Смерть как простота

В этой книге, названье которой кратко, как выстрел и выкрик, тем не менее нет ни боли, ни крика. Глухое, утопленное во многих, многих страницах рассуждений, движениях мысли страдание есть. Его выдает хотя бы внушительный объем исследования: даже когда мысль как будто прояснена до предела, автор не обязательно ставит точку — возникает ощущение, что он просто хочет выговориться. Тема и в самом деле волнующая.

Смерть. Владимир Янкелевич (1903 — 1985), французский философ, психолог и музыковед, до сих пор почти неизвестный в России, хотя и весьма популярный во Франции, превращает это всем хорошо известное явление в бесконечный коридор, по которому шаг за шагом ведет своего читателя, так медленно и так честно, так последовательно и жестко, что иногда хочется вырвать руку, перескочить на последние страницы, посмотреть — ну а что же все-таки там, в конце, за заветной дверцей?

Но не будем торопиться. Пройдем предложенным автором путем. Первая часть книги называется “Смерть по эту сторону смерти”, вторая — “Смерть в момент наступления смерти”, третья — “Смерть по ту сторону смерти”. Названия отдельных глав звучат живо и исключительно художественно для чисто философского труда: “Умерщвление плоти. А что, если жизнь — это продолжительная смерть?”, “Смерть как разрастание отдельных небольших смертей”, “Прощание. И о краткой встрече”, “Ужас мгновения смерти и страх, внушаемый тем, что по ту сторону”, “Надежда и безнадежное желание”, “После того, как мы были, жили, любили”. Однако эти обманчиво лиричные названия ничуть не смягчают беспощадности авторского поиска, целеустремленности авторской мысли, перед нами — последовательно выстроенная система, первая в истории мировой мысли законченная философия смерти ^[1] . Безусловно, любопытная не одним специалистам.

Умело переданная переводчиками пластичность языка, яркость и выразительность метафор, а главное, обилие примет и ссылок, легко узнаваемых, хорошо знакомых, делают чтение доступным для достаточно широкого читательского круга. Имена Льва Толстого, Леонида Андреева, Бунина, Достоевского, Бердяева, Франка, Сергея Прокофьева, Стравинского, Римского-Корсакова встречаются здесь не реже ссылок на Платона, Бергсона, Шеллинга и Лейбница — книга точно нарочно создана для русского читателя. Читателя, заметим, до сих пор с творчеством Янкелевича практически незнакомого — именно поэтому подобное исследование требует (если не вопиет) не четырехстраничного, торопливо-невнятного предисловия, но подробной творческой биографии автора, но вдумчивого комментария, и философского, и общекультурного, — их здесь почти вызывающе не хватает.

Частые обращения к русской литературе в книге о смерти легко объяснимы, разговор “о жизни и смерти”, смерти и бессмертии — один из любимейших у “русских мальчиков”. Впрочем, к проблеме бессмертия Владимир Янкелевич относится более чем сдержанно. Несмотря на то что последняя часть книги посвящена смерти “по ту сторону смерти”, никакой “той стороны” для автора не существует, как не существует для него ничего, в чем нельзя убедиться с очевидностью. Иными словами, область веры (“блаженны невидевшие и веровавшие”), почти уравненной Янкелевичем с суеверием и спиритизмом, остается в книге областью запретной, наводящей ненужный туман и обман, а главное, уводящей от последней правды бытия — правды смерти.

Правда смерти для автора состоит прежде всего в том, что смерть неизбежна, неотвратима, безусловна: “Смерть — это событие, имеющее место”. Пусть до поры до времени смерть, “как каждому известно, это то, что случается только с другими”, но однажды все иллюзии рассеиваются, подобно герою Льва Толстого, Ивану Ильичу, каждый открывает, что если все люди смертны, а он — человек, значит... Как ни очевиден напрашивающийся вывод, как ни общеизвестен он, смерть всегда неожиданность, она застает врасплох даже глубокого старика, к смерти подготовиться невозможно. Янкелевич повторяет это снова и снова.

Полудетское мандельштамовское (но и общечеловеческое) изумление — “Неужели я настоящий, и действительно смерть придет?” — получает в книге “Смерть” конкретный и четкий ответ: да, так оно и будет. Она придет действительно. Весь смысл первой части книги, собственно, и сводится к этой простой истине. Связь “настоящести” и смерти, намеченная у Мандельштама, реализуется у Янкелевича. Смерть для него, быть может, — самое настоящее и реальное событие, которое происходит с человеком на земле: “Возлюбленный иногда верен вплоть до смерти включительно — но он умирает. И в этом смысле он не сдерживает своей клятвы в вечной любви. Всегда держит свое слово только смерть”.

Пожалуй, это и есть главная задача книги — оголить факт смерти каждого отдельного человека до последней обнаженности и реальности. Смерть не только обязательно придет, она давно пришла и незримо присутствует при каждом мгновении нашей жизни. Каждая новая морщинка, каждое прощание, разлука, каждая непоправимая ошибка — шаг к смерти, ее неумолимый вестник.

Более того — и это один из примеров яркости и парадоксальности авторской мысли, — именно смерть наполняет жизнь смыслом и глубиной. Она не разрушает, но животворит — делает “смелость смелой, а героизм героическим, именно она придает трагизм самопожертвованию”. “Для бессмертного существа, своей неуязвимой кольчугой бессмертия обреченного на бесконечную жизнь, опасность, мужество или приключения не имеют никакого смысла...” Отчасти Янкелевич повторяет давнее открытие человечества, в том числе и христианской культуры: смерть оказывается последним и неизменно убедительным доказательством любви. Только оплаченная готовностью идти на смерть жертва становится подлинной, верность превращается в верность, подвиг в подвиг.

Янкелевич расширяет значение смерти и дальше, доводя его до предела, — неизбежность конца “оттеняет бесконечную ценность Бытия”. Не только смелость не была бы без смерти смелой, но и жизнь не была бы без смерти жизнью. И это едва ли не единственное утешение, которое предлагает философ читателю, ведя его по бесконечной дороге смерти.

Потому что все, что предлагает человечеству религия, в первую очередь христианство, Янкелевич последовательно и методично отвергает. Он пишет “Бог” с большой буквы, но этот Бог не дарует человеку ни бессмертия, ни жизни вечной. “Рай не что иное, как сублимация нашего мира, Ад — его чудовищная деформация”.

Не только христианские, но и, что называется, общечеловеческие ценности (на самом деле конечно же редуцированные христианские) также отбрасываются автором книги. Одно за другим Янкелевич вырывает из рук человека все виды оружия в той жестокой борьбе, которую человек ведет со смертью. Обычные утешения и “мифотворчество”, сопровождающие и смягчающие жесткость неизбежного факта, безжалостно разоблачаются. Любовь, свобода, мысль — словом, все то, что принято считать обладающим статусом вечности, соединяющим с вечностью, — все-таки никак не спасают от неизбежности смерти, все же никак не наполняют пустыню небытия, ожидающую нас после.

Янкелевич, конечно, не говорит “пустыня небытия”. Он говорит “абсурдность уничтожения”, “абсурдность смерти”, но тут же и — “абсурдность загробной жизни”, “абсурдность бессмертия”. Вопреки всему человек продолжает надеяться: надежде человека уделено в книге немало внимания — надежде, но и “безнадежности желания”. Остается ли хотя бы щелка, хотя бы тонкий просвет в жесткости этих антиномий, этих крепко сдвинутых конструкций?

В книге с подобным названием невозможно, кажется, не дать решительного ответа на этот вопрос. Но автор сохраняет предельную честность мыслителя, не позволяющего себе преодолеть рамки признанной им системы.

Поэтому тот единственный свет, который все же струится сквозь безнадежность “аннигиляции”, направлен опять-таки не оттуда, а отсюда, его источник расположен по эту, а не по ту сторону. Смерть, по Янкелевичу, все же не есть окончательная “нигилизация”, потому что она не может уничтожить прожитой человеком жизни, никакая толща эпох, веков и тысячелетий не раздавит крошечного факта существования каждого в мире: “Даже когда на земле исчезнет последнее воспоминание об умершем и затопчется его последний след, в этом темном, забытом, уничтоженном, раздавленном массой веков существовании все равно останется нечто неразрушимое и неистребимое; и абсолютно ничто на свете не сможет затушевать его”. Если человек жил, мы никогда не сможем сказать, что его никогда не существовало: “его нет” и “его не было” — разные вещи. Эта “экзистенция жизни” — единственное, что противопоставлено в книге смерти.

Так все-таки да или нет? Янкелевич хранит целомудренное молчание. Потому что старается не говорить о том, чего не знает. И завершает свое исследование своеобразным лирическим стихотворением, выглядящим сентиментально и почти расслабленно на общем аскетическом фоне рассуждений: “Наташа Ростова и княжна Марья оплакивают не свое горе, они растроганы возвышенной и удивительно простой тайной, которую не дано раскрыть ни одному человеку”. Там же, на ее пороге, — а возможно, и за — нас ожидает лишь то, что мы “узнаем нечто простое, исключительно простое, по-бергсоновски поражающее своей исключительной простотой; простое, как здравствуй и прощай; настолько простое, что когда мы это откроем, то удивимся, как мы раньше об этом не догадались”. И в этой вдруг прорвавшейся в конце большого, крайне серьезного труда пронзительности, в этом лиризме слышатся почти слабость, неожиданная горечь и так хорошо описанная в книге надежда, слышится почти вера. Пусть вера только в тайну. Но и не в пустоту.

...Как-то в конце 80-х на одной из встреч с верующими в Москве митрополита Антония Блума спросили с легким придыханием и экзальтацией: “Владыка, что такое смерть?” Владыка помолчал, чуть улыбнулся и ответил: “Это проще”. Книга Владимира Янкелевича приближает нас к осознанию этой великой простоты.

^[1] Первая ли? А “Софиология смерти” о. Сергия Булгакова? (Примеч. ред.)