СТО ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА

В этом году Анне Александровне Барковой исполнилось бы сто лет (родилась 16 июля 1901 года, умерла 29 апреля 1976 года).
К настоящему времени довольно отчетливо определилась ее литературная репутация, связанная с тюремно-каторжными превратностями минувшего века. Более тридцати лет жизни под гулаговским знаком: три «лагерных» путешествия (Карлаг, 1935 — 1939; Воркута — Абезь, 1947 — 1956; Озерлаг, 1957 — 1965), административный надзор в Таганроге, в Ростове Великом, Калуге в редкие паузы между отсидками и т. д.
Гулаговская одиссея А. Барковой потрясает, но истинный смысл ее жизни открывается лишь тогда, когда начинаешь понимать экзистенциальную сущность этой судьбы, выстраданный поэтом выбор своего пути.

Хоть в метелях душа разметалась,
Все отпето в мертвом снегу,
Хоть и мало святынь осталось —
Я последние берегу.

Может быть, через пять поколений,
Через грозный разлив времен
Мир отметит эпоху смятений
И моим средь других имен.

...Жизнь и творчество Барковой — это своего рода испытание предела независимости личности в условиях кровожадного двадцатого столетия. Испытание начинается с самого рожденья. Баркова родилась в фабричном, черном от дыма Иваново-Вознесенске, в семье швейцара гимназии, где до нее в раннем возрасте умерло четверо детей. Анна, пятая, единственная выжила, но платой за это стало чувство изначального ужаса бытия. Затем — «инфернальная» юность: погружение в мир Достоевского, Ницше, Эдгара По; записи в дневнике от лица «внука подпольного человека». «С восьми лет, — напишет Баркова, вспоминая начало жизни, — одна мечта о величии, славе, власти через духовное творчество».
Казалось бы, в первые годы революции одиночество кончается. В 1922 году увидела свет поэтическая книга Барковой «Женщина» с восторженным предисловием А. В. Луначарского. Ее стихи положительно оценены Блоком и Брюсовым. Кто-то из советских критиков назовет Баркову Жанной д’Арк русской поэзии. Но мало кто тогда понял, что «Женщина» была предвестием такого страшного одиночества, по сравнению с которым все ее прежние «подпольные» настроения окажутся всего лишь романтической грезой сумрачной молодой души.
Бронхиальная астма, хронически мучившая Баркову в лагерные годы, может быть возведена в степень метафоры: пишет, задыхаясь, пишет, кажется, в том безвоздушном пространстве, в котором не могут творить поэты. В ее творчестве мы не найдем грациозной игры с читателем, словесно-образного изыска, таинственного мерцания поэзии серебряного века. Вместо этого — «раскаленный уголь», «сухие слезы», «улыбка дикого смущенья».
Творчество Барковой не только притягивает, но и отталкивает. Его трудно вписать в некий определенный литературный ряд. Баркова слишком «груба» для традиционной женской поэзии и чересчур серьезна для постмодерна. Не отсюда ли и новый круг одиночества, в котором оказалось ныне ее творчество? Вроде бы все нормально: вышло несколько поэтических сборников Барковой, печатаются исследования о жизни и творчестве поэтессы1. Но по-прежнему не снята вопрошающая интонация по отношению к ее литературному наследию, заключенная в следующем горьком четверостишии поэтессы:

Вы, наверно, меня не слыхали.
Или, может быть, не расслышали.
Говорю на коротком дыханье,
Полузадушенная, осипшая.

В то время, когда писались эти строки (1972 год), «расслышать» Баркову было трудно. Но что сейчас мешает понять ее? Словно, «полузадушенная, осипшая», она и сегодня говорит «с кем-то дальним». Расслышат ли Баркову в наступившем столетии? Кто знает. Но давайте по крайней мере внимательно вчитываться в наследие одного из самых независимых писателей двадцатого века.

* * *

Ты никогда меня не спросишь,
Любимый недруг, ни о чем,
Улыбки быстрой мне не бросишь,
Не дрогнешь бровью и плечом.
Но будет память встречи каждой
Тебя печалями томить,
И вот захочешь ты однажды
Свою судьбу переломить.
И в буйстве страстного раскола,
И в недозволенной борьбе
Поймешь, о чем забытый голос
Шептал порывисто тебе.
И вспомнишь ты мой нежный ропот
И беспощадный свой запрет,
Не зарастут к былому тропы
Травою пережитых лет.
Немилосердная кручина
Приникнет к твоему плечу,
Но из ревнующей пучины
Уж я к тебе не прилечу.
Не прилечу я, но воспряну
В ответ на поздний твой призыв
И озарю тебя багряным
Далеким пламенем грозы.

1927.

* * *

Накричали мы все немало
Восхвалений борьбе и труду.
Слишком долго пламя пылало,
Не глотнуть ли немножко льду?
Не достигнули сами цели
И мешаем дойти другим.
Всё горели. И вот — сгорели,
Превратились в пепел и дым.
Безрассудно любя свободу,
Воспитали мы рабский род,
Наготовили хлеба и меду
Для грядущих умных господ.
Народится новая каста,
Беспощадная, словно рок.
Запоздалая трезвость, здравствуй,
Мы простерты у вражеских ног.

11 мая 1931

 

* * *

1
Не гони меня, не гони.
Коротки наши зимние дни.

Отпылала и нас обожгла
Наша белая вешняя мгла.

Не хочу, чтобы кто-то из нас
Охладел, и замолк, и угас.

Чтобы кто-то из нас погасил
Эту вспышку надломленных сил

И последнюю страсть в краю,
Где я горько смеюсь и пою

О любви своей и о том,
Что мы прошлое не вернем.

2
Я искала тебя во сне,
Но пути преграждали мне

То забор глухой, то овраг,
И я вспять обращала шаг.

И услышала голоса:
— Уведут в четыре часа.

Я блуждала в тоскливом бреду:
— Я умру, если не найду!

Если вместе нельзя нам быть,
То мне незачем больше жить!

Ты нужнее, чем воздух и свет,
Без тебя мне и воздуха нет!

И в скитаньях страшного сна
Я теряюсь, больна и одна.

1954

* * *

Серый тротуар. Серая пыль.
Как серый тротуар, облака.
В руку надо бы взять костыль,
Потому что усталость тяжка.

Залегла гробовая доска в груди,
Сквозь нее дышать я должна.
А все дыши, через силу иди,
Как всегда, как всегда одна.

21 апреля 1971

* * *

Ты напрасно тратишь нервы,
Не наладишь струнный строй,
Скука, скука — друг твой первый,
А молчанье — друг второй.

А друзья, что рядом были,
Каждый в свой пустился путь,
Все они давно уплыли,
И тебе их не вернуть.

Хоть ты их в тетради втиснула,
Хоть они тебе нужны,
Но они в дела записаны
И в архивах сожжены.

И последний, и невольный
Подневольной песни крик
Береги с великой болью,
Береги и в смертный миг.

Ты склоняешься к закату,
Ты уйдешь в ночную тьму,
Песни скованной, распятой
Не пожертвуй никому.

1972

* * *

Костер в ночи безбрежной,
Где больше нет дорог,
Зажгли рукой небрежной
Случайность или рок.

В нем сладость, мука, горечь,
И в колдовском чаду,
С годами тяжко споря,
На зов его иду.

3 июля 1973.

* * *

И в близости сердца так одиноки,
Как без живых космическая ночь.
Из отдаленных вышли мы истоков,
На миг слились — и прочь, и снова прочь.
И каждый там пройдет, в своем просторе,
В пустом, где умирают все лучи.
Мы вновь сольемся в равнодушном море,
Где нас не разлучить, не разлучить.

8 июля 1973.

* * *

Да, я смешна, невзрачна,
Нелепы жест и речь,
Но сердце жаждет мрачно
Обжечься и зажечь.

1973.

 

Эмигранты

Эмигранты внутренние, внешние,
Все мы эмигранты навсегда.
Чем бы мы порой себя ни тешили,
Гаснет дружба и растет вражда.

Эмигранты внутренние, внешние,
Не зовут нас и не ждут нигде —
Лишь в одном отечестве нездешнем,
На незародившейся звезде.

1974.

Заклятие

Я в глаза твои загляну,
Я тебя навсегда закляну.
Ты не сможешь меня забыть
И тоску обо мне избыть.

Я с туманом — в окно — в твой дом
И в тумане истаю седом.
Ты пройдешь по знакомым местам
И услышишь мой голос там.

В переулках темных, глухих
Ты услышишь вот эти стихи.
И увидишь: я жду на углу
И рассеюсь в вечернюю мглу.

Я тебя навсегда закляну.
Я в твоем, ты в моем плену.

1974.

* * *

Я сама, наверно, кому-то приснилась,
И кто-то, наверно, проснется сейчас.
Оттого на душе больная унылость...
Кто проснется? Кто встретит рассветный час?
Кто припомнит сон тяжелый и смутный
И спросит: а сон этот был ли сном?
Кто проснется в комнате неприютной,
Словно в тумане холодном речном?

8 октября 1975.