню. Конечно... Видите ли, Валерий Вениаминович, вы оказались для них совершенно неожиданным человеком, то есть не вписавшимся ни в одну из их трех концепций... С одной стороны, это их очень устраивало. Всех троих. Вот почему я была почти уверена, что в вас вцепятся и будут держать мертвой хваткой... А с другой стороны, каждому из них хотелось выиграть время перед конкурсом, чтобы вас прощупать”. Я гляжу на нее испуганно: “Как это — прощупать? Что вы говорите?” — “Ну, попробовать разузнать, чего от вас ждать. И если не прямо на вас как–то надавить, то по крайней мере дать инструкции своим продавцам, как им с вами держаться”. — “Не понимаю. Разве у них разные продавцы?” — “Да. Вот эти три девушки. У каждого своя. Каждая представляет отдельную концепцию”. — “Не понимаю...”

Дальше мне придется довольно большой кусок рассказа В. В. изложить суммарно. В. В. честно старался вспомнить и дословно воспроизвести речь своей собеседницы. И хотя в других местах он с аналогичными задачами справлялся мастерски (например, образ директора прекрасно ему удался, я считаю), здесь он потерпел полный крах, провал по всем пунктам. Паузы между словами и между фразами у него становятся все длиннее, будто он пытается обойти какое–нибудь представление, не вполне ясное для него...

Дело в том, однако, что и для меня здесь неясного очень много. Поэтому моя реконструкция будет, конечно, грубой...

Валерий Вениаминович, наверное, так до конца и не понял, что он попал не в простой мебельный магазин, а в такой, который предназначен лишь для оченьбогатых людей. Он, Валерий Вениаминович, может быть, и не представлял, насколько богатые люди сейчас бывают... Этим магазином владели три компаньона, между которыми были серьезные разногласия в вопросе о том, каким магазин должен быть. Три их “концепции”, по–видимому, являли собой примерно следующее.





Первая. Магазин должен ориентироваться на “новых русских”, то есть на невежественных нуворишей с грубым вкусом или совершенным отсутствием вкуса. Они хватают все блестящее, внешне шикарное, но дешевое по своей внутренней сути и изготовлению. Таких покупателей больше всего. На этом можно получать быструю прибыль, хотя и не такую крупную, как кажется на первый взгляд, потому что эта дешевая мебель все же не может продаваться дороже двух–трех ее себестоимостей.


Вторая концепция. Магазин предназначен для “звезд” масскультуры, то есть для всяких артистов, рок–музыкантов, телевизионных ведущих и прочих деятелей, близко стоящих к этому миру. Такие люди следят за западной “звездной” модой. Поэтому они покупают вещи, которые уже там стоят довольно дорого. Однако важно понять, что цена вещи определяется именно модой и резко колеблется вместе с модой в зависимости от множества разных факторов. На этом можно играть и тоже делать неплохую прибыль. Кроме того, моду можно делать самим или по крайней мере как–то влиять на нее. И хотя до этого русские предприниматели, по–моему, еще далеко не доросли, все же вторая концепция представляется мне наиболее интересной и творческой... Ну и рискованной, конечно.

И наконец третья. Магазин предназначен для “старых русских”, или “новой аристократии”. Это выходцы из бывшей партийной элиты, у которых сейчас вкусы начинают сходиться со вкусами аристократии западной. Они покупают мебель строгую, для непосвященного взгляда, пожалуй, и незаметную, затобаснословно дорогую. Стиль мебели и цена ее во много раз устойчивей, чем во второй концепции. Прибыли большой получить нельзя, зато рынок стабильнее, и если на нем утвердиться, зарекомендовать себя, то можно жить без всяких забот. Кроме того, есть предположение, что контингенты покупателей, задействованные в первой и второй концепциях, постепенно сокращаются за счет того, что вкусы их стремятся к вкусам “аристократов”. Однако с какой скоростью это происходит, сказать нельзя, а тем более вычислить...

Все это довольно сложно...

Когда я все это продумал в таком виде, мне даже показалось, что я понял, какая из девушек представляет какую концепцию. Альфия обслуживает, конечно, “новых русских”, Илона — “звезд”, Ольга — “аристократов”. “Да уж не псевдонимы ли это?” — подумал я удивленно. А что ж? — вполне может быть...

Итак, между владельцами магазина шел бесконечный спор, который, видимо, все обострялся и грозил перейти в открытую войну. Никто не хотел уступать своих позиций. Все трое сходились, однако, в том, что неотчетливая, смешанная концепция магазина приносит им очевидные убытки, а главное, не дает развиваться, так сказать, “вглубь”, тормозит их рядом с конкурентами. Наконец дело дошло до того, что согласились предоставить решение жребию... Двое обязывались продать свои доли третьему, кому повезет. Как раз приближался к ним тысячный покупатель, придумали этот конкурс... И вдруг... —

— ...И она говорит: “Я вам честно скажу, Валерий Вениаминович, я совершенно не знаю, как вам теперь поступить. Надо безусловно как–то уклониться от конкурса. Но вам не дадут... А если вы присудите кому–то премию, то другие могут начать мстить...” — “Мне мстить? За что?” — “Они будут думать, что вы подкуплены... Вы не знаете этих людей. У вас могут быть очень крупные неприятности... Во всяком случае... во всяком случае, не вступайте ни с кем из них в разговоры наедине”. — “Да как же мне можно мстить? — поражаюсь я. — Каким образом?” — “Не знаю. Каким угодно. Придумают, будьте покойны”. — “Но тогда... Боже мой!.. А что, если... вот это яблоко... я вам сейчас отдам, Ирина Сергеевна. А вы завтра им передадите. Вы сможете так сделать?” Она замялась. Долго не решалась ответить. “Понимаете... Я, конечно, могу. Но вы должны знать, что это будет конец моей работе”. — “Почему?” — “Ну как же! Все ясно: значит, я с вами встречалась, значит, я с вами знакома... Дело даже не в том, что я сорвала конкурс. А сразу подумают, что я вела какую–то свою интригу. Может быть, я специально вас вызвала в качестве этого тысячного покупателя. Ведь в бухгалтерии ведется счет. Сегодня были две предпоследние покупки... Нет, это будет мой последний день, точно... Я так долго искала эту работу. Два года не могла прилично устроиться... Зачем я, дура, назначила вам встречу в магазине!” — “Ой, ну, — бросился я ее успокаивать, — я не подумавши сказал. Считайте, что я вас ни о чем не просил”. Она еще помолчала с минуту. Потом разлила остатки шампанского по бокалам. “Давайте яблоко”, — сказала она. “Нет, не дам”. — “Давайте, давайте. Не страшно. Еще устроюсь куда–нибудь... Тем более вон муж дал пять тысяч. Да я кое–что накопила за полгода. Как–нибудь проживем с дочкой... Давайте, Валерий Вениаминович. В самом деле, почему вы должны... Пожилой человек, зачем вас впутали... К тому же вы, в принципе, не имеете отношения ни к чему этому... Давайте, я им передам. А вы завтра утром уезжайте куда–нибудь, скройтесь на всякий случай. У вас есть друзья?” — “Как же я уеду, — говорю, — когда мне шкаф привезут?” — “Да, я забыла. Вам дали шкаф? Какой?” — “Книжный, итальянский”. — “Плюньте на него. Уезжайте”. — “Жалко”. — “Ну, тогда попросите кого–нибудь посидеть у вас в квартире. Вон супруга моего попросите. Вы ему оказали услугу, теперь пусть он вам... Пойдемте, мы сейчас ему позвоним”. — “Нет, Ирина Сергеевна, я отказываюсь от этого варианта. Решительно. Сам буду действовать”. — “Как? Да вы же ничего не знаете в этих делах!” — “Как–нибудь. А вообще–то я знаете что думаю. Если уж случай поместил меня в такую древнегреческую комедию... или, скажем, не случай, а Судьба... то я по–древнегречески и к Судьбе должен относиться. То есть вполне бесстрастно выполнять предначертанное. Такими были их герои. Сейчас это давно забылось, и мы под героизмом понимаем совсем противоположное: своеволие и борьбу с Судьбой, с ее неизбежностью... Это романтический взгляд, который пока превалирует, но не исключено...” — и так далее я продолжал говорить, стараясь отвлечь ее от мыслей — грустных и виноватых. Потом посередине речи заметил, что эти рассуждения и меня самого как будто ободряют... Ну вот. Таким образом мы допили шампанское и расстались. До десяти часов досидели. Поехал домой.

...Я не знаю, зачем такие вещи с людьми случаются — посторонние, ненужные. Ведь это даже не как болезнь. Болезнь если и настигнет неожиданно, все равно она твоя. Изнутри происходит. Даже инфекционная... Хотя это в более широком смысле: микробы жили внутри, только не было для них условий. И вот эти условия настали... Все равно ты сам их сделал. Поэтому любая болезнь предчувствуется, а иной раз и вынашивается подсознательно: сам ее выращиваешь... Или, скажем, арест в сталинские времена. Тоже предчувствовался — и еще как! Вынашивался... Страх опять же. Он притягивает соответствующую опасность. Это многими замечено... Во всяком случае, чувствуешь определенную логику в окружающем мире и опознаешь события, которые с тобой внезапно происходят... Поэтому уж не так внезапно... Чувство рока. Шаги Командора... А тут — что? Полная какая–то неразбериха, путаница. Явилась — и ты тычешься во все стороны, концов не найдешь. Задурила голову. Откуда нагрянула — непонятно. Какая там судьба, какой рок! Я понял, что ничего похожего на античные представления. Это я просто Ирине Сергеевне зубы заговаривал, чтобы не так сильно переживала... Или, например, у Сологуба была недотыкомка. Что ж, это новый образ судьбы, не античный. Но она тоже обладает логикой, вполне отчетливой. С этим спорить бессмысленно, потому что она описана как своя, внутренняя... Да, тоже вроде болезни... Ты, пожалуй, скажешь, что я столкнулся с недотыкомкой внешней, или, так сказать, общественной. Но я совершенно не верю в такие штуки, знаешь ли. У общества нет подсознания, нет коллективной души. И никакой Юнг меня не убедит. Не надо... Никакой Даниил Андреев... Просто все происходит от нашего незнания. Точней, от принципиальной непостижимости многих вещей... Просто я понимаю так, что большие информационные системы, когда они переходят некий порог сложности, перестают описываться в терминах детерминизма. В них появляются стохастические процессы и начинает расти хаос, как в термодинамических системах. Вот так примерно... А там, где нет детерминизма, там и о Судьбе не может быть речи. Правильно ведь?

...А что было дальше? Ну, не мог заснуть. Читать тоже не мог. Даже этот стеллаж... хотел разобрать книги и распилить его — не стал, махнул рукой в конце концов. Хожу только из угла в угол и курю. Потом опять лег — уже в третий раз... Снотворное я никогда не принимаю. У меня и нет... Наконец провалился в какое–то забытье. Не знаю, сколько было времени. Часов пять, наверное... В десять раздается звонок. Я насилу глаза продрал, ничего не пойму. Туда–сюда, накинул халат, подхожу к двери: “Кто?” — “Вам шкаф привезли!” — кричат. “А, ну ладно”, — вспомнил. Отпираю... И где же шкаф? — никакого шкафа. Стоит этот джентльмен, один из хозяев, улыбается, как невинный младенец. “Вам привезли, Валерий Вениаминович? Доброе утро...” — “Что? Ничего еще не привозили...” — “Как? А я думал, они уже здесь, я же распорядился... Вот, хотел обмыть”, — и показывает огромную бутылку коньяка в коробке. “Чего обмыть? В десять утра?” — “А что?.. Вы не будете возражать, Валерий Вениаминович, если я у вас подожду? Должен приехать мой племянник, он у нас на складе рабочими командует... А мне крайне необходимо дать ему одно задание, а то потом я его целый день не увижу...” — “Ну заходите”, — бурчу с явным неудовольствием. То есть для меня явным, а он делает вид, что для него ничего не “явно”. Проходит непринужденно, снимает пальто... И только тут я вспоминаю наставление Ирины Сергеевны, чтобы я ни с кем из них не говорил наедине. Ужас, как мне сделалось тошно!.. Да еще этот коньяк: он его ставит мне на письменный стол и вынимает из коробки... Я начинаю так осторожно: “Знаете что... Как вас зовут?” — “Руслан”. — “Знаете что, Руслан, уважаемый... Я сейчас подумал... Мне бы очень не хотелось, чтобы вас здесь видели, когда привезут шкаф...” — “Да? — оборачивается. — А почему?” — “Так. Вы, конечно, можете здесь сидеть, раз уж зашли, но с вашим племянником встретьтесь, пожалуйста, в другом месте... А когда они приедут, я сюда прикрою дверь, и шкаф занесут в другую комнату. Давайте так сделаем”. Он смотрит на меня: “Странно. Чего это вы?” И я начинаю куда–то ехать: чувствую, что делаю что–то неправильное, недопустимое, а что — понять не могу... А он совсем уж пристально вглядывается: “Вы чего–то боитесь?” — “Ну, — мямлю, — не хочется, чтобы были потом разговоры”. — “Какие разговоры? О чем?” — “Ну, что мы с вами... будут потом говорить...” — “Кто?” — “Ваши друзья... компаньоны или как там...” И тут я вижу в его глазах нечто настолько страшное, что... как это назвать... металл... нет... лед... нет, не знаю. Не могу подобрать слова.

“Ах, компаньоны! — он говорит. — Вон оно что! Понятно”. Мне тоже вдруг все понятно: я погорел самым жалким образом. Мне кажется, что я нахожусь внутри кошмарного сновидения. Молчим какое–то время. Он отвернулся, сидит мрачный как туча. Наконец щелкнул пальцами по бутылке: “Так я с вашего позволения открою, Валерий Вениаминович, а? Есть у вас стопочки?” — “Да, сейчас. Открывайте”. Иду на кухню, ноги еле двигаются. Возвращаюсь... “Только мне чуть–чуть. Двадцать грамм. Единственно, чтобы обозначить”. — “Ваше здоровье, Валерий Вениаминович”. — “Взаимно”. — “Ладно, — говорит, — вы не очень–то расстраивайтесь... Скажите только... я не понял: приходил кто–то из них? вчера вечером?.. или оба?” — “Нет. Никого не было”. — “А почему ж вы решили, что они — мои компаньоны?.. И насчет наших отношений... откуда...” — “Ну, — соображаю, — один успел мне представиться, даже предложил домой отвезти... А то, что вы компаньоны, я догадался: вы стояли трое за спиной директора и ругались...” — “А, вы заметили?” — “Конечно. Я не желаю вникать в ваши отношения, мне до них нет дела. Но для себя я считаю, что осторожность не повредит: не хочу впутываться в сомнительные дела”. Вот так я выкручивался перед ним. А он мне не верил, я видел, потому что с конкурсом–то мои объяснения все равно не вязались, тут уж натягивай не натягивай — очевидно, что я что–то знаю про конкурс... “Вы, Валерий Вениаминович, действительно, что ли, такой мудрец по жизни?” — “Куда там! Неужели вы думаете, что надо много мудрости, чтобы жить ничего не делая?” — “Хм, не знаю...” — “Уклоняться от решительных действий — это все, чему научила меня жизнь за шестьдесят лет. А вы хотите, чтобы я вершил какой–то суд в ваших... как это у вас называется... „разборках” — я правильно употребляю это слово?” Он вдруг задумался, потом странно улыбнулся: “Да вы еще и хитры! Хотите, чтоб я подтвердил? Ну что ж, я могу сказать: слово–то вы употребили правильно. Но это не значит, что я подтверждаю факт самих разборок”. — “Ух ты! — Я был искренне удивлен. — Позвольте сделать вам комплимент: как это вы тонко... Не ожидал... Вы учились? Где?” — “Я кончал юридический факультет”. — “Ну, тогда ясно!” — “А у вас какое образование?” — “Да всякое... Я в основном самоучкой... Вот сижу и книги читаю... На самом деле я знаю очень мало. Совсем не ориентируюсь в жизни. Мне не хватает...” — “Чего вам не хватает?” — “А?” — “Вы сказали, что вам чего–то не хватает”. — “А, информации. Я, видите ли, немного балуюсь литературой. Пописываю. А без знания жизни как можно этим заниматься? Неудобно”.





— “Послушайте, Валерий Вениаминович, — сказал он, подумав, — у вас есть компьютер?” — “Нет”. — “Как же так? Хотите, я вам подарю?” — “Это еще зачем? Что я с ним буду делать?” — “Ой! Вы не знаете? Да вы только выйдете в Интернет — и сразу узнаете! У вас и вопроса такого не будет — „зачем”. Библиотеки, фонды, энциклопедии, любые справочники, любая изобразительная информация, все самые последние новости в мире...” — “Хорошо, хорошо... Но это же нужно нажимать какие–то кнопки. А я не умею. Боюсь...” — “Да этому научиться проще простого! Я сам вам покажу”. — “Вы? С какой стати? Я не понимаю, чего ради вы взялись меня уговаривать...” — “Не понимаете? — Он засмеялся. — Неправда. Все вы понимаете. Так что давайте я вам сформулирую свое предложение прямо и четко, без всяких обиняков. Вы присуждаете сегодня приз девушке по имени Альфия. А за это я вас обеспечиваю компьютером с выходом в Интернет и оплачиваю любое количество часов, какое вам заблагорассудится провести в Интернете. Ну как? Идет?” — “Нет! Ни в коем случае! Я вообще не хочу никому ничего присуждать!” — “Почему?” Я не мог признаться, что боюсь остальных. Поэтому сказал: “Просто я в этом ничего не смыслю”. — “Тогда тем более вам должно быть все равно, кому отдать яблоко. А я вам предлагаю выгодную сделку. Зачем отказываться?” — “А что вам эта Альфия? Почему вы в ней так заинтересованы? Вы, может быть, влюблены в нее?” — “Влюблен? Именно! Да, Валерий Вениаминович, вы всегда смотрите в самый корень происходящего. Я влюблен и добиваюсь ее!” — “Но неужели нет других путей? Не поверю. Вы, такой преуспевающий...” — “Просто я хочу сделать ей подарок. Именно такой. Польстить ее честолюбию. Почему я не могу себе этого позволить?” — “Позволить себе? Что это значит? Моими руками? Какой же это подарок?” — “Так это и есть самое ценное. Вы не понимаете? Для нее ничего бы не значило, если б я сам присудил”. — “Нет, не уговаривайте”. — “Почему? Вы уже кому–то обещали?” — “Нет. Никому ничего”. — “Тогда какая вам разница? Вам это должно быть безразлично. А Интернет вам будет нужен, я вас уверяю”. — “Нет”. — “Почему? Или вы опять сейчас выдумаете, что компьютером пользоваться безнравственно, как автомобилем?” — “Дело не в этом...” — “А в чем же?” — “Ну... как вам объяснить... Я не верю, что Интернет даст то знание, какое мне нужно”. — “Какое?” — “Он только мертвую информацию даст, а не человека. Без знания человека и его души мне эта информация не пригодится. Не вижу, как бы я смог ее использовать”. — “Хорошо, но как я могу вам дать человека?” — “Никак. Это моя собственная задача, которую я должен сам решать. Никто мне помочь в этом не может”. — “Все равно с Интернетом вам будет проще”. — “Чепуха. Вы не знаете, о чем говорите”. — “Вы тоже не знаете”. — “Может быть... Да, может быть, я и не хочу знать кое–чего”. — “Но тогда что же вам нужно?” — “Я не нуждаюсь ни в чем”. — “Постойте, постойте, Валерий Вениаминович, но вы разве совсем один живете? У вас есть близкие? Может быть, им что–то нужно, вы подумали? Дети есть у вас?” — “Есть. А что вам мои дети? Угрожать мне хотите?” — “Ни в коей мере! Что вы! Я просто спрашиваю”. — “Мои дети далеко, и вы их не достанете. Они за границей оба. Два сына”. — “Вот как? И они там хорошо устроены? Чем они занимаются?” — “Один ученый, другой кинематографист”. — “Давно уехали?” — “Больше десяти лет”. — “А вы?.. Ездили к ним?.. У вас не было желания к ним перебраться?” — “Нет. Абсолютно. Я с ними переписываюсь, мне достаточно”. — “Что же вы? И не ездили?.. Вас не поймешь, Валерий Вениаминович! С одной стороны, вы говорите, что вам не хватает знания людей. С другой — вы даже не проявляете к людям интереса. Что может дать больше знаний, чем путешествия? А я могу предоставить вам такую возможность. И сыновей сможете повидать, и еще по всему миру проехаться. Слишком больших денег у меня нет, конечно, но три–четыре экскурсии запросто. Хотите в Европу? Хотите в Индию?.. В Африку, в Японию... Куда? Выбирайте! Вы нигде никогда не были?..”


Это начинало походить на пытку. Я чувствовал приближение ада, его огненное дыхание. И я не ошибался. Он добился того, что я схватился за голову и перестал понимать что–либо. Я не помню, что он еще говорил. Сколько мне лет? Шестьдесят. Или больше? И я нигде не был? А где я должен быть? Почему я должен? Вот здесь я живу... Я сижу вот здесь — и все. Вы сидите здесь всю жизнь? И что? Это нормально. Это нормально, вы считаете? Кто считает? Вам хорошо здесь? Или вам плохо? Что с вами? Плохо. Я очень плохо себя чувствую. Это я говорю. Вы не могли бы уйти? Я всю ночь не спал. Мне нужно лечь. Я очень прошу вас уйти... “Хорошо, хорошо. Я ухожу. Вы не волнуйтесь и отдыхайте, конечно. А племянника я могу подождать в машине. У меня машина внизу. Да он скоро должен быть. — И он начал одеваться в передней, этот Руслан. — Но вы имейте в виду, Валерий Вениаминович... Я ни в коей мере не хочу на вас давить, не хочу вас принуждать ни к какому решению. Оно остается за вами, свободное. Но вы имейте в виду, что с моей стороны все равно остаются в силе вот эти виды благодарности, которые я предложил. Если не хотите Интернет, если вы считаете, что он вам не нужен... хотя я все–таки советую вам как следует подумать... но если нет, тогда — любые путешествия, какие пожелаете...” И опять все по новому кругу: никак не может остановиться. И дотянул–таки до того, что вляпался: тут два звонка одновременно — и в дверь, и телефон. Открыл — шкаф тащат. Но никакого племянника. Двое рабочих. Я не успел понять. Снимаю трубку... А с ними был еще один из хозяев. Он как увидел Руслана, так жестко: “Ага, ты здесь!” — “Ну и что? — тот. — Ты ведь тоже пожаловал!” Ему досадно, что не успел выскользнуть хотя бы за минуту — ведь уже одетый стоял! Но я их слушаю одним ухом, а в трубку мне: “Валерий Вениаминович? Это Витя”. — “А, Витя, здравствуй”. — “Мне Ира позвонила... Во–первых, я вам очень благодарен. Все отлично. Ваша дипломатия удалась на славу...” — “Ну что ты. При чем тут я? Мы о тебе почти не говорили...” — “Да, я знаю. Ира сказала, что вы нарвались на неприятность. Я могу вам помочь? Вам шкаф какой–то должны привезти?” — “Уже привезли, — кошусь, — подожди, Витя, я должен тут распорядиться и пропустить их, они не могут занести. Не клади пока трубку”. И прохожу в комнату. Рабочие за мной. Показываю, где ставить. А эти двое в прихожей друг с другом: “Раз так, то должны быть равные шансы. Ты поговорил — теперь уходи. Я буду с глазу на глаз”. Это второй шипит Руслану. Иду к телефону. Они оба смотрят на меня. “Да, Витя”. — “Так я могу вам помочь, Валерий Вениаминович?” — “Чем?” — “К вам эти не приходили? Ира сказала... Ну, крутые...” — “Кто? Грузчики? Да, я же говорю...” — “Нет, я имею в виду хозяев”. — “А... Да... Слушай Витя, да, ты мог бы помочь, потому что я ничего не понимаю. Они уже двое здесь...” — “Так мне приехать?” — “Да. Ты мог бы быть переводчиком, что ли. Они что–то говорят беспрерывно, а я не могу уловить мысль. И вообще, честно сказать, неважно себя чувствую...” — “Так я еду. Я их выпровожу в два счета”. — “Тебе не трудно? Я тебя не отрываю от каких–то... я хотел сказать... может быть, барышей? Это было бы самое обидное”. Он хохочет. Мне полегчало на сердце. Как хорошо, когда есть друзья. Хотя это банальность... Но почему не повторять банальности, если от этого легчает... В конечном счете, это самое, и весь смысл литературы... Нет, давай я не буду о смысле литературы. Я не для того начал... А для чего?.. Я сбился. Теперь забыл и не знаю... Но главное, что они меня потом не убили: этот звонок меня спас... Когда я сказал, что отдам приз Владимиру, то есть третьему, я видел такое решительное их состояние — описать не могу. Все, что угодно, только не конкурс. Неотложку вызвать, в реанимацию меня. И если б они не слышали... если б Витя не позвонил, когда они тут стояли, я клянусь... Нет, всем приходится умирать в определенный момент.

Раньше или позже — это не играет роли. Потому что любые “раньше” и “позже” оказываются неизбежно в прошлом. Так что можно сказать — все мы мертвы априори. Но пока мы живем... Да, мы питаемся иллюзией. А суммарное время... Не знаю, что это такое. Допустим, конец света. Мы воскреснем и вновь начнем мыслить. Вспомним прошлое, подведем какие–то итоги. Но ведь мышление — временной процесс, он обладает длительностью. Значит, опять время. А что ж тогда кончилось?..

(Здесь В. В. перескочил на более отдаленный уровень своего рассказа. И я, чтобы избежать путаницы, вынужден переставить куски. Он начал рассказывать, как его чуть не убили. Его рассуждения о жизни и смерти я опускаю, потому что они не кажутся мне интересными. А ситуация здесь получилась не совсем понятной, ибо свое решение — присудить приз третьему компаньону — он пока не выразил и ничем не обосновал. Он все делал упор на том, что его разговор с мужем Ирины Сергеевны сыграл какую–то там роль, потому что, если б эти типы не ожидали, что вот–вот этот Виктор должен приехать, они бы... — и так далее. Впрочем, я не исключаю, что все это относится больше к сфере воображения В. В. Я задал ему вопрос в конце концов: “А вы допускаете такую возможность, что все это вам приснилось?” Он честно задумался. “Допускаю, — потом сказал. — Но не все. Это правда: со мной случалось не раз, что в возбужденном состоянии я видел сновидения очень отчетливые, совсем как явь. Но дело в том, что после явился этот Владимир и выудил “жучок” из шкафа и мне показал... Не думаю, чтобы это был тоже сон, потому что состояние мое было тогда спокойное. Но ведь “жучок” кто–то должен был из них поставить? Значит, они действительно приходили, так?” Я усомнился: “Первый–то, Руслан, мог явиться к вам и во сне. Вы были после бессонной ночи”. — “Да, справедливое замечание. Не знаю, что тебе ответить. Он явился, но весьма возможно, что это было потом, уже после Генриха и явления шкафа. А его первоначальные предложения я мог помыслить спросонья, не продравши глаз”. — “А коньяк?” — спросил я. “Да, коньяк там стоял... Но я не знаю, откуда он взялся. Ты меня сбил своими сомнениями. Теперь я ни за что не ручаюсь”. — “Так, а что Генрих вам сказал?” — “Генрих–то?..”)

“Валерий Вениаминович, вы утомлены?” — “Да. Именно. Я утомлен”. — “Я вижу. На вас Руслан насел? Он такой. Сами с ним мучаемся... Это он принес коньяк?.. Налить вам?” — “Чуть–чуть. Единственно, чтобы обозначить...” — “Понимаю... Ф–ф–у! Эти французские коньяки ужасны!.. Да, я не представился. Меня зовут Генрих”. — “Вы ратуете за Илону?” — “Чего?” — “Девушка, на которую вы будете уговаривать, — Илона ее зовут?” — “Да. Откуда вы знаете? Руслан вам все описал?” — “Сам догадался”. — “Непонятно... Ну ладно... Не отрицаю — Илона. И я действительно буду вас уговаривать. Видите ли, наша концепция магазина...” Здесь я отключился, перестал слушать, потому что и раньше ничего не понял, когда мне Ирина Сергеевна объясняла...

“У вас уютно как, Валерий Вениаминович”. — “Да... Только беспорядок... Мне неловко. У меня почти не бывает гостей, и я не прибираюсь”. — “Так это и прекрасно! Ощущение жизни: все кругом живое. Это я и называю уютом в настоящем смысле”. — “Может быть... Но трудно ориентироваться. Хаос растет. Эти вороха бумаг повсюду начинают раздражать... Вон, видите, даже на пианино. Иногда по нескольку часов приходится тратить только на то, чтобы найти какую–нибудь запись”. — “А почему бы вам не завести компьютер?” — “Спасибо. Мне ваш Руслан уже предлагал”. — “Отказались?” — “Разумеется”. — “Разумеется, — повторил он как эхо, хотя понял это слово так, как ему хотелось, а не так, как хотелось мне. — Этот Руслан полный идиот. Не говоря о том, что лишен напрочь вкуса. Куда вам здесь компьютер — он совершенно не вписывается... Да, так вы не ответили, как вы относитесь к моде. А мне интересно было бы знать ваше мнение”. — “Что вам мое мнение, уважаемый Генрих? К моде я отношусь очень плохо. Это атавизм, доставшийся нам от обезьяньей фазы нашего развития. Если б мы произошли, скажем, от волков, у нас бы не было никакой моды”. — “Ну, с этим позвольте не согласиться. Не все волки такие одинокие, как Герман Гессе! Они живут в стаях, правильно? Значит, у них должен быть какой–то стандарт, а кто отклоняется, тех они гонят от себя, вытесняют”. — “Это не мода. Я бы сказал — даже наоборот...” — “Почему? Нет... Только лишенная динамики, но тоже мода. По смыслу. Можно назвать ее статической модой. Не согласны?” — “Мода, лишенная динамики, — это абсурд”. — “Хм, возможно... Но вы забываете, Валерий Вениаминович, или не учитываете, что мода всегда имеет сексуальную подоплеку. Это подбор партнера, привлечение, желание нравиться. И у любых животных, я думаю, это есть: инстинктивное соответствие некоторым требованиям красоты. А красота понимается условно: только внутри одного вида, другому она может казаться безобразием. Поэтому это тоже мода или что–то близкое... Да, она статическая: меняется очень медленно, вместе с эволюцией...” — “Все равно ни о какой моде нельзя говорить, если у вида нет инстинкта подражания”. — “Да он у всех есть в какой–то мере: обучение–то происходит...”





Но мне неинтересен этот разговор про моду...


(Пропускаю несколько бессвязных фраз В. В., предназначавшихся, вероятно, для объяснений того, почему этот разговор был неинтересен и злил его.)

...“Турбулентность...” — “Что?” — “Турбулентность, я говорю. Вам знакомо это понятие?” — “Слышал. Это какие–то вихри?” — “Да, завихрения в движущихся жидкостях или газах. Они описываются настолько сложными уравнениями, что могут казаться хаотическими. Ведь чем сложнее алгоритм, тем более случайным представляется его результат. Академик Колмогоров даже хотел аксиоматически определить случайную величину через переход к бесконечному пределу сложности алгоритма, в результате которого она получается. Он столкнулся на этом пути с трудностями, которые не смог преодолеть, но это уже другой вопрос... В турбулентности, правда, некоторые склонны видеть как раз пример самоупорядочивающегося хаоса. То есть согласованное поведение на макроуровне каких–то больших ансамблей частиц. Это сложно. Я не готов об этом судить. Я сейчас подумал об информационных турбулентностях, которые могут выражаться, например, в прозе. Наша жизнь с некоторой точки зрения выглядит как большая информационная система, и она все время усложняется. И когда она переходит некоторый порог, в ней начинают происходить процессы, которые кажутся хаотическими. Но, может быть, все–таки это турбулентные процессы, и когда мы принимаемся описывать их в терминах... ну, как бы абсолютно случайных, то мы погрешаем против реализма... то есть я хотел сказать, что наше описание не будет адекватным... Нам следует описывать вот что–то вроде таких вихрей — в смысле, не совсем случайных...” — “Простите, Валерий Вениаминович, а вы где–нибудь публикуете ваши сочинения, произведения?” — “Конечно. Хотя это бывает не часто, поскольку я как–то мало стараний прикладываю”. — “В журналах печатаете или есть отдельные книги?” — “Нет, книги ни одной так и не получилось за всю жизнь”. — “А почему? У вас рассказы, проза?” — “Да... проза, эссе”. — “Так, наверное, нужно издать. Собрать и издать. Это было бы интересно”. — “Кому? Вряд ли... Я никому не известен... Мне самому, может быть... Да и то... Авторского тщеславия у меня нет...” — “При чем тут авторское тщеславие? А вы не находите, что в литературе вещь неопубликованная, нерастиражированная — она не доведена до полного воплощения... Ну, как бы еще не существует в некотором смысле. В живописи, в изобразительных искусствах — там, если заметите, все наоборот: вещь равна себе только до тех пор, пока она уникальна. Тогда она вполне существует, да... А в словесности полноценное существование вещи начинается именно с момента ее тиражирования. В этом различие, причем самое принципиальное, на мой взгляд. Из–за этого и рынки — художественный и литературный — устроены по–разному и совершенно друг на друга не похожи. Вы так не считаете?” — “Доля истины есть, безусловно, в этом наблюдении. Правда, не ясно, с какого тиража начинается существование литературной вещи. Десять экземпляров? сто? тысяча? Все же в древности или в средневековье, когда не было печати... Да, но очевидно, что те рукописи, с которых делалось мало копий, — они–то и погибли в первую очередь и не дожили до наших времен. То есть действительно их существование было ущербным в какой–то степени... А в общем, здесь действует теория вероятностей. Катулл, например, ко времени Гутенберга сохранился, говорят, в единственном экземпляре”.

— “Так почему бы вам не издать книгу, Валерий Вениаминович? Давайте я это сделаю. Соберите прозу. Я уверен, что будет интересно, но дело даже не в моем мнении. Кому–то интересно, кому–то нет — это, как всегда, дело вкуса. Но читателей найдется достаточно... Я говорю так не потому, что пытаюсь вам всучить какой–то подарок, — нет. Просто я издам и получу прибыль”. — “Чепуха. Вы ничего не продадите. Кто меня знает?.. Будет валяться на складе, только место занимать...” — “Ха, да вы не знаете, как делается известность? Это ж элементарно! Раскрутка это называется. Грамотный рекламный агент или специалист по книжному маркетингу делает это в два счета. Несколько статей, анонсов, выступление по телевидению, интервью... Потом, после выхода книги, — презентация, опять с телевидением, с фуршетом, на который приглашаются нужные люди, — и все. Книга продана! Более того, вы еще получаете новые предложения. И на все это затраты не такие большие, я уверяю вас. А прибыль можно получить приличную”. — “Может быть. Я в этом ничего не смыслю. Но ведь от торговли мебелью прибыль в сто раз больше наверняка?” — “Ну и что? Все равно мне интересно осваивать новые области... Раскрутчикиу меня знакомые есть, и очень толковые, с опытом. Они знают, кого как подать, в каком тоне... А вы знаете, какие ничтожества раскручиваются сейчас, Валерий Вениаминович? Вы бы ужаснулись, если б узнали. Буквально из ничего, из пустоты их выдувают, как мыльные пузыри до необъятных размеров...” — “Ну вот пусть их и выдувают. А я не хочу”. — “Да почему ж? Мне просто обидно за вас... Нет, давайте говорить на деловой основе. Я вам сейчас объясню... Вот я вижу в вашем лице, в вашей фигуре некую ценность, которая при определенной работе с моей стороны и вложении капитала может мне принести прибыль. И я предлагаю вам сотрудничество, потому что это выгодно и для вас самого... Совсем не значит, что я вас эксплуатирую или как–то там закабаляю. Нет. Мы составим договор, который, надеюсь, вам понравится. А если не понравится, вы потом, после выхода книги, вольны будете меня оставить и работать с кем угодно. Вы увидите, у вас отбоя не будет от предложений...” — “Вы чбудно говорите, Генрих. Но все эти разговоры разлетаются в прах от одного простого вопроса”. — “Какого?” — “Что значит „какого”? А если я отдам приз не Илоне, что тогда? Ваше предложение остается в силе? Конечно нет! Так что не нужно меня уверять...” — “Ох, да вы поймите же наконец, Валерий Вениаминович! Если вы присудите приз не Илоне, у меня начнутся такие трудности с моим бизнесом, которые я не могу вам описать... не могу даже приблизительного представления вам дать об этих трудностях. У меня не будет ни времени, ни сил, ни — самое главное — спокойствия духа для того, чтоб заниматься вашей книгой... Мне придется выплывать в бурлящем море! Вот представьте себе: идет корабль, и человек упал за борт во время шторма. Его смыло волной. Может, по–вашему, этот человек что–либо делать, кроме как спасать свою жизнь? Да он вообще ни о чем не думает, только инстинктивно барахтается, выныривает на поверхность, кричит, захлебываясь: „Помогите!”...”

Эта простенькая метафора почему–то подействовала на меня жутко. Я зажмурился и опять схватился за голову. “Нет! Тогда тем более! Я не представлял, что это так серьезно! Нет, я не могу решать... брать такую ответственность... Почему не вы? Почему ваши товарищи должны быть выброшены, а? Что же я должен... Нет, избавьте меня от этого конкурса! Пожалуйста!.. Заберите яблоко. Вот оно. Заберите!.. Что?.. Генрих, если у вас есть ко мне какая–то симпатия, как мне показалось, то сделайте... Единственное, о чем вас прошу! Мне ничего больше не надо!” Он покачал головой: “Не получится. Мне очень жаль, но это не выход, Валерий Вениаминович. Так вы меня сразу сбрасываете. Они скажут, что я нарушил условия, и следующий конкурс сделают уже вдвоем”. — “Что за глупости! Позовите их. Я в присутствии всех откажусь, и дальше делайте что хотите!” — “Хм, дальше? Боюсь, что дальше будет гражданская война. Ничего другого сделать не удастся. Мы и об этом конкурсе насилу–то договорились”. — “Но почему вы такие дураки? Зачем вы впутали сюда постороннего человека? Надо было на спичках тянуть — и все”. — “О! Это сложная история. Каждый рассчитывал, что придет его покупатель. И каждый, я уверен, готовил этого покупателя”. — “Что значит — вы уверены? Вы сами — готовили?” — “Да... Я позвонил кое–кому из знакомых... Только я думал, что это будет сегодня утром. Никто не мог предположить, что перед самым закрытием вы явитесь. Вчера только произошла предпоследняя покупка. Мы держались вместе, чтобы никто не мог по телефону известить своих...” — “Но это же смешно! Вы только вообразите, что сегодня с утра перед дверью магазина выстроилась бы очередь из трех человек! Да потом еще стали бы отпихивать друг друга от двери и спорить, кто за кем!.. Или как? Может быть, с ночи стали бы занимать? Ваш во сколько бы пришел? В шесть? Ага, а там уже с пяти какой–нибудь агент Руслана: на машине приехал”. — “Ох, ну ладно вам, Валерий Вениаминович. Уели”. — “Нет, я не понимаю... Вот что, Генрих, ступайте и купите где–нибудь новую колоду карт, запечатанную. И остальных соберите всех сюда. Я перед вами стасую... надеюсь, вы не станете думать, будто я всю жизнь тасую колоды и набил руку, так сказать... Ну вот. Начну раскладывать. И кому первому ляжет туз... или что хотите... Нет, я назначаю: туз червей, пускай... Кому ляжет, тому, значит, и яблоко. Поняли меня? Все. Другого выхода я не вижу, ни для себя, ни для вас... И никаких посулов, никаких обещаний благодарности я не хочу больше слышать. За раскладку колоды, слава Богу, благодарить не надо...”

Так я витийствовал. А в это время снова возник Руслан. Как это произошло, не помню: тут у меня что–то перепуталось. Возможно, был звонок в дверь и я открыл машинально, думая, что это Витя приехал.

...Странное ощущение, когда от тебя зависит судьба людей. Никогда бы не подумал... Наверное, кому–то это нравится: власть... Держишь в руках решение, которое может перевернуть жизнь человека в одну минуту... Судя по описаниям, это распространено, и таких людей много — властолюбивых. Но я не только не мог бы такого героя изобразить, но даже, если б столкнулся в жизни, я не мог бы понять его мотивировок... Вот ведь!.. А может, я и сталкивался, да так ничего и не понял. Мало ли было случаев, которые остались загадками... Вот так живешь... Нет, похоже, что это связано с более глубинными различиями людей: ведь не всякому чувство власти доставляет удовольствие. Мне, например, ничего, кроме ужаса... И не говори мне, что к этому привыкают, входят во вкус. Кто так думает, тот, значит, сам не был в такой ситуации и не понимает специфики этого ощущения. Мне кажется, что привыкнуть к нему нельзя... Хотя, возможно, люди так и делятся: на тех, кто может привыкнуть, и тех, кто не может. Поэтому я и сказал, что разделение должно проходить на большей глубине и касаться более общих характеристик... Вот что понятно: оно должно касаться приспособляемости вообще, способности к адаптации. Один может приспособиться ко всему, другой не может ни к чему. Это крайние точки. Где–то посередине лежит среднее... Но я–то уверен, что среднего не существует: посередине спектра дыра и его края не соединяются... Почему? Не знаю... Может быть, эти типы несовместимы генетически и не дают смешанного потомства?.. Хотя это глупость — отсюда прямой логический путь к ницшеанству, а потом и к расизму: раса властелинов, раса рабов и вся прочая пошлая дребедень... Нет, но постой, я опять повторяю: речь же не только о власти — речь идет о способности адаптироваться. Человек, который легко привыкает властвовать, он так же легко привыкает и повиноваться... Ага! — что–то вырисовывается. А если он хорошо адаптируется, ему не надо изменять окружающих условий. Конформистом он называется: плывет по течению... Кто ж тогда изменяет условия? Творческий импульс — у кого? Получается, что у тех, кто, по Дарвину, должен умереть и не оставить потомства... А ведь творческий–то импульс связан с властью, с властолюбием... Или нет?.. Связан, связан. Тут не поспоришь... И что же? Получается страшное противоречие! Трагическое прямо. Эти люди стремятся к власти, она им необходима, но они никогда не привыкнут и будут мучиться... потому что привыкнуть вообще не могут ни к чему. А конформисты, которым власть не нужна, — по сути, они привыкают и получают от нее удовольствие. И, таким образом, тоже стремятся к ней... Страшное дело! Не вижу никакого выхода... А кто я в этом случае? Непонятно... Вот, например, я сижу дома и ничего не делаю. Что, значит, я приспособился? Нет, абсолютно. Ни к чему я не приспособился... Но и власть никакая мне не нужна. Значит, мне хорошо? Нормально. Я нашел норму для своего самочувствия. Я очень давно ее нашел... А как же тогда моя неприспособленность, в чем она...

(Слышится моя реплика. Похоже, мне надоела эта путаница, которую В. В. развел и в которой его рассказ мог совсем сгинуть. Я сказал ему, что, как известно из логики, всякая формальная классификация, претендующая на универсальность, приводит неизбежно к противоречиям, причем принципиальным, неустранимым. Так что пусть он не расстраивается. Не он первый, не он последний путается в подобных рассуждениях. Это его заметно ободрило. Он сказал: “А! Я так и думал... Только не знал... Это Руслан меня сбил с толку, когда завел разговор о моей неприспособленности”. — “Разве Руслан?” — изумился я.)

— Да. Он начал говорить и опять предлагать что–то, что, по его мнению, увеличило бы мои возможности ориентироваться в жизни... Мы ему сказали про колоду карт. Начался спор, смысла которого я не мог вполне разобрать. Кажется, никто из них больше не хотел уходить. “Хорошо, — сказал я, — дело не в картах. Можно свернуть бумажки с именами, положить в мешок, и я вытяну”. Я настаивал, чтобы вызвали Владимира. Они оба по очереди ходили к телефону, долго звонили, потом возвращались и говорили, что нигде его не нашли. Что–то начинало мне тут не нравиться... “Хорошо. В конце концов, я согласен ехать на конкурс. Ведь он туда наверняка придет. Там я и вытяну”. — “Нет, там будет телевидение. Решить нужно заранее. А там будете иметь дело только с девушками и вручать яблоко... Если вы правда согласны ехать, Валерий Вениаминович, вы нас очень обяжете: не придется переснимать тысячного покупателя и конкурс... Но вытянуть нужно заранее...” — “Без Владимира я ничего тянуть не буду”. — “Это почему?” — “Он потом скажет, что вы двое подкупили меня, чтобы его исключить из жеребьевки. Скажет, что тянули из двух”. Они заспорили: “Вы боитесь? Мы обеспечим вам защиту... Да ничего не будет... Смешно! Что он вам может сделать? Да и не станет он...” Я разозлился: “Не станет? Да, похоже на то! Похоже, он не такой, как вы!.. Я никого не боюсь! Вас не боюсь! Я ему присуждаю это яблоко! Все. Никаких жребиев. Считайте, что жребий уже вытянут!” Они вскочили со стульев и завертелись вокруг: “Вы в своем уме?.. Что за вздор вы несете?” А Руслан еще: “Ну–ка, ну–ка объясните, что это за решение такое? Откуда оно вдруг взялось?” — наступает на меня. Я впал в неистовство. Никогда со мной такого не было... Вот она, власть, чем привлекательна, я понял: она позволяет человеку отпускать тормоза и бросаться в самую глубину гневного исступления. Предаваться этой страсти до конца... Что ж, приятно. Один раз можно испытать, для опыта. Но не больше... Я закричал: “Вам объяснить? Пожалуйста! Я присуждаю ему приз за то, что он единственный из вас ведет себя честно! Он не пытается влиять на мое решение. Не врывается в дом к больному старику для того, чтобы здесь пугать или улещивать. Он мужественно принимает Судьбу, как истинный герой... Нет, он даже показывает, что он выше Судьбы! Вот за это я ему и присуждаю. И я тоже ничего не желаю бояться с этой минуты. Делайте что хотите”. Руслан шипит: “Ага. Умеете говорить. Только вранье это все красивое! Просто он приезжал вчера, и вы сговорились. Приезжал? Говорите честно, если вы такой поборник честного поведения. Что? Слабо вам?” — “Я ничего не скажу. Думайте что хотите”. — “А что нам думать? — это Генрих. — Может, вы раньше с ним были знакомы и все это подстроено с его стороны. Мы не знаем”. Ярость во мне бушевала так, что я будто совсем ослеп, перестал их видеть... Нет, видел, но смутно и не совсем понимал их действия... Видел, что они отпрянули от меня... перепугались, что ли... “И не узнаете теперь, — кричу. — Потому что наш разговор окончен. Вы добились своим дурацким поведением... только не того, чего хотели, а прямо противоположного”. — “Нет, просто вы разволновались, Валерий Вениаминович... Конечно, это мы виноваты, пристали к вам... У вас, наверное, давление подскочило? Принести вам какое–нибудь лекарство?.. Нет? В любом случае вам надо сидеть дома. Конечно, мы освобождаем вас от конкурса. Давайте яблоко, и мы немедленно исчезаем”. — “Поздно! — отвечаю я. — Поздно вы спохватились, дорогие мои! Это можно было сделать раньше, когда я сам просил вас, даже умолял... Теперь ничего не поправишь...” — “Что с вами? Да вас трясет всего, Валерий Вениаминович! У вас сердечный приступ?.. Ну–ка ложитесь... Ложитесь на диван. Сейчас что–нибудь сделаем... Руслан, звони в неотложку”.





Да, это я уже рассказывал: как я почувствовал, что они могут меня убить... Ведь они действительно принесли какое–то лекарство и стали мне давать с водой. Но я не выпил, потому что заметил, как они переглянулись. И особенно как–то очень быстро это лекарство возникло, будто оно было у них специально припасено на такой случай. Это мог быть если не яд, то уж какой–нибудь наркотик наверняка... Но все–таки не было в их действиях окончательной решимости в этот момент. И я понял, чего они боялись, потому что именно тут и раздался звонок... “Вот он, наш рыцарь чести и справедливости! — язвит Руслан. — Тоже пожаловал!” — “Ну что же, — отвечаю, — если это он, значит, я ошибался на его счет. Значит, сейчас будем тянуть бумажки...” Но это был Витя.


Все. Они при нем смолкли и потом вскоре ушли. Ему не пришлось говорить даже ничего особенного. Превратились в тени и растаяли. Просто он своим появлением в один миг изменил атмосферу радикально. Все рассыпалось, и стало смешно... Это уму непостижимо, как такие люди умеют быть веселыми и независимыми где угодно. И почему он со своей женой не мог так действовать? Зачем понадобилось мое неуклюжее посредничество? Это загадка...

Они ушли, но я оставался очень зол. Я тяжело дышал. Возможно, в самом деле было что–то с сердцем. Я задыхался от ненависти. Закурил... Витя взглянул на меня и отобрал папиросу... Я показал ему яблоко. Перед этим я засунул его глубоко в карман, чтобы они, чего доброго, не отняли. Я не исключал, что они могут наброситься на меня... Витя осмотрел яблоко с изумлением. “Да–а, — выдохнул он. — Первый раз вижу такую вещь... Нет, видел в музеях — в руках не держал... Вот так посмотреть только — и сразу понятно, что за этим предметом стоят нешуточные дела, ой–ой–ой!.. Хорошо, что вы показали... особенно дали подержать... а то, я честно скажу... и то, что Ирина говорила — мне все казалось, что это накрутки... так, больше игра воображения... а теперь...”

Витя, понятно, не одобрил моего решения. “Прекрасная мысль вас осенила — жребий. Зачем вы от нее отказались?.. Нет, ваше дело. Но лучше бы, конечно... Я вас отвезу... Нет, я не говорю, что вам надо чего–то бояться — все это чепуха! Они мстить не будут, не посмеют. Да и не за что здесь мстить... Деловые люди на месть как таковую не имеют особо времени–то. Это аристократы мстили, которым делать было нечего... Или восточные народы — ну, там свои представления. И там связано с кровью, а не с такими, конечно, делами. Но все же я вам советую... Я вас отвезу. А вы перед конкурсом позовите–ка их на минутку в кабинет директора и там вытяните эти бумажки. Будет красивее и чище, я вам говорю”. — “Нет, Витя. Я не могу их больше видеть. Быстро съездим в три часа, и я потом сразу уйду”. — “Ну, как хотите...”

(Дальше была длинная пауза. Я не прерывал раздумий В. В. в течение минут двух. Потом все–таки выключил магнитофон. Он не обратил на это внимания. Я спросил: “Это конец? Дальше ничего, кроме счастливого эпилога?” — “Если бы!” — сказал он и взглянул наконец на меня... Но это был взгляд... можно так сказать: исполненный глубокой рассеянности? Нельзя: либо наполненный и глубокий, либо рассеянный, пустой. И тем не менее это был взгляд, который ближе всего описывался бы именно вышеприведенным идиотским выражением... Впрочем, это не значит, что его выражение было идиотским: я этого не говорил... “Если бы! — повторил В. В. — Тогда и не надо было б ничего рассказывать... Ради чего, ты думаешь, я завел всю эту бодягу? Нет, дальше следует эпизод самый странный, который... я даже не знаю, как к нему приступить... С чего он начался–то? — никак не соображу...” — “В магазине?” — пришел я на помощь. “Нет, дома. В магазине все было быстро и неинтересно... А вот потом...”)

— Я приехал домой около пяти часов. И Владимир уже ждал меня... Но как он успел? — это непонятно. Он должен был сразу смыться с банкета, а это было неудобно, потому что он был главным действующим лицом, героем дня... Я на банкет не остался, хоть меня упрашивал директор... Витя меня сопровождал и уже не давал никому в обработку... Но домой я поехал один... По–моему, он встретил меня на лестнице, в подъезде, потому что я помню... Или я ошибаюсь?.. Нет, он мог ни о чем не предупреждать. Ведь я сразу начал в обличительном тоне, и это было то, что требовалось: я сам вписался в его сценарий... Видимо, сначала он ничего не говорил, только улыбался, по возможности глупо. А я, чуть его увидел, сразу: “Ну вот! Что вы хотите своим явлением доказать? Что я совершил ошибку, присудив вам...” — “Не горячитесь, Валерий Вениаминович, дорогой! Подумайте–ка спокойно: неужто благодарность — такое уж дурное чувство?” — “Но я думал, что вы лучше тех, а оказывается, разницы нет никакой: они тоже готовы были благодарить”. — “Ну и что? Разве я вам досаждал?” — “Нет”. — “Правильно. Но я не лучше других. Это вы себе вообразили. А на самом деле...” — “Что на самом деле?” — “Просто не было смысла приезжать к вам, потому что вы и так знали...” — “Знал? Что я знал?” — “Ой, ну не надо изображать–то, Валерий Вениаминович! Как будто вам не известен суд Париса! Сколько раз описан! У Лукиана, у кого угодно... Что предложила Венера? Знаете?.. Ну! Так какой смысл мне было это пояснять, навязываться вам, когда тут и так был шухер — я себе представляю!” Я тут совершенно смутился и не знал, как себя вести. С изумлением только осознал, что негодования–то у меня на самом деле и нет против него. Поэтому деланной была моя интонация, когда я вскричал: “Да подите вы прочь! Я совсем не думал об этом, присуждая вам... Наоборот: за безмолвие и бесстрастие я вам присудил!” А в это время мы уже были в квартире. Он заулыбался: “Хорошо, хорошо. Не думайте, что вы ошиблись. Безмолвие было, а бесстрастие есть и теперь. Моя благодарность виртуальна. Вы вольны принять ее или отвергнуть. Но я считал бы себя грубой скотиной, свиньей, если б не предложил ее вам. И я прибегаю единственно к вашему милосердию и пониманию, ибо уверен, что вы не можете осудить подобный порыв. Тем более, что...” — “Что? Что тем более?” — крикнул я в полном ужасе. Он придвинул свое лицо к моему и сощурился: “Вы не заставите меня поверить, Валерий Вениаминович, что вы не знали...” — “Что? Что я не знал??”

Он вздохнул: “Ну хорошо...” — отодвинулся и сел на диван. Закинул ногу на ногу. Я смотрел на него не отрываясь. “Что у вас? „Беломор”? Давайте... Я мало курю, своих не взял”. — “Пожалуйста. Закуривайте”. — “Отлично”. Он задумался, обводя взглядом комнату... Мне было уже наплевать: столько народу здесь сегодня перебывало и все осматривало: целые экскурсии по моей внутренней жизни. Вся злоба моя выдохлась, какая была. “Вы, конечно, человек пишущий, это видно, — так начал он. — Какие–нибудь научные изыскания? Или литературные?” Я что–то пробормотал. “Не важно. Я замечаю, у вас много бумаг... Разумеется, все они в жутком беспорядке, и вам не мешало бы завести секретаря, Валерий Вениаминович... Стойте, не перебивайте. Выслушайте внимательно, что я вам хочу предложить... Конечно, здесь секретарем должна быть женщина...” — “Ага, — вскрикнул я с неловким смешком, — а я уж подумал, вы мне опять предложите компьютер!” — “Неужели? Что за странная мысль? При чем тут компьютер? Если б дело было только в упорядочении ваших записей... Нет, вам нужна сотрудница, которая помогала бы вам в более широком смысле: создавала бы условия для нормальной работы — взяла бы, например, в свои руки ведение дома, хозяйства... Компьютер, увы, ничего такого не умеет, не говоря уж...” — “С хозяйством я сам справляюсь, слава Богу”, — пробурчал я. “Справляетесь? Правда?.. Хм, ведь вы один живете?.. Простите, Валерий Вениаминович, вы были женаты? Или всю жизнь так, холостяком?” — “Нет, почему? У меня была жена, семья... Сейчас никого не осталось: жена умерла, дети разъехались далеко...” — “Значит, вы — вдовец, — кивнул Владимир. — Давно?” — “Восемь лет будет в этом году”. — “Порядочный срок. И вам не приходило мысли жениться снова?” — “Абсолютно. Я старый. Куда мне жениться? Как–нибудь доживу”. — “Вот! Типичная мысль, внушаемая социумом для того, чтобы раньше времени убрать человека из жизни. Вы тоже попали в плен к этим представлениям! А уж при вашем критическом уме — я не ожидал...” — “Ум здесь ни при чем! — перебил я. — Чтобы иметь жену или любовницу, нужна сила совсем иная — не интеллектуальная и не критическая. А ее у меня нет”. — “Этого быть не может! Простите, но я в это никогда не поверю! Это на восемьдесят процентов субъективное чувство — ваше собственное настроение, ничего больше!.. А на двадцать процентов — какие–то незначительные трудности, которые исправляются элементарно, простым лечением... Да будет вам известно, что биологическое старение человека идет гораздо медленней, чем его субъективное ощущение своего возраста. Об этом говорят сейчас очень многие ученые. Мы могли бы жить до двухсот — трехсот лет, если б у нас не вырабатываласьпривычка к старению. А эту привычку вырабатывает в нас социум, в котором, во–первых, действует тенденция к вытеснению стариков, во–вторых, имеется система предрассудков, регламентирующая поведение человека в каждом возрасте... Помните, как в “Евгении Онегине”: “Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел, кто постепенно жизни холод с годами вытерпеть сумел, кто странным снам не предавался, кто светской черни не чуждался...” Что такое здесь вовремя? что такое жизни холод? что такое светская чернь? Понятно, что светская чернь — это социум.

А жизни холод — это привычка, которую он навязывает человеку. И вовремя — это его, социума, приговор... “Кто в двадцать лет был франт иль хват, а в тридцать выгодно женат, кто в пятьдесят освободился от частных и других долгов...” Конечно, по этим меркам шестидесяти– или семидесятилетнему человекувлюбиться — это неприлично. Еще бы! Ему на гроб пора деньги откладывать, а он собрался новую жизнь заводить, совсем из ума выжил! Вот поэтому мы и умираем в семьдесят — восемьдесят лет — потому что социум считает это нормой, и мы сами незаметно в течение всей нашей жизни принимаем эту норму и обязываемся ее выполнять... Да знаете ли вы, как много существует примеров того, как влюбленность, скажем, в пожилом возрасте меняет человека до неузнаваемости: меняет внешне, физически — и все только потому, что он ради любви пренебрег своей привычкой, отбросил общественный стандарт! Феноменальные бывают случаи! У человека без всяких лекарств пропадают застарелые болезни... Я не говорю там — язва, гипертония, — это понятно, это еще объяснимо. Но я знал одного, у которого многолетний туберкулез прошел за месяц без следа!.. Рак сплошь и рядом проходит... У человека начинается просто вторая жизнь: он живет снова — сорок, пятьдесят, шестьдесят лет...” — “Послушайте! — Мне наконец с трудом удалось прервать его. — К чему вы это все рассказываете? Вы хотите уверить меня, что мне нужна любовница?” — “Конечно! А зачем же я пришел, как вы думали? Однако не торопитесь, Валерий Вениаминович, и не думайте, что я сутенер. Конкретно я предлагаю: пригласить к вам женщину на роль домашнего секретаря. И у меня есть прекрасная кандидатура: женщина культурная, с высшим филологическим образованием. Правда, она не работала, у нее было очень неудачное замужество... Сейчас она разводится, детей нет... Ей тридцать два года... Так что не нимфетка, увы. Но она весьма... изящна. Вот все, что я могу вам сказать. Я буду платить ей секретарское жалованье, допустим, в течение года. А уж дальше — кто может это знать? Планировать такие дела пристало только Богу... Совсем не факт, что она вам понравится, что вы понравитесь ей...” — “Хорошо, довольно! — сказал я сухо и с раздражением. — Я понял, Владимир, ваш проект, и нет необходимости дальше о нем распространяться. К тому же он меня не заинтересовал. Слишком я привязан к своим привычкам, в том числе и к привычке возраста. Так что действительно надеюсь недолго задержаться на этом свете. А вас позвольте, так сказать, проводить к выходу...” Так я говорю дерзко.

Думаю: каламбур получился — ну и пусть. И вдруг вижу что–то странное: он, улыбаясь, приложил палец к губам, потом придвинулся ко мне и зашептал: “Говорите, продолжайте говорить еще минуту. Только не реагируйте никак на то, что я вам сейчас покажу. Никаких восклицаний, я все объясню позже. — А сам громко, как бы после заминки: — Ну что ж... Это ваше право... Я ничуть не настаиваю, поймите меня... Просто я считал своим долгом... И извините, ради Бога, если мое предложение вас как–то задело, покоробило...” Говоря это, он нагибается к шкафу — новому, который сегодня принесли, — тихо открывает дверцы... там деревянные дверцы в нижнем отделении... запускает руку, легонько шарит где–то по верхней доске — и вдруг достает, показывает мне черную какую–то машинку... или приборчик, величиной с ладонь. И снова палец к губам... Показал — и сунул обратно... И так же тихо дверцы прикрыл. “Так я ухожу, — продолжает он вслух. — Во всяком случае, Валерий Вениаминович, примите мою благодарность хотя бы в словесной форме...” — “Принимаю, принимаю”. Я растерялся, не знаю, что говорить. Мы стоим в прихожей. Он шепчет: “Выйдете со мной на лестничную площадку”. Выхожу. “Ключ взяли? — шепчет. — А то смотрите, дверь захлопнется...” — “Взял”. — “Ну, захлопывайте, да погромче... Вот так... Ну, видели? Можете теперь громко делиться впечатлениями, он нас не слышит”. — “Кто?” — “„Жучок”. Подслушивающее устройство. Это Генрих у нас увлекается такими штуками. Сейчас сидит в машине где–нибудь неподалеку и пишет на магнитофон... Так что я пришел к вам, Валерий Вениаминович, и этот смешной разговор повел — для вашей безопасности. И для моей тоже. Чтобы они убедились, что мы с вами чисты, как пионеры, в наших взаимоотношениях: в прошлых и в будущих... А то он думал, что сейчас понапишет на меня компромата и сможет оспорить сегодняшний конкурс. Не тут–то было”. — “Он пытается выплыть в бурлящем море! — вспомнил я с ужасом. — Ищет, за что бы схватиться! А вы не только не бросаете ему круга — еще и смеетесь над ним?” Он окинул меня быстрым внимательным взглядом. “Значит, этой женщины не существует на самом деле?” — продолжал я. “Почему? Разумеется, она существует. Он же не дурак, может проверить: я действительно не спектакль тут разыгрывал. И вы тоже. Все было по–настоящему. В том–то вся и тонкость... Да он и так понял, о ком шла речь: это моя двоюродная сестра... Я вам советую, Валерий Вениаминович, сегодня попозже начать, например, расставлять книги — ну и как бы „обнаружить” этот „жучок”... Да, и лучше выньте–ка из него батарейки...” — “А потом что?” — “Да ничего. Пусть лежит. Если вас беспокоит, что кто–то придет за ним... Ну, можете позвонить в магазин завтра и сказать, что нашли в шкафу загадочное устройство, назначения которого вы не знаете. Пусть вам объяснят, что это не бомба. Поиздевайтесь над ними, скажите, что сейчас вызовете саперов”. — “Хорошо. Вряд ли это доставит мне развлечение... Признаться, меня удивляет...” — “Что вас удивляет, Валерий Вениаминович?” — “Ваша самоуверенность... И... я спрошу вас...” — “Спрашивайте. Я весь к вашим услугам”. — “Вы действительно настолько хорошо знаете своих друзей, что можете предвидеть все их действия?” Он улыбнулся: “Конечно. Если б это было не так, я бы не победил в сегодняшнем конкурсе”. — “Гм, пожалуй. Если б вы явились ко мне сегодня вместе с ними...” — “Вот видите!” — “Но это значит, что вы и мое поведение предугадали. А откуда вам было знать?..” — “Нет, конечно, я не знал наверняка. Но вероятность была, что эти дураки вас выведут из терпения...” — “Я не про это. Откуда вам было знать, что я не куплюсь на их приманки?” Он пожал плечами: “Мне было достаточно нескольких ваших слов, которые вы произнесли вчера на тротуаре возле моей машины”. — “Значит, и сейчас, когда вы шли ко мне, вы были уверены, что все пройдет гладко?” — “Да”.





Я рассматривал его с какой–то непонятной мне самому неприязнью. “Здесь вы могли сильно ушибиться, Владимир...” — “В смысле?” — “Удариться, треснуться, говорю. Вы очень рисковали. Вам все–таки следовало меня предупредить, хоть в общих чертах, прежде чем мы зашли в квартиру”. Он перестал улыбаться и несколько секунд смотрел на меня серьезно, даже с тревогой. “Но... Валерий Вениаминович... если так... Я, по–моему, выразился недвусмысленно, и я могу повторить: никакого спектакля для „жучка” я не разыгрывал. Все было истинной правдой... Поэтому... если вам угодно вернуться... нет, не в квартиру, а к этой теме...” — “Но вы же сказали, что она еще не разведена?” — “Да. Но это... решится в течение двух–трех месяцев, я полагаю. Вряд ли больше...” — “Ну так пусть сначала разведется. Я не хочу новой троянской войны”.


(Долгое молчание.

Наконец слышится мой вопрос:

— Это все?

— Все.

— И дальше ничего?

— Абсолютно.

— Но вы... ее ждете?

— Да нет... Зачем ставить себя в зависимость от призраков?)

Байтов Николай Владимирович родился в 1951 году. Образование — высшее математическое. Автор сборника стихов “Равновесие разногласий” и прозаической книги “Прошлое в умозрениях и документах”. Публиковался в журналах “Знамя”, “Лепта” и др. Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.
 
Яндекс.Метрика