“Квартирный вопрос” может нас испортить

Скандал в европейском доме, причиною коего стали австрийские ультранационалисты, добившиеся успеха на почве растущей неприязни к нежелательным иммигрантам, — первая ласточка, а лучше сказать, первая ворона, предвещающая наступление “сезона”, когда либеральное солнышко все чаще будет затягивать тучами межэтнических конфликтов. Усомнимся ли в том, что тучи не обойдут стороной и нас.

Не так давно журнал “Звезда” опубликовал статью М. Чулаки “Нацизм со свастикой и без”, которая наводит на размышления, относящиеся к гораздо более широкому кругу вопросов. Идея статьи — остановить “дикий русский нацизм”, признав реальность угрозы, перед которой поставлен русский этнос. Речь идет на сей раз не о психологических угрозах, действительных или мнимых, исходящих с Запада, но об угрозе физической, надвинувшейся со стороны Юга. Численно сокращающийся русский этнос с течением времени может раствориться в потоке переселенцев с Юга, пишет Чулаки; то есть Россия может попасть примерно в ту же ситуацию, в какой оказалась Прибалтика, где “формально справедливые протесты России против ущемления прав „неграждан” звучат все-таки лицемерно: попытаемся вообразить, каков был бы накал русского национализма, если бы почти половину населения Москвы, Петербурга, Пскова, обоих Новгородов составили столь нелюбимые ныне народными массами „лица кавказской национальности”! А ведь эти лица все-таки объясняются в Москве по-русски — ну как они обращались бы к нам-туземцам на своем великом и могучем тюркском наречии... и презрительно удивлялись, что темные кацапы не понимают по-человечески?!”.

Хороший пример — Прибалтика. Латыши и эстонцы люди, в общем, спокойные, даже не лишенные некоторой флегмы, но и они озлились, когда дальнейшее их существование как самостоящих народов было поставлено под вопрос. Каждая этническая общность желает сохранить свое лицо и удержать территорию, которую она занимает, и если пришельцев становится слишком много, ощетинивается и старается отгородиться от них и по возможности вытеснить. Так поступают малые народы, и так поступают народы великие.

Прогноз Чулаки: южане неминуемо станут большинством в Краснодарском и Ставропольском краях, а за ними придет очередь Ростовской и Волгоградской губерний. “Сталинград от немцев отстояли — удастся ли отстоять Волгоград от двунадесяти тюркских, кавказских, да и персидских языков — это вопрос к истории грядущего века. Символом агрессии в XXI столетии будет не атомная бомба, а десяток детей в каждой семье „пассионарного” народа”. В Сибири и на Дальнем Востоке в роли агрессора выступают китайцы, которые, в отличие от мусульман, “внедряются тихо, без всякой идеологии”.

Алармизм, на мой взгляд, оправданный. Говорить об этих опасностях можно и нужно. Еще раз процитирую Чулаки: “Существует интересный либеральный стиль поведения: в кулуарах признавать, что „проблема существует”, но обсуждать ее публично — строгое табу, публично можно только заклинать, как плох всякий национализм, а уж в особенности — фашизм, нисколько не задаваясь вопросом: а откуда берутся фашисты?”

Положим, отождествление фашизма (нацизма) с крайним национализмом, которое мы находим в статье Чулаки, неточно. Понятие “фашизм” имеет все-таки иные содержания. Более того, в принципе фашизм может быть относительно свободен от национализма. Так, была от него свободна, по крайней мере в идее, гиммлеровская “империя” СС (между прочим, на нее сегодня равняются национал-большевики Дугина — Лимонова, которых тоже нельзя отнести к ярым националистам).

Так или иначе, крайний национализм (который может принимать различные формы, в их числе близкие фашизму), разумеется, худая вещь. Чтобы предупредить его, надо думать, как остановить “натиск с Юга”. И не только поэтому, но и потому, что — “проблема существует”. Чулаки пишет, что должна быть разработана “политика национальной защиты” наподобие той, что осуществляется в западных странах. Действительно, западные страны давно уже проводят такую политику, более того, ужесточают ее с течением времени и растущим притоком иммигрантов; на этом фоне австрийские ультра выделились главным образом откровенностью, с какой они поведали о своих антипатиях.

Заметим, что судьба Российской империи до сих пор складывалась более счастливо для нее, если сравнивать с западными аналогами. Англичане и французы, например, после нескольких столетий внешней экспансии фактически вернулись к порогу родного дома, а русские приобретения сохраняются в основной своей части. Зато русским есть что терять. И есть, а тем более будут народы, которые могут вытеснить нынешних “хозяев”, даже не ставя перед собою такой цели сознательно. И хочешь не хочешь, приходится задумываться о таком “грубом” вопросе, как защита национальных владений.

Особенно если учесть, что мировая экономика, по утверждению специалистов, попала в чрезмерную зависимость от каких-то виртуальных эволюций и может наступить такой не прекрасный день, когда она вдруг рухнет и человечество заново проникнется ощущением Скарлетт О’Хары, возникшим у ее создательницы в годы “великой депрессии” 30-х годов: земля — это единственное, что не изменит.

Но здесь прорисовывается другая опасность, быть может, еще худшая. Дело касается психологии народа, после всех обманов советского времени могущего угодить в иного рода ловушку. Обстоятельства складываются таким образом, что впервые за несколько столетий русский этнос оказывается в оборонительной позиции по отношению к народам Юга, и это рождает в массе русского населения настроения угрюмой замкнутости (чему, с другой стороны, способствует психологическое давление Запада, слишком разноликого в своей открытости). Под знак вопроса поставлено такое известное качество русского народа, как “всемирность” и “всемерность”, сопрягающее духовные процессы с политическими; по крайней мере исторически между теми и другими установилась определенная связь.

Действительно, христианство и римская идея — два типа универсализма, на которых возрос русский народ, — частично друг с другом совпадали (другое дело, насколько такое совпадение можно считать оправданным). Идеально империя должна была укреплять и распространять христианство; свое, национальное целиком поставлено было на службу вселенскому. Об этом писал, в частности, Вяч. Иванов: “...уже самое наречение нашей вселенской идеи (ибо „Рим” всегда — „вселенная”) именем „Рима третьего”, т. е. Римом Духа, говорит нам: „ты, русский, одно памятуй: вселенская правда — твоя правда; и если ты хочешь сохранить свою душу, не бойся ее потерять””.

Возьмите век Екатерины, когда был осуществлен уникальный по своей масштабности “бросок на Юг”. Не просто от избытка сил или, скажем, от жадности и даже не только из геополитических соображений завладели русские обширными территориями Причерноморья (и уже нацелились на самый Константинополь), но во исполнение некоторого предназначения, некоторой миссии мирового характера. Версальский стиль жизни и поверхностное увлечение Вольтером не помешали “великой жене” с ее “орлами” чувствовать истинную глубину задач, ими себе поставленных: война с турками ведется “за христианство” (Потемкин) и за римскую идею. Ни то, ни другое не является русским по происхождению, но перенято у далеких заморских инициаторов, столетия назад покинувших историческую сцену. Державин и Петров с восторгом возвещали: дух ахеян, и римлян, и крестоносцев вошел в русских; и се: “Осклабясь, Пифагор дивится... / Что зрит он преселенье душ...” (Державин, “На приобретение Крыма”).

Чувство “всемирности” — вертикаль, восставленная из точки, догматически определенной христианством (“несть ни эллина, ни иудея”), и пронизывавшая все русское общество, хотя на разных его уровнях это чувство, конечно, проявлялось по-разному. В наибольшей степени им обладала верхняя тысяча, о которой говорит Версилов у Достоевского, воплотившая собою “высший культурный тип”, именно “тип всемирного боления за всех”. Но это чувство общенациональное, и в нем состояла “сила духа русской народности” (тот же Достоевский в “Дневнике писателя”). Которую — что важно удостоверить — признавали за нею другие народности. Известный татарский публицист, идеолог тюрко-татарского возрождения Исмаил-бей Гаспринский писал в конце прошлого века: “...русский человек наиболее легко сходится и наилучше уживается с различными народностями, привлекая их простотой, отзывчивостью и врожденной человечностью...” (это, разумеется, из светлых сторон характера, которые, как и у любого другого народа, сосуществовали у русских с темными).

Советская власть “испортила песню”; хотя на первых порах тема “всемирности”, в ее превращенной форме, зазвучала, казалось бы, с неслыханной ранее силой. Идея мировой революции вскружила многие русские головы, включая и те, что имели самое туманное представление о марксизме. Сейчас о советской эпохе судят по ее позднему периоду, оставившему после себя запомнившийся вкус уксуса; но ведь когда-то уксус был вином. Пусть даже изначально отравленным. Была искренняя вера в “интернационал”. В Красной Армии даже изучали в обязательном порядке эсперанто (если не ошибаюсь, до 1924 года). Это надо представить: красноармейцы, разносящие по миру коммунистическую “правду” на языке доктора Заменгофа!

Не устояли перед этой верой и самосильные художники — от Хлебникова с его “зачеловеческими снами” о едином “Людостане” и о том, как “создать скрещиванием племен новую породу людей”, до Платонова, наполнившего интернационалистскую схему живым чувством с явственными следами христианства. В первую очередь оно было обращено к Востоку: у русских людей с народами Востока — одна душа (джан), одно исстрадавшееся тело, и то, что нас объединило и повело “вперед”, есть нечто простое, грубое, но “честное”.

Все эти странности отмечены знаком исторической преходящести, а все-таки: знать, у бойкого народа они могли только родиться, в той земле, что ровнем-гладнем разметнулась на полсвета и в больших делах шутить не любит.

Оглушенные новизною победившей идеологии и, может быть, в еще большей мере эффективностью (и эффектностью) технических средств, поставленных ей служить, люди Востока сами потянулись навстречу внезапно “покрасневшим” урусам (особенно после того, как нарождающаяся национальная интеллигенция дореволюционной генерации была истреблена или вытеснена за рубеж). Поверили, что земля “начинается с Кремля”, учили русский при свете каганца, пешком спускались с гор, чтобы получить образование и дальше двигаться “дорогами наук”. Тянулись и посланцы из дальних стран колониального мира, чтобы поглядеть на “наши достижения”, и увозили с собой чаще хорошие впечатления, чем дурные.

Нельзя отрицать, что кое-какие достижения, конкретно в части “дружбы народов”, действительно имели место; беда их была в недостаточной основательности и потому эфемерности. Как быстро, по историческим меркам, все вышло дымом! Два поколения “нацменов” пели с русскими в унисон “Прощай, любимый город” и другие душевные песни, третье призадумалось и психологически ушло в сторонку, четвертое, дождавшись подходящего момента, резко порвало с советской мифологией и стало выстраивать свою собственную, пятое (ныне подрастающее) о советской мифологии уже ничего не знает и даже русским зачастую не владеет (так по крайней мере обстоит дело за границами России). Sic transit...

Такая скоротечность легко объяснима: химера коммунизма не могла долго скрывать, что она ничем другим, кроме как химерой, не является, реальности же, открывавшиеся глазу по мере того, как рассеивался морок, были весьма далеки от обещанного. “Союз равноправных республик” на поверку оказался “царством” номенклатуры, на уровне общесоюзных структур (исключая те из них, где принцип пропорционального представительства нацменьшинств оставался обязательным) — почти исключительно русской, психологически замкнутой на себя, не слишком явно, но вполне ощутимо националистической, использующей риторику коммунистического глобализма в своих, по сути — вульгарно империалистических, целях. Реакция со стороны “братских народов”, равно как и “друзей” из третьего мира, не заставила себя долго ждать.

Для ностальгирующих по советским временам есть утешение, хотя бы и слабое: наблюдать, как другая, соперничающая, модель универсализма терпит неудачу, пусть только частичную. Я, разумеется, говорю об американской модели.

Так же, как и Россия, Соединенные Штаты изначально выделились на европейском фоне своей “всемирностью”, явившейся результатом сложения христианства и просветительского универсализма, тоже, впрочем, выросшего из христианства (определенную роль в их становлении сыграла и римская идея, хотя и в преимущественно республиканском своем обличье). Как выразился один историк, американцы строили “город без стен, окруженный воротами, приглашающими человечество войти”.

Оценим американский опыт в плане этнического сожительства: на первый взгляд результаты его впечатляющи. Особенно это относится к сожительству белых с неграми. Провидение столкнуло на американской почве две расы, максимально удаленные друг от друга в антропологическом и культурном отношении, — белую (представленную главным образом англосаксонской ветвью, изначально склонной к некоторому горделивому обособлению) и черную. Или, точнее, попустило одну из них помыкать другою. Чтобы осуществить идеалы либерализма, заявленные отцами основателями республики, “провести” их в поле расовых отношений, надо было преодолеть неимоверные трудности. Нет смысла говорить о них, ибо они у всех в памяти. Еще каких-то сорок лет назад в Южных Штатах за один только пристальный взгляд в направлении белой женщины негра могли лишить жизни. Кажется, что с тех пор прошла вечность. С внешней стороны достигнутый уровень расовой и этнической терпимости можно посчитать едва ли не образцовым для всех. В том числе и для нашей страны. Негритенок из кинофильма “Цирк”, столь демонстративно возлюбленный вольно и широко зажившими советскими людьми, дотяни он до наших дней, гораздо комфортнее чувствовал бы себя на родине (даже на Юге, не говоря уж о Севере), чем в бывшей “Эсэсэсэрии”.

Увы, в той модели межрасовых и межэтнических отношений, которая утвердилась в Америке, чересчур много стало формального. Принято “не замечать” чьего-либо цвета кожи, формы головы и т. д., но по-настоящему “не замечать” их можно только тогда, когда устанавливается душевный контакт. А вот этого, судя по всему, стало сильно не хватать. Недаром негры, противопоставляя себя белым, называют друг друга “братьями в душе”, soul brothers. Белые с их точки зрения — unsoulful, “бездушны”. То есть, может быть, не вообще бездушны, но там и тогда, где и когда они соприкасаются с черными.

Оттого в американских фильмах отношения между белыми и черными, вообще людьми иных рас, сплошь и рядом отдают некоторой фальшью: все делают вид, что “нет проблем” в этом смысле. Что на самом деле, конечно, не так. Гораздо убедительнее старые фильмы, времен борьбы за расовое равноправие, в которых показано, как белые и черные преодолевают взаимное отчуждение и становятся действительно близки.

Само отчуждение, к сожалению, неискоренимо. Разделение человечества на расы и этносы — следствие грехопадения первородителей; хотя есть в таком разделении и позитивный момент (ибо многозначен смысл грехопадения), который состоит в окачествовании человечества в его расово-этническом своеобразии. Так или иначе, внешние отличия, как, впрочем, и внутренние, генетически с ними связанные, всегда будут “мешать” в общении. И всегда придется их преодолевать, что требует определенной работы души. А безличная политкорректность — результат “овнешнения” изначального христианского пафоса, претворение его в стиль поведения, более свойственный последователям Понтия Пилата, чем последователям Христа.

Похоже, что неевропейские этносы, как в самих Соединенных Штатах, так и за их пределами, усматривают в таком стиле поведения некоторую слабину. Как бы поощряющую проявления агрессивности с их стороны. Особенно это относится к американским неграм, на которых в данном отношении равняются другие народы третьего мира. Но разве не сами белые провоцируют в них агрессивность? Разве не к тому они зовут людей с иным цветом кожи и иными чертами лица, чтобы поучаствовать в общей “ярмарке”, разжигающей аппетиты и возбуждающей претензии без границ? Хотя у этих людей и возможности их удовлетворения в большинстве случаев заведомо меньшие (даже у тех, кто живет в Америке), и есть сильные сомнения в том, что “ярмарка” составляет основной смысл жизни.

Можно, кстати, найти немало общего в том, как эволюционировали две модели универсализма — русская и американская. Каждая из двух стран изначально заявила о себе как о “Новом Израиле”, и каждая (Россия — в качестве СССР) в итоге скатилась к натуралистическому мессианству, откровенно безбожному в одном случае и градуально утрачивающему христианское содержание в другом. В обоих случаях одержала верх эвдемоническая идея (земного “счастья”), только у советских — нагая и обращенная в будущее, а у американцев — более прикровенная, но зато обращенная в настоящее. Кроме того, советские мыслили “счастье” в масштабе человеческих массивов (и поначалу даже подчеркивали незначительность человеческой “единицы”, существующей в настоящем времени: так, в фильмах 20 — первой половины 30-х годов положительные герои, “строители будущего”, часто выглядят какими-то обтерханными люмпенами), а у американцев в центре внимания остается отдельно взятый человек: каждый, будь он белым, черным, желтым, оливковым или бронзовым, обязан выглядеть как конфетка (даже в гробу).

Конечно, американская модель, в отличие от советской, несет в себе определенное позитивное содержание. Американский опыт демократии имеет мировую ценность; другое дело, что made in USA вряд ли стоит механически переносить в страны, культурно от них далекие.

Впрочем, нынешняя Америка, “С глухой негритянской синкопой / Мешая арийский пэон”, сама являет странную картину в культурном отношении. И это тоже результат ее многоэтнического состава — только уже никем, кажется, не предвиденный. Белые европейского корня всегда полагали аксиоматичным, что они будут “гнуть” инородцев по тем лекалам, которые выбрали для себя; но вот наступил час, когда под напором извне они стали гнуться сами. Джаз, первоначально воспринятый как очередное развлечение, исподволь стал вырабатывать у них другое, “сорванное” дыхание, теплые пахучие ветры, дующие из южных морей, принесли незнаемую прежде истому и с нею другие чувствования, с собственной религиозно-культурной основой трудно совместимые. Причиною такой податливости, очевидно, стала их “безнадзорность” в культурном смысле (что, может быть, обусловлено изначальной пуританской недооценкой культуры как “фронта” человеческой деятельности). Культуре был предоставлен самотек; в результате мечта о всеобщем братстве все больше оборачивалась “упростительным смешением” по образцу портового кабака, да простится мне такое сравнение.

То, что называют мультикультурализмом, стало “педагогической и американской трагедией” (Ирвинг Кристол). Развязка должна наступить уже в следующем веке. Считают, что лет через двадцать — тридцать белые европейского корня станут в Америке меньшинством, то есть в этническом смысле она сделается страной третьего мира. Футурологи предсказывают почти неизбежные потрясения на этой почве. Хотя идея всесмешения закусила удила, расовое чувство (у белых) никуда не исчезло, оно только затаилось 1 . И неизбежно скажется, если почувствует себя ущемленным. Sangre y verguenza, как сказал бы Лорка, “кровь и стыд” заговорят. Тем более, что растворенная в крови прапамять несет в себе и начатки культуры 2 . Нельзя подвергать природу чрезмерному насилию. Надо быть выше ее, а это совсем другое дело.

Вот что отличало русскую верхнюю тысячу и чего не хватало и не хватает американцам — она могла сказать о себе: “Нам внятно все”. Мне могут возразить, указав на Генри Джеймса, влюбленного в Европу, или на Генри Лонгфелло, зачарованного индейцами, или на кого-нибудь еще. Но это исключения, не колеблющие правила. Всем своим строем — снизу доверху — американская культура обращена на самое себя (и когда она впускает в себя нечто инородное, то делает это стихийно-бессознательно; так, “черная муза” проникла в американский дом через черный ход). Русские постоянно смотрели в сторону Запада со смешанным чувством, в котором была, между прочим, и зависть, и неуверенность в себе, но зато же и понимали его зачастую лучше его самого. Позиция американцев во многом противоположна. Своим поведением они как бы говорят другим: мы ушли в отрыв от всех вас, и что вы о нас думаете, не столь важно; важнее, что мы о вас думаем, но нам-то думать о вас особенно некогда. Даже пессимистический взгляд на будущее американской цивилизации может оставить незатронутым это чувство самодостаточности и некоторого самодовольства (пример — Марк Твен).

Имея те грамоты на благородство — правду говоря, уже сильно пожелтевшие от времени, — какие мы продолжаем хранить, надо хотя бы попытаться им соответствовать.

К тому же пришло время для более равномерного наполнения понятия “всемирность”. В прошлом веке, говоря “мир”, думали о Европе и лишь “в придачу” к ней об Азии; лишь отдельные “прорывы” в азиатском направлении осуществлял русский ум (начиная, конечно, с Пушкина, особенно с его “Подражаний Корану”). Сейчас Азию надо знать, надо следить за ее превращениями. Ибо превращения эти очень серьезны и могут принести много неожиданного. “Хребты Гиндукуша, вершины Тибета, / Стена Куэнь-Луня дождались рассвета”, только не того, о котором мечтали т.т. советские поэты. И вообще не того, что способен вызвать умиление. Просто есть утренняя полумгла, предваряющая наступление в тамошних краях неведомо какого дня. То, что вырисовывается при ее неверном свете, с точки зрения национальных интересов России суть разноликие угрозы или по меньшей мере вызовы, на которые надо суметь ответить.

И все же не в том состоит “всемирность”, чтобы уметь отвечать на вызовы; скорее уж в том, чтобы самим их кому-то адресовать. Но лучше оставим эту, дуэльную как-никак, терминологию. “Всемирность” произрастает из чувства, что человечество — одна семья, что в корнях все связаны со всеми. Это чувство не следует сталкивать с национальным эгоизмом, как все естественное, имеющим право на существование. Такое столкновение может закончиться обоюдным уроном. “Квартирный вопрос”, теперь уже в масштабе страны, может испортить наш народ (не потому, что становится тесно, — относительная теснота существует лишь в некоторых городах и регионах, в целом же по стране еще куда как свободно, — а потому, что число “гостей” может стать раздражающе большим в сравнении с числом хозяев), отчего пострадают в конечном счете даже эгоистические интересы. Национальная “квартира”, какою мы ее имеем, нуждается в разумной защите. Со своей стороны, чувство “всемирности” не способно побороть национальный эгоизм, но ему должно быть место рядом с ним или, точнее, “над ним”. Без этого чувства народ станет “темным гостем” на земле, а его культура сделается провинциальной — для русских угроза еще худшая, чем даже утрата южных областей.

В аспекте творчества “всемирность” ощущается как потребность, не имеющая и не желающая иметь какого-либо касательства к политическим вопросам. Об этом хорошо сказал Пастернак устами одного из персонажей “Доктора Живаго”: “Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения, прелесть обнажения, это пожалуйста, это мы понимали. А мелкие мировые дрязги вроде перекройки земного шара, это извините, увольте, это не по нашей части”. Если этот долгий разговор в духе “русских мальчиков” (впрочем, и “девочек” тоже), ведущийся из недр по меньшей мере прошлого (через считанные месяцы скажем уже — позапрошлого) века, найдется кому продолжить, если удастся сохранить прежнюю глубину дыхания, тогда у нашей страны появится какое-то будущее и на земном шаре она выделится не только своими размерами.

А политика — гора, которая в этом случае сама придет “к Магомету”.