Ночной собеседник
Столбовая тоска,
да цыганская ночь,
да плацкарты холодной скупое окно
обступают меня — и ничем не помочь.
И стихи не стихи,
и вино не вино.
Что я видел?
Что знал?
Что запомнить успел
из невнятицы этой, любимой до слез, —
той, где лес за спиною шумел и шумел,
той, где с неба худого лилось и лилось...
Где на рынках осенних я трогал плоды,
и вязало мне рот золотой мушмулой,
где по небу несло облака, как плоты,
и вздымался над детством
стеклянный прибой.
Я друзей не сберег и казны не скопил,
оставляю в наследство сплошные долги:
деревянный мой дом в полдесятка стропил,
фотографии желтые и черновики.
И, с собою от вас ничего не забрав,
выхожу налегке, с чем явился,
под дождь,
где бессильнее ропот и громче галдеж
у земных переправ, у земных переправ...
Сыну
Из ничего, из пены
кипящего житья
ты входишь в эти стены,
заветное дитя.
В тревоге и испуге
к тебе склонится мать,
тебя отец на руки
боится ночью взять...
Кем будешь ты воспрошен?
Приговорен — к чему?
Какою силой вброшен
ты в эту кутерьму?
Тебе — орел иль решка?
А впрочем — все равно:
поблажка иль насмешка
у нас равны давно.
Я, время просевая
у века на краю,
невольно прозреваю
в твоей судьбе — свою,
где сладость и проклятье
недлинного пути,
обнявшись, словно братья,
стоят —
не развести...
Ни с чем не разминешься,
а мир летит во тьму.
Лишь ты во сне смеешься
неведомо чему.
После прощания
Ты стала частью опыта,
сухим прищуром глаз.
Твой след соседним тополем
оплакан столько раз.
Забытая основа
тех дней, мой давний гость,
ты вскоре станешь словом,
произнесенным вскользь.
А пламя подоплеки
сквозь стелющийся дым
сверкнет из тьмы немногим:
похоже — нам двоим.
Туман в Ялте
О, как таинственно и юно
замрут сердца у горожан,
когда неслышный, словно шхуна,
причалит к берегу туман.
И, упакован влажной ватой
и мелом выбелен сплошным,
мерцает март голубоватым
каким-то светом навесным.
Не хлопнет дверь, не звякнет обод,
и так безгласность глубока,
что переходит вдруг на шепот
хозяйка бойкого лотка.
И мир волшебный осязаем
на ощупь разве... Как впотьмах.
И мы друг друга не узнаем
в пяти шагах, в пяти шагах.
И прямо с улицы проточной
влетает в дом шальной щенок,
парной и зябкой мглы молочной
натаскивая за порог...
Грустная песенка
В том городе, где дождик
и шумных волн десант,
в мансарде жил художник —
богема и талант.
Каморка в пять квадратов,
шикарные дела.
Но, главное, квартплата
умеренной была.
Жилец без денег вечно,
долгов невпересчет.
Он гений был, конечно.
Иначе — как еще?
Он Музою божился
и в горе кисть хватал,
он спать к утру ложился
и к вечеру вставал.
Там женщина парила
в чердачной тесноте,
ему обед варила
на электроплите.
Там пили, и смеялись,
и крались в сад курить,
чтоб, не дай Бог, хозяев
внизу не разбудить.
Увы, художник умер.
И женщина ушла.
В мансарде, словно в трюме,
крысиный писк и мгла.
И вот вчера, я слышал,
просился на постой
в ту комнатку под крышей
бухгалтер холостой.
* *
*
Алексею П.
Отмечен пророческой жаждой —
да будешь! Но я не о том...
И это не важно, не важно,
что ветром разграблен твой дом.
И это не главное, право,
что схватит за горло тебя
похлеще татарских удавок
пенькового века петля.
Я знаю, никто не положит
на сердце, как на руку, жгут.
За наши мытарства, быть может,
скупого гроша не дадут.
Но это не важно, ты знаешь,
мой милый, уставший вконец,
богема, соратник, товарищ,
студьоз, олимпийский птенец.
Пусть время расправится с нами, —
мы бросим козырно и зло:
“Мы неба коснулись губами,
и небо
нам горло свело!”