ПОЛКА АННЫ ФРУМКИНОЙ
+ 7
Оскар Уайльд. Афоризмы. Собрал Константин Душенко. М., “ЭКСМО-Пресс”; “ЭКСМО-МАРКЕТ”, 2000, 240 стр. (Серия “Мастера афоризма”).
Сочетание удивительно изящного, даже изысканного (иллюстрации, расположение текста на странице) с массовым (ламинированная оболожка etc.) в оформлении создает эффект, во многом свойственный и литературному материалу. Уайльд и сам, я думаю, прекрасно чувствовал это качество своих созданий. Недаром он ответил отказом на предложение антрепренера продать за приличную сумму (одну тысячу фунтов стерлингов) будущие доходы от пьесы “Веер леди Уиндермир” и предпочел получать отчисления от каждого грядущего представления.
В те минуты — вряд ли кто будет читать афоризмы запоем и подряд, — в те минуты, когда просматриваешь эти безмятежно светские тексты, начинаешь верить, что бывали (бывают) эпохи, когда консоли стояли высоко, когда толстый Суизин Форсайт на отличной гнедой четверке отправлялся в театр, чтобы увидеть представление, придуманное этим фрондером и фанфароном Оскаром Уайльдом.
Человеку нужны мгновения безмятежности. Вот сегодня же вечером ты — читательница Уайльда, — светская женщина приятно средних лет, высоко поднимешь хорошо, дорого и умеренно стандартно подстриженную голову, соберешь воедино имидж и макияж и поедешь на вернисаж с фуршетом в Музей Андрея Белого (в ту самую квартиру, где он размышлял о горестях любви, сидя на диване в черной бархатной полумаске) или в не слишком дорогое кафе на Потаповском под книжным магазином. Вполне можно рассчитывать, что и мужчины — читатели “Афоризмов” — могут оказаться на этом фуршете или вернисаже.
Уайльд в собрании К. Душенко — не только эликсир светскости. Цитаты из него могут пригодиться как эффектные слоганы для успешливых блескучих журналов типа “Лиза” или, наоборот, “Андрей”, “Караван историй” и так далее. Например, для “Лизы”: “Никогда не надо дарить женщине то, чего она не сможет носить по вечерам”; для “Андрея”: “Мужчины мыслят. Женщинам только мыслится, что они мыслят”. Есть слоган и для НТВ: “В Америке президент правит четыре года, а журналисты бессрочно”.
Впрочем, жизненный, а не литературный юмор Уайльда был гораздо глубже и на удивление современнее. О рекламе первого издания “Баллады Редингской тюрьмы”: “Реклама в „Атенеуме” превосходна. Так и чувствуешь себя чаем „Липтон””. Узнав, сколько будет стоить операция, тяжело больной Уайльд заметил: “По-видимому, мне придется умереть не по средствам” (и то и другое по записи друзей).
В последних разделах (“Другие об Оскаре Уайльде”) приводятся мнения известных людей о писателе (“Я слушал гораздо более умелого рассказчика, чем я сам”, — сказал Бернард Шоу.) В конце — список источников, из которых взяты собранные здесь афоризмы. Окончательно выясняется, что это не специально созданные мини-тексты типа афоризмов и максим Ларошфуко, Лихтенберга и Ривароля. Скажем, больше всего острот принадлежит персонажам светских пьес Уайльда, написанных с явной авторской иронией в отношении этих лиц и их реплик. Портрет Уайльда, получившийся из разнохарактерных материалов, заметно искажает пропорции оригинала. Но создан он с большой любовью.
Разделы “Мужчины и женщины”, “Женские разговоры” и некоторые другие, повторю, невольно вызывают какие-то дамские литературные ассоциации. Оскар Уайльд, пожалуй, единственный из знаменитых писателей был редактором женского журнала. Но вряд ли он полагал эту литературную поденщину интеллектуальным пьедесталом своей славы.
Генрих Бёлль. Бешеный пес. Рассказы. Перевод с немецкого Е. Михелевич и Н. Бунина. М., “Текст”, 2000, 189 стр. (Серия “Книги карманного формата”).
Генрих Бёлль, лауреат Нобелевской премии 1972 года, знаменитый писатель, не нуждается в рекомендациях в нашей стране. В книжке помещены одиннадцать его ранних рассказов, которые до этого никогда не переводились на русский язык. Кто почему-либо не знает Бёлля — не с них начинать знакомиться.
Некоторые из рассказов в переработанном виде попали в более поздние произведения. Рассказ “Мост в Берково” (1948) был в 1951 году включен в роман “Где ты был, Адам?” в качестве 8-й главы. “Потерянный рай” породил два рассказа под общим названием “Ночь любви” и рассказ “Желоб на крыше”, которые давно опубликованы. В этих ранних рассказах, подсвеченных только что ушедшей войной (годы написания — 1946 — 1951), уже есть не отпускающий ни на миг драматизм действия (в большинстве случаев оно развивается в течение нескольких часов), сосредоточенность на внутреннем нравственном колебании — решение ценой в жизнь, простые жесты, отслеженные как танец, простые слова... В общем, это уже интересно, это уже Бёлль, хотя и недостаточно (сравнительно с позднейшим) отточенный и совершенный.
Особняком стоит рассказ под названием “Пылающие”. Герою шестнадцать лет. Автору, 1917 года рождения, — двадцать. Это предельно наивное сочинение глубоко верующего юноши в старом немецком романтическом духе. Но, безусловно, — уже рассказ. Стиль старинный, а герои такие же незаземленные, как у послевоенного Бёлля. 1937 год — в Германии той поры стилизация могла быть и защитной окраской, а не просто наивностью. Во всяком случае, путешествуя по реке, интересно увидеть ее исток, ее первый родник, пробивший окружающую глину.
Осознанный духовный подтекст обыденных решений, начатки мастерства, страшный опыт, накопленный в котле войны, плюс удача остаться в живых в разоренной Германии — все это предвестие, начало того Генриха Бёлля, которого мы любили. Хотелось бы, чтобы эту маленькую книжечку в мягкой обложке заметили и нашли, как мы, подсоветские читатели, искали и находили “Хлеб ранних лет” (русский перевод 1958 года) или “Долину грохочущих копыт” (1971) в еще более невзрачных изданиях.
Дмитрий Шеваров. Жители травы. Рассказы. Эссе. Очерки. Литературные путешествия. М., “Воскресенье”, 2000, 320 стр.
Метелки травы — реденькие, бледно-охряные, слегка согнутые ветром — украшают переплет этой книги. И самые крупные буквы на нем достались не имени автора, а слову трава — “пшеница человеческая”.
Автор книги — заметный журналист газет “Комсомольская правда”, “Первое сентября” и других, журналов “Новый мир”, “Смена”, “Урал”. Разделы книги — по жанрам: если про ежика — значит, рассказ, про фермера (эдакий Микула Селянинович, потомок бурлаков с восьмизарядным ружьем на изготовку) — значит, очерк, про Дельвига — значит, литературное путешествие; но идут они одним стилистическим потоком, имя которому — лирическое раздумье.
Книга населена детьми и друзьями автора, проводами и приездами, поездами и пароходами. Автор машет вслед чужим поездам, передвижениям чужой жизни и размышляет о своей...
Жизнь в этой книге неспешна и подробна. Помните, у Пастернака: “капнет и вслушается”... Смена ритма утихающего дождя, движение и блеск мокрой ветки сирени могли бы быть вполне константны для сюжетов прозы Шеварова.
С большим временем — с эпохой — у него странные взаимоотношения. Обжитое прошедшее, будь то шестидесятые годы или русский дворянский девятнадцатый век, — вот его главное отечество. И не стоит слишком уж задумываться, от Карамзина он идет или от Визбора. От Пруста или от Паустовского. Эпохи сосуществуют, они одновременны, утверждает Дмитрий Шеваров.
“Под сенью” — эссе. “При всей нашей среднестатистической дремучести мы в культурном и этическом смысле замыкаем карамзинскую эпоху. Еще вовсе не редки в нас сентиментальность и созерцательность, столь излишние ныне, — это, возможно, толчки наших каменеющих корней... В наших городах и поселках, построенных с умыслом запугать и запутать, в наших пригородах с печатью нищеты и разбоя, — здесь мы родились, но здесь мы чужие. А родные мы лишь улетевшим просторным домам с мезонинами и башнями, где мы никогда не жили, да аллеям и рощам, где мы никому так и не признались в любви”.
“Минутная отрада”: “Однажды осенью... Еще ничего не сказано, а нам уже слышатся два вздоха и еще что-то протяжное, долгое. „Однажды... осенью...” Какое молчаливое пространство. И случай, возникший в этом пространстве неожиданно и кратко, будто ветка обломилась.
Потом нам вспомнится тот звук, тот промельк, тот случай, и мы вдруг ощутим в нем что-то иное, неслучайное...
И во всем этом промысел Божий”.
“В счастье вообще нельзя упереться, его нельзя вырвать „в борьбе и в боях”. Счастье в ремарке, в паузе, в вечернем воздухе”.
Я думаю, эта светлая пауза длиной в три сотни страниц будет приятна многим читателям. А в настоящее время газета “Труд” регулярно помещает заметки Шеварова под удивительной рубрикой “Добрые люди XX века”.
Вера Ефанова. Домой с черного хода. М., Издательство Н. Бочкаревой, 1999, 320 стр.
Был ли безумен Амундсен, вновь и вновь отправляясь в ледяные поля? А Ливингстон? А Нансен? А вся американская нация?
Со знаменитостями проще — они искали славы себе и стране, которая их послала. А их незнаменитые спутники — были ли они рассудительны? Между тем рассудительность, предусмотрительность, более того, мудрость и удача — необходимые качества путешественника в незнаемое. Он должен выжить, сохранить своих товарищей и выполнить свою задачу.
После такой преамбулы остается предположить, что Вера Ефанова описывает покорение Джомолунгмы. Да нет. Вера Ефанова, ничем не знаменитая русская женщина, — дворянка, вдова, которая с престарелой матерью и тремя дочками школьного возраста в 1954 году реэмигрировала из Тяньцзиня (Китай) в Советский Союз. До этого ее мать и она ребенком пережили (в Иркутске), в революцию и первые послереволюционные годы выселения, многочисленные аресты родных, угрозы расстрела (и выстрелы прямо у себя в квартире, на глазах детей и домочадцев), голод, безработицу, гибель деда-сенатора, отца, брата, выезд из Иркутска в Харбин...
Путешествие таких персонажей в Советский Союз даже и в 1954 году было не менее опасным, чем экспедиция в центр Антарктиды.
Отъезд из Тяньцзиня, на который наплывал коммунистический новый порядок, стал неизбежен, но направление не было жестко предопределено. Возможны были и Америка, и Европа, какая-то группа русских даже заняла с позволения местных властей необитаемый остров на Филиппинах.
Вера Ефанова решилась вернуться на родину. Из-за русского языка. Для хорошо обеспеченной женщины с европейской деловой выучкой это решение было достаточно иррациональным. Деревенские на целине, куда была отправлена семья, сожалеюще качали головами и предрекали верную гибель бездомным и неприспособленным женщинам — от климата, от незнания порядков, от грабителей...
Зимой ее семья была уже в Красноярске, а через три года — в Подмосковье, пока еще в холодной неблагоустроенной избушке. Но появился твердый и немалый заработок как у классного знатока нескольких языков и скорописи на пишущей машинке. Книга заканчивается тем днем, когда фамилия переводчицы Веры Ефановой впервые возникла в “Огоньке”. Утром этого дня они с племянницей собирали сажу, бесконечной лентой плывущую из печки. Потом она надела парадный костюм по прозвищу “мундирчик” и поехала в Москву за гонораром.
Интересно следовать за умным и острым взглядом Веры Ефановой в знакомых и незнакомых нашему опыту мирах. Еще существеннее та энергия преодоления, которая проникает всю ее книгу и, будем надеяться, заразительна.
Книга издана не бог весть как — два-три читателя, и листочки уже вылетают. Когда я ее хвалю, знакомые глядят с некоторым недоверием. Где пресса? Не удивляйтесь очень-то. Где мода, там и пресса.
Эдуард Бабаев. Воспоминания. СПб., “ИНАПРЕСС”, 2000, 336 стр.
Эдуард Бабаев (1927 — 1996) известен многим филологам — читателям его книг о Толстом, Пушкине, Герцене, студентам МГУ, где он преподавал, сотрудникам Музея Л. Н. Толстого на Пречистенке, где он работал ученым секретарем. Широкой литературной публике приходилось встречаться с его именем в мемуарах и биографических книгах об Ахматовой, Цветаевой, Надежде Мандельштам... Обычно это были ссылки типа “Бабаев вспоминает, что...”, “по словам Бабаева, это происходило так...”. Теперь наконец-то мы видим перед собой эти воспоминания, написанные как отдельные рассказы.
Автор познакомился с Ахматовой и Надеждой Яковлевной Мандельштам в возрасте пятнадцати лет и бывал у них в гостях как знакомый и собеседник. Это было в Ташкенте во время войны.
“И прошло много лет. Мы встретились в Москве у Варвары Викторовны Шкловской. Стали вспоминать Ташкент и как-то напали на стихотворение „De profundis”...
Ахматова сказала:
— Это потерянные стихи.
— Как потерянные?
— Я не записала их. А потом не могла вспомнить.
А когда я прочел на память все стихотворение от начала до конца, она сказала:
— Как? Вы помните? С тех пор?
Я переписал все стихотворение набело и вручил его с поклоном автору.
— Царский подарок! — сказала Анна Ахматова. — Раз вы его сохранили, пусть ваш автограф останется в моем архиве.
...Стихотворение было впервые опубликовано В. М. Жирмунским.
Но записывание разрушает прелесть непосредственного общения. Нет, я никогда не вел дневника и ничего не записывал. Разве только то, что неизгладимо запечатлевалось в памяти”.
Н. Я. Мандельштам доверяла ему хранить (спасать) чемодан с архивом О. Мандельштама, когда опасалась обыска в своем жилье или срочного помещения в больницу. С Берестовым и Георгием (Муром) Эфроном — он приехал в Ташкент после смерти матери — они затевали рукописный журнал “Улисс”. У Чуковского, Шкловского, Пастернака, Эренбурга он (юношей) побывал со своими вопросами и письмами от друзей из Ташкента...
Живость изложения и очень точный этический и эстетический слух, присущий автору, делают рассказанные истории внутренне достоверными.
Несколько рассказов и стихотворений, помещенных в последней части книги и не связанных с литературными воспоминаниями, к сожалению, не так хороши.
Исай Кузнецов. Все ушли... Воспоминания, сны, разговоры. М., “Крук”, 2000, 352 стр.
Исай Кузнецов, 1916 года рождения, — участник войны, известный сценарист (один и в соавторстве с А. Заком), драматург и прозаик.
Книга посвящена его матери, почти ровеснице Ахматовой, Цветаевой, Ларисы Рейснер и так далее, — женщине, ничем не знаменитой, матери троих детей. Она прекрасно пекла и готовила еврейские блюда: халу, фаршированную рыбу, цимес, кнейдлех, фарфелех, тейглех... По субботам она надевала черный кружевной платок и шла в синагогу или читала дома еврейские молитвы. Лиза (Лиечка) была не из местечка. Она всю жизнь прожила в Центральной России (Тула, Петербург, Москва) в хороших комнатах, среди людей образованных и не бедных.
Тем не менее все зовы и беды России этого века не обошли ее стороной.
Встреча с Толстым, знакомство с революционными кружками, тревожное ожидание мужа, участника Первой мировой войны, революция, реквизиции, арест и расстрел мужа в 1937 и 1938 годах, гибель сына на фронте, ожидание высылки евреев в Сибирь в 1952-м, диссидентство и уход в православие одного из внуков...
Исай Кузнецов возвел словесный памятник своей матери и когда-то жившим в России многим таким, как она. Как любящий сын и мастер, он построил хороший памятник. Но... в последней, очень короткой части своей книги “Кадиш” (поминальная молитва) у могилы матери он встречает кладбищенского старика Лейзера Кассирера. В его потрепанной тетрадке 367 могил. И дни, когда к ним надо приходить. “Они оставляют мне деньги на поминание... Я прихожу и молюсь. Может быть, они тоже молятся в этот день, там у себя, в Израиле, Германии, Америке, Канаде, не знаю, где уж еще... А может, и не молятся. Кто из них знает лошен кейдеш? Вы знаете?”
Российские (бывшие советские) евреи ушли в новое рассеяние. Или в ассимиляцию. Или в другую обновленную религиозную жизнь. Без кружевного платка и разговоров на идиш. Но, возможно, и в нынешней России еще найдется больше чем 500 семей (тираж книги Кузнецова), которым она будет близка и дорога. Не говоря уже о тех, кто звонит, пишет, приезжает на прежнюю родину из мест рассеяния. Ведь и Израиль, глядя из России, где столько веков евреями прожито, — место рассеяния. И только глядя из всеобщей истории, он — место сбора.
А. М. Песков. Павел I. М., “Молодая гвардия”, 1999, 422 стр. (“Жизнь замечательных людей”. Серия биографий. Вып. 764).
“История — это свойство нашей психики, функция мышления, игра ума: это коллективная память, высказанная анекдотами очевидцев и мифами поколений”.
Таковы вводные слова блистательной книги А. М. Пескова о Павле Первом.
“История начинается с завтрашней газеты — наша сегодняшняя жизнь будет переписана там по законам анекдота и мифа, представ вереницей одинаковых причин и следствий, симптомов и исходов... Читайте газеты, заменяйте имена и вещи на прошлые или будущие имена и вещи — и получите модель истории: то, что было тогда, — будет всегда”. Но “каждый раз причина и следствие, симптомы и исходы располагаются в другой сюжетной последовательности, чем прежде. И необратимо переворачивается модель истории: то, что было тогда, выглядит сейчас иначе, чем всегда”. И еще: “Биографии уже написаны: читайте Кобеко да Шильдера — см. список в конце книги. Портреты тоже есть — см. иллюстрации. Смысл этого жанра — сам жанр: игра анахронизмами своего и чужого слога плюс старые документы и новые комментарии к анекдотам очевидцев и мифам летописцев разной степени тавтологии и достоверности”.
Из “старых документов”, привлеченных Песковым, любопытен частный дневник Семена Порошина, одного из дежурных воспитателей маленького Павла, человека умного и доброжелательного, описывавшего будничную жизнь и характер мальчика день за днем в течение года, — за что в дальнейшем и был наказан удалением от двора в действующую армию.
Биография в первой своей части — “Царь” — описывает последние дни Екатерины II и царствование Павла вплоть до насильственной смерти. Вторая — “Царство” — посвящена ближайшим предшествующим перипетиям русской истории с 1725 по 1762 год. И наконец, третья часть — “Царевич” — охватывает 1764 — 1796 годы и кончается той сценой, коей продолжение нам было показано в начале первой части. Такой вот порядок изложения — он сам по себе может быть отнесен к разряду “комментариев”.
Богатые примечания занимательны даже как отдельное чтение, а в числе справочных разделов — Указатель стран и городов, Родословная, Словарь (“сарынь на кичку”, оказывается, означает “братва — на нос” — команда при захвате на абордаж лодки или струга).
Преамбула к примечаниям уведомляет, что “настоящее сочинение является вольной переделкой цикла анекдотов и фактов, изданных в свое время под названиями “7 ноября” (“Дружба народов”, 1993, № 11 — 12) и “Paul I-er, empereur de Russie, on le 7 novembre” (Paris, Fayard, 1996).
“7 ноября” было замечено прессой и многократно отрецензировано компетентными читателями — А. Н. Архангельским, А. С. Немзером, А. М. Турковым, Ж. Нива и другими. Судя по “признательности автора”, все рецензии были положительные.
-3
Борис Соколов. Охота на Сталина, охота на Гитлера. Тайная борьба спецслужб. М., “Вече”, 2000, 384 стр. (Серия “Военные тайны ХХ века”).
При тираже 10 000 экземпляров и наличии в конце “Избранной библиографии” — в списке около 50 русских и 10 иноязычных источников — книга обнаруживает претензию быть как научной, так и популярной. Но обе эти опоры известного автора как-то прихрамывают. Сборник его детективных новелл как бы из реальной жизни середины века далек от захватывающей логики и жизненных подробностей тех мемуаров, которые он использует, — начиная с Лео Треппера и кончая Вальтером Шелленбергом.
В иных местах текст поражает беллетристическими красотами: “Его большие кристально чистые глаза под длинными ресницами вглядывались во встречных острым внимательным взором профессионального дознавателя” (о перебежчике — чекисте Люшкове), в других — фантастическими завихрениями: Соколов приводит выдуманный им текст речи Сталина к народу в случае неудавшегося на него покушения и ставит его в pendant подлинной речи Гитлера после покушения 1944 года. Ни то, ни другое покушение, по уверениям Соколова, не могло состояться ввиду идеальности охраны. Однако ж одно ведь состоялось. Положенную в научных и даже научно-популярных изданиях аргументированную полемику заменяют заведомо выигрышные для Соколова споры с безответными авторами — Д. Н. Медведевым, Н. В. Струтинским и другими участниками событий, писавшими свои художественные или документальные произведения под опекой органов безопасности разных стран.
Предмет споров — кого где убили-схоронили (будь то советский герой Н. Кузнецов или перебежчик ежовского периода Люшков) — равно не вдохновляет, ибо новых материалов нет. Есть новые толкования и досужие домыслы, например, сопоставляя анкетные данные и апологетический текст Д. Н. Медведева про партизанское прошлое Н. Кузнецова, автор приходит к удивительному выводу, что эталонный красавец, этот разнообразно талантливый и безудержно храбрый человек был импотент, стукач и сводник. То, что в тексте самого же Соколова противоречит таким выводам, он как-то умудрился обойти.
И наконец, даже начитанного в области популярного шпионоведения человека поражают оригинальностью сообщения о том, что Борис Садовской и, по предположению автора, Даниил Андреев были невольными фигурантами международной разведигры. Лев Книппер с женой должны были убить Гитлера в Москве... И много другого, такого же интересного. Не ясно только, зачем сообщено, что Леонид Андреев был незаконнорожденный. А был бы законный, Даниила не включили бы в провокационную игру?
Искусство татуировки. Санкт-Петербург, “Диамант”, “Золотой век”, 2000, 286 стр. (“Книга в подарок”. Популярное издание. Дополнительный тираж 10 000 экз.).
Какое-то количество таких подарков, стало быть, уже вручено. Кому? На переплете ясно показано кому — на переднем парочка полураздетых очень плотных молодых людей специфически современного вида — “бык” и его “телка”. Оба довольно искусно изукрашены. Сзади на переплете атлет, сфотографированный со спины, — шея, почти не утолщаясь, переходит в бритую голову, и на затылке выведен устрашающий зигзаг. Ниже фотографии успокоительно-научная надпись: “Татуировка — это целая империя моды, со своим языком, стилем и законами. Она является неотъемлемой частью развития человеческой цивилизации”. Внутри книга тоже наукообразна, тут и история, и психология, и география татуировок. Много интересных иллюстраций. И самый большой раздел — “Татуировки преступного мира”. “В нашу задачу не входит систематизация всех встречающихся в преступном мире татуировок. Ознакомление читателя с некоторыми сюжетами, элементами и аббревиатурами поможет, возможно, предотвратить нанесение на тело понравившегося рисунка, который не следует наносить не посвященному в его скрытый смысл”. “БОГ — был осужден государством; буду опять грабить; будь осторожен грабитель”; “Медальон с головой Иисуса Христа в терновом венце — месть предателям. Наносится только на груди”.
Подарочек-то, выходит, либо мастеру, кто накалывает, либо скорее тому, кто готовится в определенные круги. Или прямо на зону. Я думаю, что наши читатели не поторопятся покупать. Но отчего же “Библио-глобус” поторопился продавать? Мне кажется, это не коммерческий выбор. Это знак.
Вот она лежит располосованная,
Безнадежно мертвая страна, —
Жалкой похабенью изрисованная
Железобетонная стена.
Д. Быков, “Сумерки империи”.
Эта страна — не мертвая. В книжные чертоги “Библио-глобуса” втекают и вытекают толпы людей. На улице они — просто прохожие, плотно одетые прохожие северной страны. А под этой непрозрачной скорлупой, возможно, иероглифы татуировки. Говорят, у нас каждый пятый — зек (или бывший зек), каждый третий — солдат. Татуировка в России — не метка поставангарда, не модный маскарад нынешнего времени, но знак самоутверждения подневольного существа, визитка голого человека. Если ее соскрести, остаются шрамы. Может, шрамы все-таки лучше?
Сонник. Современный и дополненный. Автор-составитель Д. В. Тоболкин. Харьков, “Фолио”, 2000, 288 стр. (Серия “Домашняя библиотека”).
Представленный солидным издательством “Фолио”, напечатавшим ранее для нас десятки книг, изысканных и интересных, “Сонник” имеет в приложении “Список использованной литературы”, в которой собраны провидческие догадки Брюса, Калиостро, Мартина Задеки и других знаменитостей. Есть в этом списке “Новый <...> сонник” 1802 года, “Новый и полный сонник”, изданный в 1902 году Сытиным, “Снотолкователь”, приписываемый мусульманами ветхозаветному патриарху Иосифу, сыну Иакова, — Казань, 1901, и, наконец, “Православная энциклопедия снов” — М., “Транспорт”, 1996.
Сны видят все — крестьяне и полководцы, продавщицы и естествоиспытатели. И все пытаются их толковать, как по прямому смыслу сюжета (великий Ломоносов поверил в сон о гибели своего отца в море во время рыбного промысла и не ошибся), так и по косвенным признакам. Оскар Уайльд писал (см. выше): “Каждый должен ходить к хиромантам хотя бы раз в месяц, чтобы знать, что ему можно, а чего нельзя. Потом мы, конечно, делаем все наоборот, но как приятно знать о последствиях заранее”. Знаменитый писатель не совсем прав относительно возможностей хиромантии — не так уж точно линии руки привязаны к событиям в течение определенного месяца. Зато применение сонника в домашнем прогнозировании незаменимо. Есть и вторая возможность. Допустим, вы едете отдыхать. Подмосковье непрестижно, да и недешево. Турция банальна. Канары дороги и тоже банальны. А если необитаемый остров? “Сонник” на острове вне конкуренции — там ведь нет телевизора, нет ежедневных увлекательных политанализов. А мы так к ним привыкли. Сможет ли данный “Сонник” выполнять эти функции — ведь “современный”?
“Хоккей”. “Играть во сне в хоккей, забивать шайбы — значит, что вас может ждать разлад в семье, а холостому человеку — потеря невесты”.
“Офис”. “Посещать по делам какой-нибудь офис — такой сон может предвещать крупный проигрыш или потерю”.
“Автомат”. “Армейский автомат — символ опасности”.
“Автомобиль”. “...быть во сне в трамвае (??) — значит, вас могут ждать неприятные люди, трудные времена, разочарования”.
Возможно, эти прогнозы не хуже тех, что дают политологи. Но нет. На необитаемый остров все-таки не берите. Лучше уж привыкайте каждый день переодеваться там к обеду. Оскар Уайльд рекомендует: “Если бы я очутился на острове и мои вещи были бы при мне, я бы всякий раз переодевался к обеду”. Не забудьте вещи.