Евгений Карасев

Человек на обочине

«Новый мир» №6, 2000

Человек на обочине

стихи

* *
*

В небольшой церкви, пустой и гулкой,
над гробом сына, еще салаги,
в голос рыдает женщина:
“Кровиночка моя, ты чище гуленьки...
Дитятко мое, ты сродни ангелу...”
Парнишку убили сорванцы-ровесники —
лежащему ногами переломаливсе кости.Безутешная, обращаясь к Царю Небесному,
исходит слезами:
“Вседержитель, Ты сам Отец!
Ты знаешь, как потерять рожоного!Верни мне его, Господи!”В храме стенало, вопило материнское горе;
оно готово было отдать сгибнувшему
сердце, душу, принять на себя ударытех злобных сапог.Мне казалось, эту боль я услышал бы
и среди нескончаемых миров,во вселенском хоре.Почему же не слышит несчастную Бог?..

В больничном покое
Я лежу в больничном покое;
тишина, как в режимной тюрьме.
За окном облетевшие липы покойно
готовятся к долгой зиме.
Я завидую этим черным, точно обугленнымдеревьям,дрогнущим от дождя, холодного ветра:
всю жизнь проблукав, не имея корней,в безверье,у меня нет их надежды на солнечное лето.

В поисках выхода
Я бежал из лагеря без карты,без компаса.Темные силы или божескиев тайге пособляли мне,указывая направление по подсказкамкосвенным —по муравейникам, по мху на пне?

И в новой жизни, сбитый с панталыкунепривычным ритмом, чуждыми выходками,я чувствую себя, как выброшенная на берегплотица.И мучаюсь в поисках выхода —

к какому из загадочных начал обратиться?

Стрижи
Стрижи прилетают последнимии улетают первыми.Скорые — не догонит ветер.
Они не теряют перья,
шумные как дети.
Я люблю этих птиц-тружеников,
звенящих у меня под окномс утра раннего.Их гамом разбуженный,
я испытываю неосознанную радость.
Наблюдаю за быстрокрылыми,раздвинув шторы, —стараются до позднего вечера.
Я никогда не видел между ними ссоры:
делить нечего.

Страх высоты
Александру Гевелингу.Вторые сутки мы обшариваем с металлоискателемразрушенную церковь,отбрасываем медные крестики,никчемные монеты.И настырно ищем требуемые рынком ценности —
дробим кирпич, камни подклета.
Выходим на крышу храма давно безглавого,
сдираем ветхое железо,как профессиональные кровельщики.Но и здесь не находим главного,
нужного нам сокровища.
Видимо, предки не вылазили из нищеты —
выложились до копья на строительствоБожьего дома.Мы честим нерачительных прародителей бранью,всем русским знакомой.И шарахаемся от карниза, страшась открывшейсявысоты.

Ветреным днем
Скольких друзей я уже никогдане встречу,мальчишек, моих корешков?
Ветреным днем я стою на берегу речки,
белой от вскипающих, подвижных гребешков.
Вспоминаю: на том вон дубе,желая приобщиться к вечности,мы, огольцы затьмацкие, ножами вырезалисвои имена.Подхожу к дереву. Точно рубцы залеченные,
самонадеянные просматриваются письмена.
И вдруг понимаю: это не блажь тщеславия —
бесхитростное стремление скрепитьнаше товарищество, дружбу....А речная волна все гонит и гонитс неустанным тщаниемпенистые барашки, как рубанок — стружку.

Отмщение
Тюрьмы, этапы,
арестантские колодки,
осточертевшая бурда.
Мне говорят:
попробуй из другого колодца,
там хрустальная вода.
Ее несешь к губам и жмуришься —
покачивающееся в ковшике солнце
слепит глаза.
Ни бомжей, ни жуликов,
тебя встречает гостеприимный
вокзал.
Там нет уголовного розыска,
никто не трясет за грудки:
— Козел, колись! —
В палисаднике под окном
благоухают розы,
размеренная, неомраченная жизнь.
Убаюканный, как во время читки
гипнотического текста,
я тянусь к источнику чистому,
пытаюсь слагать светлые,
воодушевляющие песни.
Избегаю вспоминать пересылки,
лагерь.
Подыскиваю краски новые.
Но если терпит бумага,
то не дается слово.

Межа
На подъезде к Белокаменнойв вагоне общемдухотища, дети ревут.
Пассажиры на жизнь треклятую ропщут.
И на чем свет клянут Москву:
— Там и пенсия выше, и зарплата.
Будто мы вкалываем меньше! —
какая-то вымученная до чернотыженщинавыбросила напоказ ладони,натруженные лопатой.Я и за колючей проволокой встречал
ненависть эту
не только к Москве — к москвичам:
редкий уркач из столичныхмог пробиться в “авторитеты”.И те же попреки: жрут в три глотки.
Любят, чтоб все на блюдечкеим подносили.Видно, надолго совковые льготы
отделили Москву от России.

У порога
Я стою у порога, с которого начал;
представления молодости, дерзкие желания —все обернулось безверьем.Я чувствую себя, как после дикой качки,
когда из трюма выводят на берег.
Я ставил на кон свободу против кушанеизмеримо меньшего,а чтобы вернуть ее — в бегах рисковалжизнью.Что искал я — единственную женщину?
Будоражащую воображение золотую жилу?
Плыли к другим потрясные крали,драгоценные залежи —я пропадал то в воровских малинах,

то в лагерных бараках.

Но не испытывал к счастливчикамни грамма зависти.Значит, не здесь зарыта собака.
Только зачем я мучаюсь над ответом,
вглядываюсь в прошлого расплывчатое лицо?
...Я толкаю дверь и вхожу в дом,далеким летомпокинутый бедовым огольцом.

Чаепитие
После русской бания пью чай с медом,предпочтя эту трапезу другим разносолам.
Мед выходит обильным потом,
обернувшись всегдашней солью.
Сколько ее из меня выпарилина повале,на спецобъектах в степях выжженных.
Но судьба с лихвой возмещалапотерю поваренной —может, оттого и выжил.

Сны и явь
Ночь. За окном на деревьях галки
умучились от междоусобной войны.
Пожелтевшей страницей Евангелия
лежит на полу свет луны.
Мне снятся картинки детства,
волнующие, как в повторномпрокате....Этой ночью в соседнем подъезде
застрелили предпринимателя.

У края
Сам выйдя из ночи,
поднявшись с илистого дна,
я с тревогой говорю дочери:
— Не гуляй допоздна! —
По этапу исколесив Россию
с народом, умеющим и воровать,и жульничать,я наставляю сына:
— Не полуночничай по жутким улицам!.. —
Видно, мы дошли до точки,
до последней черты,
если я, пройдя одиночки,
страшусь за окном темноты.

Странная охотка
Недовольный дворник ворчливо разгребает
выпавший под Новый год обильный снег —
такая щедрость для него не фарт.
Я прошу у мужика лопатуи под чей-то смехначинаю усердно чистить асфальт.
Не меньше уличного трудяги я имею основаниененавидеть непролазную заметь —столько этого снежку пришлось побросать
на лежневых дорогах в зоне.
Но, видимо, как зажравшегося иногда тянеткартошка с солью,так и меня знобкая память.

* *
*
Я не люблю живопись пейзажную —
не тянется рука перекреститься,ровно на святые образа.Это искусство почему-то вызывает у меняжалость,как поэт, которому нечего сказать.
Отсюда на холстах нескончаемые березки,поля, туманы,прикрывающие тщету духа то игривой веточкой,то палым листом.Но вот “Над вечным покоем” Левитана —
и я невольно себя осеняю крестом.

В лесу
Я стою в лесу подле огромного муравейника
и наблюдаю за жизнью его жильцов.
Я представил страну, народ одной веры,
со схожим, как у братьев, лицом.
У них нет ни богатых, ни бедных,
все одинаково одеты.
Они вместе справляютсяс болезнями, бедами.И сообща заботятся о детях...
Я так размечтался, глядя на неустанных тружеников,
что забыл: недавно еще я вертелся таким же муравьем;
вставал с будильником; уплетал наскоровсегдашний завтрак.И спешил на завод, ненавидя свой муравейникдо колик, до комы.Видимо, стряслось что-то ужасное,равное исчезновению динозавров,если я завидую безликим насекомым.

Человек на обочине
На обочине дороги, разложив на газете снедьскудную шибко,подкрепляется мужик — похоже, бездомный.
По асфальту с шипеньем проносятся“мерсы”, джипы,неподалеку красуется вывесками “Макдоналдс”.
Бродяга с удовольствием уплетаетчто Бог послал,сродни воронам, галкам.
Не завидуя ни сверкающим машинам,проносящимся на бешеных скоростях,ни роскошной забегаловке.
Подобные харчи, и тоже сдобренныенемолотой сольцей,я шамал в этапах, в пересыльных тюрьмах.

А этот на воле лопает забытую мной тюрю
и доволен своим местом под солнцем.
Какую надо окончить школу —здесь мало строгого лагеря, —чтобы среди соблазнов, играющих,как лучи в призме,считать черный хлеб за великое благо
и радоваться жизни?
Трапезничающий на обочине мужик — существо,может быть, в высшей степени разумное,но кажется странным в нашей околесице.
...Шумная трасса изгибаетсяоколо леса,и за деревьями ее пульс уже слышитсявроде непрерывного зуммера.

В поле
Прокаленная солнцем пшеница тяжела,
слышно золотое дзиньканье осыпающихсязерен.Я стою меж хлебов и отхаркиваю шлак,
накопленный за многие годы в зоне.
С тех пор, как я вышел,
неоглядная ширь влечет менякак проклятого.Здесь каверзной памяти трудно выстроитьвышки,натянуть колючую проволоку.
...Опольем бегут маслята, грузди —
хоть коси косой.
Среди звенящего раздолья я ощущаю волюне только глазами, грудью —душой.

Крушение
Дорога позади, возвращаться поздно —
ругать иль оправдывать пройденный путь?..
...В мокрые травы падают звезды
и разбиваются в мелкую ртуть.

Карасев Евгений Кириллович родился в Твери в 1937 году. Поэт, прозаик, постоянный автор нашего журнала, лауреат премии “Нового мира” за 1996 год. Живет в Твери.