Книжная полка Сергея Костырко

Самая толстая книга Салимона. И не избранное за годы, а три новых книги под одной обложкой, написанные с марта 1998-го по август 1999 года (“Веселые плясуны”, “Предместья рая”, “Грозовая туча”). Стихи про природу, про погоду, про Россию, луну, чеченцев и албанцев, парикмахерш, про свечу и керосин, яблоки, войну 1812 года — попробуй сказать, про что пишут стихи, стихи — это просто такая (самая прекрасная, на мой взгляд) форма проживания человеком своей жизни.

... Сюжет, связанный с почти ритуальными уже для нашего (начинавшего в конце 70-х) поколения стенаниями: “Нам легкости недостает, / умения бить птицу влет. / Желания играть в слова — / мальчишества и озорства”. Окружающий пейзаж — соответствует. “Ненастье. Морок. Сырость. Грязь”, “По склонам кое-где / деревни, села, / а то — пустынно, голо / повсюду и везде” — пейзаж как будто смакует свою недопроявленность, а когда появляется в нем открытый цвет, то он странен уже этим: “Цвет нарочит. / Аляповаты очертанья. / Такой закат весьма хорош / на Черноморском побережье, / не по нему — углы медвежьи, / где валят лес и сеют рожь”. Но удивительно: в этой перекошенной жизни и судьбе обнаруживается — страшно вымолвить — внутренняя гармония, и не вопреки, а благодаря. Поверх стихотворных стенаний, точнее, в интонациях их, выхлестывает, и весьма ощутимо (и выстраивает в книге свой сюжет), избыток радости и силы от самого процесса проживания этой “несуразной” жизни: “Просторы наши / обыкновенно просят каши. / Канючат по обыкновению. / Когда же нашему терпению / конец придет?/ Но хлещет дождь с утра до ночи напролет. / Он понемногу / размыл дорогу. / С тех пор единственная связь / с большой землей оборвалась”. Оно, конечно, плохо, что “канючат” и связь с “большой землей оборвалась”. Но почему-то возникает подозрение, что и для автора, и для нас жизнь, явленная в размытой дороге, в дожде, который “с утра до ночи напролет”, сокровенней, радостней, нужней, чем связь с “большой землей”.

Редкая и радостная ситуация — открыть в своем поколении незнакомого тебе Поэта; не так их много. Вышла первая книга поэта, хронологические пометки под стихами которого начинаются 1965 годом. Книга избранного. Вначале разбег: стихи 60-х, где сквозь “общепоэтический” язык тех лет только прорезается звучание будущего голоса. Там много неплохих стихов, им не особенно даже мешает поэтическое заговаривание автором судьбы, своеобразная психотерапия. А с чего, собственно, еще и начинается поэзия? Но — только начинается. Разбег, к счастью, недолог — Кобринская освобождается “от себя”, сначала де-факто — в стихах 70-х годов, а потом и вполне отрефлектированно (стихи 1981 года “Хотите плакать?”). И еще: “Не плачь, дитя, любимый — лишь соблазн, / иллюзия. Любовь твоя бессмертна. / И ты на этом поприще бессменна”, — это стихи не только о любви. Названное здесь надо принять как благо, как дар и больше на него не оглядываться, есть более насущные собеседники...

Весь известный читателю Саша Соколов в двух томах; для данного издания тексты отредактированы автором заново — самое репрезентативное на сегодня издание писателя.

Вряд ли купивший двухтомник кинется перечитывать все: поздняя правка не так уж кардинально изменила знакомые тексты, решит он скорее всего, и потому будет перечитывать под настроение. Но что он обязательно прочтет не откладывая — так это выступления и эссе писателя, впервые собранные вместе. И по причинам плотности и талантливости текстов, и для того, чтобы “сверить часы”. Замечательное переживание — еще раз прочувствовать пафос Соколова, воспевающего свободу писателя-эмигранта, — но уже из другого социопсихологического пространства. Сегодня свободный выбор художником своего пути, “уход в молчание, в изгнание, в мастерство”, уже не означает автоматически эмиграцию. И с не меньшей личной вовлеченностью прочитываются в этом эссе (“Портрет художника в Америке в ожидании Нобеля”) наблюдения Соколова за диктатом другого, не советского варианта “культурной революции” соцреализма, а американского, существующего под лозунгом business as usual, — сегодня эта реальность уже моей страны. Тяжкая реальность, но она все же легче, чем предыдущий вариант, — теперь за свободу можно рассчитываться только материальной, но не духовной стесненностью.

409 сказок: волшебные, бытовые, легенды об Илье-пророке, о тайных праведниках, рассказы о синагогах, о нечистой силе, о кладах, рассказы о хитрых ворах, о разбойниках, нравоучительные сказки и т. д., и т. д. Среди зачинов: “Жили-были старик со старухой” или “Жил-был когда-то король, и было у него три сына. Двое умных и один глупый”. Удивляться не надо: жанр сказки не считается с “чаяниями и нуждами” идеологов национализма, ее жанр предполагает органичное сочетание интернационального с национальным. К тому ж основу собрания Ефима Самойловича Райзе (1904 — 1970) составили сказки евреев Восточной Европы, собранные им под Винницей, в Киеве, Ленинграде и в лагерях — составитель имел три срока: начал в Соловках в 1929 году и последний срок заканчивал в лагерях Коми в 1955 году, сидел за то, что еврей, то есть и за эти сказочки тоже. Естественно, что в этих сказках сильны и славянские мотивы (Достоевский и тот был вынужден назвать русских евреев “детьми России”). Это первое, далеко не полное издание собранного Райзе, его сборник “Еврейский фольклор” при советской власти выпустить так и не удалось. Нынешнее издание — с составлением и литературной обработкой текстов, с предисловием, комментарием и емким глоссарием — осуществлено Валерием Дымшицем.

Наличие уже значительного объема написанного о Прусте позволило автору этой книги сосредоточиться только на нескольких, но центральных темах, связанных с Прустом, — написать психологический и искусствоведческий портрет писателя, так сказать, снаружи, используя накопленный прустоведением материал, и — изнутри, воспроизводя из текстов самого Пруста нечто вроде его автопортрета. Без особой полемики, как бы между делом это исследование, по справедливому замечанию А. Д. Михайлова, разрушает закрепившиеся в массовом сознании легенды о Прусте — завсегдатае модных салонов и снобе и о Прусте — отшельнике, закрывшемся от мира в пробковых стенах своего кабинета.

Образ Пруста, восстанавливаемый автором, органично соединяет Пруста-человека и Пруста-художника. Исследователю удается здесь самое трудное: удержать равновесие, обычно дающееся с трудом, одна из издержек профессии литературоведа-биографа — постепенно вырабатывающееся отношение к текстам как материалу, приближающему к биографии писателя, а не наоборот (перекос, лишающий ремесло литературоведа изначального смысла). Перед нами работа не биографа, а скорее тонкого литературного критика, восстанавливающего из текстов писателя и из его реальной жизни художественное содержание “образа автора” “Утраченного времени”.

Монография историка и искусствоведа, насыщенная статистикой, фактами, документами, содержащая множество сюжетов, связанных со взаимоотношением власти и художника (кампания против “безродных космополитов”, появление новых и возрождение старых журналов, выход культуры из летаргического сна и разгром альманаха “Литературная Москва”, дискуссии об искренности в литературе и борьба вокруг “Нового мира”, скандал на выставке “30-летие МОСХа” и т. д., и т. д.) — Хрущев, Суслов, Поликарпов, Твардовский, Копелев, Симонов, Эренбург, Кочетов, Шостакович, Паустовский, Неизвестный, Солженицын и многие, многие другие. Автор не стремится заворожить новизной концепции, он вообще избегает категоричных и размашистых суждений — только то, что следует из фактов. И в итоге оказывается прав. Книга помогает осознать масштабы и значимость для нашей истории происходивших в те годы процессов. Ставшее сегодня общим местом снисходительное отношение к серьезности и значительности культурной жизни 50 — 60-х годов можно объяснить только элементами неизжитого инфантилизма новой художественной элиты. Боюсь, проблемы “руководства литературой” сверху не скоро потеряют свою актуальность, достаточно приглядеться к азарту, с которым идеологи всех мастей пытаются приватизировать пусть не всю, но хотя бы часть литературы, и, кстати, не без успеха. В любом случае активная память о вчерашнем дне не теряет своей ценности. Книга Зезиной лечит от избыточной эйфории.

Записки знаменитого ныне ювелира, начавшего еще при советской власти. Казалось бы, специфика его ремесла предполагает “уютные” заметки художника. Но только не в нашей русско-советской жизни — кроме таланта ювелира (редкого трудолюбия, изощренности ремесленника и высокой культуры художника) автор, занятый “индивидуальной трудовой деятельностью”, обязан был еще обладать азартом и мужеством человека, играющего с судьбой ва-банк, крепостью нервов и ума, да и просто — кулаками. Записки Ананова — о том, как он выжил, когда его убивали, о том, как он смог переиграть гэбэшников, имевших все возможности посадить его на годы, как он смог уйти от грабителей уже в безвыходной почти ситуации и т. д. Это книга о противостоянии свободного делателя государственному устройству, в советские времена всеми своими установлениями отрицавшему любое проявление свободы, а в наши — о противостоянии ситуации, когда знаменитый ювелир является прежде всего потенциальной добычей “братвы”. Книга о цене свободы , написанная человеком, который имеет право снисходительно наблюдать за джеймсбондами на экране: мне бы ваши заботы.

Автор поскромничал, обозначив темой книги дуэль. Это книга обо всем — о разных дуэльных историях и о правлении царевны Софьи, об обстоятельствах восшествия на престол Петра I, о стрелецком бунте, о Петре II и опале Меншикова, о царствовании Елизаветы Петровны и Екатерины II, о верноподданнических мотивах в поэзии Ломоносова, об убийстве Павла, о семейной жизни Пушкина (перепечатана чуть ли не половина его писем жене — перечитал, спасибо автору, с интересом), об истории литературных взаимоотношений Толстого и Тургенева (обильное цитирование литературной переписки того времени) и еще много, много о чем. Чтение, ничем особенно умственным или неизвестным не напрягающее, лестное — приятно обнаружить себя образованным человеком. Для тех же, кто надеялся узнать что-то новое, в “Приложении” предлагается факсимильное воспроизведение “Сообщения в офицерском кругу” М. Э. “Дуэль и честь в истинном освещении” (СПб., 1902). Ну а самых настырных мы, в свою очередь, отсылаем к работам специалистов, вышедшим в последнее время, в частности, к книге Я. Гордина “Дуэли и дуэлянты”, упоминания о которой я почему-то не встретил в работе Кацуро.

За книгой этой рука потянулась из-за ее обложки, повторившей оформление знакового для истории новейшей литературы альманаха “Личное дело” (1991: Кибиров, Пригов, Рубинштейн, Гандлевский и другие), в надежде на продолжение. Оказалось, нет. Если автор и претендует на продвинутость, то, так сказать, не “по эстетике”, а “по жизни”. Героиня Раневской (Варвара Раневская) рассказывает о рождении сына, о своих родных, мужьях и любовниках, романах, истериках, запоях и других “бедствиях”. Изюминка в том, что героиня — философ. Ей положено постигать жизнь, не теряя с ней контакта. Она и не теряет — бесчисленные романы с “нестандартными” личностями, эпатаж, культивирование в себе умения любую ситуацию превратить в экстремальную... Понять, литература это или нет, трудно. Одно из двух: или хитроумный автор намеренно создает иллюзию отсутствия грани между “сором” и “стихами”, ориентируясь на изощренного читателя, или грани этой никогда не существовало. Вероятнее второе: процесс создания текста неотделим для “героини” от любования собой в роли писателя. Удивительно, но факт — герои книги, которым Раневская показывала фрагменты своего сочинения, настойчиво советовали: поработай еще, и будет литература, — а она им в ответ: не хочу, не буду, а то совсем охота писать пропадет. Рецензент присоединяется к мнению этих героев Раневской.

Новая книга прозы бывшей подруги Эдуарда Лимонова, героини его надрывного “Эдички”, в беллетризованной форме (повесть “А у них была страсть”) дает свою версию взаимоотношений со знаменитым Писателем, а также повествует (в рассказах) о становлении излюбленного автором типа женщины-современницы, избавляющейся от совковости на фоне СССР, США, Франции. В читательском сознании функция текстов Медведевой — в обслуживании ее и Лимонова литературно-биографической легенды (собственно, и “Эдичка” “забирал” читателя больше как человеческий документ). Кстати, Медведева пишет не намного хуже, чем Лимонов. И если бы оба их текста состоялись как полноценная литература, наша пара могла бы претендовать на повторение литературно-биографической ситуации Макса Фриша с его “Гантенбайном” и Ингеборг Бахман с ее “Малиной”. Увы. В зацикленности Медведевой на описаниях сексуальных отправлений героев, на воспроизведении мата и прочих, как кажется автору, эпатирующих советскую ментальность атрибутах прозы, в постоянном оглядывании на себя-продвинутую, себя-заграничную в суперпрестижной среде, одежде, интерьерах — весь набор комплексов зашибленного советской эпохой человека. Главное же, что отделяет эти тексты от литературы, — авторское неведение смысла употребляемых понятий (любовь, жизнь, смерть, творчество и т. д.).