Долги земле и небу

В августе звезды сквозь воздух ночной
падают наземь одна за одной:

Из Коломенского в Нагатино
переехал через дорогу:
было — золото, стала — платина, —
только к лучшему, слава Богу!

что ни делается. — Мигрирую
с одного на другое место
со своей антикварной лирою
беспрепятственно в знак протеста

против косности, — польза разная
в переменах. — Ужели вскую
одного лишь покоя, празднуя
жизнь торжественно, я взыскую?

Будь какая ни будет всячина, —
у меня же на лбу веселье
несказанное обозначено:
“Приглашаю на новоселье!”

До срока жизнь окончена. Долги
земле и небу отданы с лихвою.
Потерян след, и не видать ни зги.
Шевелит ветер выцветшую хвою.

Что ж остается? — Стол и стопки книг,
тропа в глубь облетающего сада —
и только-то. И больше никаких
свидетелей. А больше и не надо.

Мала людская память и слаба.
Пожалуйста, не осуждай жестоко,
принявши душу Твоего раба,
и упокой, о Господи! до срока.

В начале — проба нового пера:
не будет завтра, не было вчера,
сей день — и первый и последний, — ныне
напрасно я от мысли ухожу,
что зримый мир подобен миражу,
скитаясь одиноко по пустыне.

Урании холодная рука
пространство гнет; столетий облака,
ликуя, Клио в чашу золотую
ту выжимает, — выстроившись в ряд,
безмолвно вниз созвездия глядят,
средь точек замечая запятую.

На — “Есть ли вдохновение?” — в ответ
я ставлю прочерк вместо да и нет, —
мне память ум и чувства заменила;
сознание — прозрачное насквозь —
за-через край, вскипев, перелилось;
бумага — плоть, а кровь моя — чернила.

Ушли в песок и солнце и вода;
не принесли сторичного плода
старательно подобранные зерна;
не всколосились бурные моря
широких нив, — труды пропали зря,
прикладываемые столь упорно.

Я буду жить, насколько хватит сил,
во что бы то ни стало, не сносил
пока до дыр вместительного тела;
весна оденет, осень оборвет
и бор и дол, меня — наоборот —
сковала осень, а весна раздела.

Как мертвым не завидовать? — Они
прохладой наслаждаются в тени
вечнозеленых, не старея, кущей, —
не плавятся в июле на жаре
и стужи не боятся в январе,
им смерти нет, повсюду стерегущей.

А мне, как ни меняй порядок строк,
не налюбиться, не напиться впрок,
и нет на свете — никого не слушай! —
границы постояннее, чем та
изменчивая, зыбкая черта,
меж морем проведенная и сушей.

В какие бы зима ни завлекла
чертоги из бетона и стекла —
подобия добротного, но гроба,
наружу лето выгонит и вновь
расковыряет плоть и пустит кровь:
в конце — пера испорченного проба.

Долго ты пролежала в земле, праздная,
бесполезная, и наконец пробил
час, — очнулась от сна, подняла голову
тяжкую, распрямила хребет косный,

затрещали, хрустя, позвонки — молнии
разновидные, смертному гром страшный
грянул, гордые вдруг небеса дрогнули,
крупный град рассыпая камней облых,

превращающихся на лету в острые
вытянутые капли, сродни зернам,
жаждущим прорасти все равно, чем бы ни
прорастать: изумрудной травой или

карим лесом, еще ли какой порослью
частой. — Ты пролежала в земле долго,
праздная, бесполезная, но — вот оно,
честно коего ты дождалась, время, —

ибо лучше проспать, суетой брезгуя,
беспробудно, недвижно свой век краткий,
чем шагами во тьме заблуждать мелкими
по ребристой поверхности на ощупь,

изредка спотыкаться, смеясь весело,
проповедуя: “Все хорошо, славно!” —
потому-то тебя и зовут, имени
подлинного не зная, рекой — речью.