Илья Ильф. Записные книжки 1925 — 1937. Первое полное издание.
Составление и комментарии А. И. Ильф. М., “Текст”, 2000, 607 стр.
Когда-то Ролан Барт изящно доказал, что особой вундеркиндской поэзии не существует. Есть просто стихи, хорошие либо плохие, и просто стихотворцы, талантливые или нет, независимо от их возраста.
Само собой разумеется, задача была не из легких, но все-таки разрешимая, потому что, как всякий структуралист, Барт, по анекдоту, одолевал препятствия, собственноручно им созданные.
В данном случае, думаю, затруднился бы и он. Могут ли быть какие-либо скидки и оговорки при сочинении примечаний? Составитель этой книги считает — могут. “Почему я взялась за публикацию? Я не литературовед, не текстолог, не архивист. Но у меня не было идеи создать сугубо научные комментарии. Готовя записные книжки, я просто ощущала себя рядом”.
На языке публикатора это значит пользоваться семейным архивом, разглядывать фотографии, сделанные самим Ильфом, читать его письма или книги из его библиотеки. Парадокс в том, что так поступил бы любой комментатор, получи он соответствующую возможность.
Однако профессионал (по крайней мере старой школы) вряд ли написал бы, что Ильф с женой рассматривают “Всемирную энциклопедию”, под фотографией, на которой без труда различимо название журнала “Всемирная иллюстрация”. Хотя название и перевернуто, специалист и существует, дабы расставлять все на свои места.
И точно так же профессиональный комментатор, скорее всего, не решится утверждать, будто американские дневники (1935 — 1936) печатаются впервые. Он просто вспомнит о собственной публикации: “И. Ильф. Американский дневник (1935 — 1936). Публикация А. И. Ильф. — В кн.: „Литературное наследство”. Том семьдесят четвертый. Из творческого наследия советских писателей. М., 1965, стр. 537 — 576”. Непрофессионалу простительно и подзабыть досадную мелочь.
И опять-таки, вряд ли рискнет профессионал при составлении комментариев в качестве доказательства ссылаться на художественное, откровенно беллетристическое произведение В. П. Катаева “Алмазный мой венец”.
Зато человеку, так сказать, научных университетов не кончавшему, дозволено многое. Он может цитировать, игнорируя часть цитаты, ну, например: “Жираф — солидное приданое для молодой девушки”, хотя в таком случае фраза теряет смысл. У Ильфа точно: “для молодой тропической девушки”, и это видно на странице, воспроизведенной факсимильно. Да и фразы “Барашек — шашлык, отбившийся от стада” решительно не существует. Ильф придумал своего рода ребус и вместо первого слова нарисовал очень грустного барашка.
Между тем главная проблема любых мало-мальски осмысленных комментариев — избегать неверного толкования, не сбивать читателя с толку.
Примечание к фразе “Плотский поцелуй” напоминает о том, что у автора встречается фамилия Плотский-Поцелуев. А пафос фразы в другом — ведь это как бы антипод выражения “воздушный поцелуй”.
Или, скажем, пояснение к фразе “У него была искусственная рука, и рука эта не знала жалости”. Экая робость интонации, сомнение: “Может быть, о Нарбуте?” И далее цитата из “Алмазного венца”. Точнее было бы предположить, что если речь не о железной руке Геца фон Берлихингена, то о протезе с движущимися пальцами, сделанном для Фридриха Барбароссы.
Опять-таки, в гротескных именованиях “Рене Гад и Андре Гад” не только “фонетическая игра”, как утверждает составитель, предлагая сравнить с Андре Жидом. Автор-то знает, что был и такой поэт — Рене Гиль, и такой кинорежиссер — Урбан Гад.
И если речь зашла о кинематографе, знатоком которого был Ильф, автор многочисленных кинообозрений, следует попутно напомнить полдюжины простых истин, существующих в любом словаре:
у Виктора Борисовича Шкловского нет книги “60 лет работы в кино”, у него есть книга “За 60 лет. Работы о кино”;
Альфред Хичкок не снимал фильма “Стеклянный ключ”, а фильм “39 ступеней” снят им не по роману Д. Хэммета, а по роману Д. Бачана;
Й. фон Стернберг по-русски зовется Джозефом фон Штернбергом;
и нет необходимости делать примечание “так!” в квадратных скобках к словам “на фильму уже не смотрят”, ибо до определенного момента “фильм” был на русском языке женского рода.
Что же до загадочной фразы “„Миллионы” Экка” и глубокомысленного комментария к ней: “У Экка не было фильма с „миллионами””, здесь необходимо объясниться. Успех, выпавший на долю режиссера фильма “Путевка в жизнь”, стал материалом для шуток и анекдотов. И в стенной газете, сочиненной для встречи Нового года в ленинградском Доме кино, есть, например, такой пассаж: “Экк (выходит на сцену, ковыряя в платиновом зубе бриллиантовой зубочисткой). — Когда я был в Париже и покупал галстуки на Рю д’Опера, продавщица, из белоснежной груди которой вылетали белыми голубями галстуки, спросила меня: „Что вы делали в Берлине, м-сье Экк?” (сморкается в червонец)”. Все это не секрет за семью печатями, достаточно заглянуть в “Киноведческие записки” № 40 за 1998 год, где опубликован текст газеты (кстати, там встречаются и другие любопытные подробности, но за неимением места придется их опустить).
И еще о двух емких, хотя и очень спорных догадках составительницы. Как-то неубедительно звучит, что она то ли читала, то ли слышала, будто “Татарским богом” называли Вс. Иванова. Судя по фразе, где опять-таки упоминается тот же персонаж: “Татарский бог в золотой тюбетейке. Снялся на фоне книжных полок, причем вид у него был такой, будто все эти книги он сам написал”, — это либо Горький, либо Демьян Бедный (оба в тюбетейках, у обоих особый тип лица, а последний и впрямь так сфотографировался). Тут уж не предположения, а доказательства, хотя и косвенные.
И скорее всего, другое происхождение у формулировки “сержант изящной словесности”. То, что Ильф так отрекомендовался в дарственной надписи на книге, еще не говорит о том, откуда эта формулировка взялась.
В сборнике “Парад бессмертных”, посвященной знаменитому съезду писателей, высказаны следующие веселые мысли: “Говорят, появился даже чей-то проектец — ввести форму для членов писательского союза... Примерно: красный кант — для прозы, синий — для поэзии, а черный — для критиков. ...И значки ввести: для прозы — чернильницу, для поэзии — лиру, а для критиков — небольшую дубину. Идет по улице критик с четырьмя дубинами в петлице, и все читатели на улице становятся во фронт...” И еще — предложение сделать знаки различия типа армейских — ромбы, шпалы и тому подобное. Между прочим, в книжке этой есть и сочинение Ильфа и Петрова.
Но — довольно, даже профессиональный комментатор не обязан все знать. Пусть. Обратимся к тому, что он не обязан знать, однако что знать ему было бы не лишним.
Сюжетов тут несколько, пунктиром отмечу лишь один. Составитель указал на фрагменты в записных книжках, посвященные Ю. К. Олеше, но фрагментов этих куда больше.
“Гениальную машину заставили выделывать дрянь — пошлость”, — записывает Ильф. Это — суть центрального монолога в “Зависти”, монолога Ивана Бабичева. “Я изобрел машину, которая умеет делать все, — говорит он. — Но я запретил ей. В один прекрасный день я понял, что мне дана сверхъестественная возможность отомстить за свою эпоху... Я развратил машину. Нарочно. Назло. ...Машина моя — это ослепительный кукиш, который умирающий век покажет рождающемуся. У них слюнки потекут, когда они увидят ее. Машина — подумайте — идол их, машина... и вдруг... И вдруг лучшая из машин оказывается лгуньей, пошлячкой, сентиментальной негодяйкой!”
И чисто олешинская тема звучит во фразе: “За время революции многие не успели вырасти, так и остались гимназистами”.
Впрочем, дальше, дальше. Скороговоркой (в конце концов, кто из нас публикатор записных книжек?). Итак:
“Девушку выдавали замуж за налетчика” — это из Бабеля, вариация на тему одесских рассказов, где присутствуют и налетчик Беня Крик, и девушка Баська, дочь кривого Грача;
фамилия Крыжановская-Винчестер, соседствующая с фамилией Шпанер-Шпанион, — одна из многих значимых фамилий у Ильфа. Романистка В. И. Крыжановская публиковалась под псевдонимом Рочестер. Романы ее отличались явной антиеврейской направленностью. Но ей — в записных книжках Ильфа — как бы противостоит некий Шпанер, быть может, тождественный Шпайеру либо Шпалеру (так на жаргоне именовался револьвер, слово, восходящее к еврейскому слову, переводившемуся как “плеватель”);
колбаса, имеющая особые собачьи названия: “Джек”, “Гектор”, “Дианка”, — перелицованное прозвание колбасы “собачья радость” (а вовсе не выработанная из собачатины);
“нашпигованный сплетнями гусь” — прямой наследник не только гуся, нашпигованного яблоками, но и газетной утки;
одеколон “Чрево Парижа” — контаминация названий парижского рынка (а равно и романа Золя) и балета “Пламя Парижа”;
“гитара” — не музыкальный инструмент, а особая разновидность дрожек, то бишь калибер;
“церковный кирпич” — это кирпич из разобранной церкви, который потом использовали в социалистическом строительстве;
счетчик, летающий, как гроб, по комнатам, — воспоминание о повести “Вий”;
паркетные мостовые Ленинграда — к тому времени еще не редкость, мостовые состояли из деревянных торцов;
“Нисхождение анекдота. В первый раз его приписывают самому высокому человеку в стране, а через день уже говорят просто — „один еврей”” — опять тема мифологическая, считалось, будто большинство анекдотов выдумывает К. Радек, большой острослов.
Фраза “Молодые люди в черных морских фуражечках с лакированными козырьками и их девушки в вязаных шапочках, ноги бутылочками” требует пространных пояснений. В. С. Шефнер вспоминал: “...хулиганские фуражки — „мичманки” с длинными козырьками были нам не по карману. Их производила какая-то полусекретная кустарная артель, стоили они бешеных денег; покупали их богатые представители г б аванской шпаны. Между прочим, носить эти фуражки было опасно: шел слух, что чуть мильтоны завидят человека в такой „мичманке” — сразу волокут его в милицию”. Что же до девушек, упомянутых здесь, то одну из них можно увидеть на картине В. В. Лебедева “Девушка в футболке с букетом”, датируемой 1933 годом.
И в заключение последняя запись, которая будет здесь пояснена. Необходимость закруглиться продиктована заботой о читателях. Быть может, им захочется вклеить эти журнальные страницы в свой экземпляр обозреваемой книги, но как бы тут не лопнул целлофанированный переплет (кстати, в моем экземпляре он лопнул при чтении предисловия).
Так что же имел в виду автор, записывая: “Пойдем в немецкий город Бремен и сделаемся там уличными музыкантами (Сказки Гримм)”?
По крайней мере было бы странно, если бы герои оригинальной сказки называли город Бремен “немецким”. Да у братьев Гримм этой фразы и нет. Появилась она в пересказе, сделанном А. Введенским, и там означала мечту о свободе, мечту несбыточную.
Итак, пора прерваться. Скажу об ином — о том, с чего и начинались эти заметки.
Не знаю, верно ли утверждение, что для всех было бы лучше, если б в свое время Пушкин женился не на Наталье Николаевне, а на пушкинисте Щеголеве. Но что до классиков, если не всем, то некоторым было бы не лишним завести с дюжину детей. Уж коли настанет время издавать родительские труды собственными силами, по крайней мере из этих самых детей образуется особый творческий коллектив наподобие какого-нибудь сектора или кафедры научного института, и общими усилиями они воздвигнут сносные комментарии. А самое дальновидное — на всякий случай усыновить какого-нибудь литературоведа или, чего там, беспризорного редактора. И тогда можно спать на лаврах спокойно.
Евгений ПЕРЕМЫШЛЕВ.