Третья платформа

*   *
*
Война была закончена. В поместья,
Кто выжил, те вернулись, дорогие;
Звучали завоеванные песни —
«Король Анри Четвертый» и другие
Французские и арии из опер:
«Жоконд, или Искатель приключений»
Играл оркестр, как где-нибудь в Европе,
И знал их Александр, и пел Евгений.

Наверное, и тихий Федор тоже
Их напевал в московском пансионе,
И в этом смысле мы на них похожи
Году в сорок шестом: на общем фоне
Побед и жертв — трофейная обнова —
«Лили Марлен» с ее походным шагом
Навстречу нам, и песенка ночного
Бомбардировщика с пробитым баком.

Еще одна строфа была бы лишней,
Я все сказал: тех детских впечатлений
Достаточно, чтобы вдохнул Всевышний
В двух-трех подростков стихотворный гений,
И если я, на двух зеркальных строфах
Не оборвав себя, кончаю третьей,
То потому, что в этих катастрофах
Стареет солнце, но взрослеют дети.

*   *
*
На расстоянье, видимо, лет в сто
Никто из нас бы гения в обиду
Не дал, купил бы шубу и пальто,
Вступился бы всерьез, а не для виду,
И, слушая, поди, в десятый раз
Любимую свою, сороковую,
Ты говоришь, что Моцарта бы спас,
Не дал бы умереть ему, любую
Нашел бы сумму, вылечил, служил
Ему, у ног лежал бы, как собака.
У Моцарта была собака, выл
Пес, шел за гробом, полный слез и мрака,
На кладбище остался под дождем,
Домой не шел: разлука не под силу,
И землю рыл, и умер тем же днем.
И сброшен был к хозяину в могилу.


Галстук

Есть галстук: служит мне лет тридцать, темно-синий.
Смелее был бы я, так черный бы завел.
Печальный компромисс. Горгон боюсь, эриний
Ввиду грядущих драм и безнадежных зол
И в ящик каждый раз убрать его подальше,
Поглубже норовлю, чтоб он мне на глаза
Не попадался. Есть, есть что-то здесь от фальши
И слабости души: все видят небеса.

Да, раза два в году, а то и три, четыре —
Чем дольше я живу, тем чаще нужен мне
Он, жалкий, — страшно жить и скользко в этом мире.
Не надо объяснять, не правда ли, вполне
Понятно и без слов, что прочен старый узел,
Что, в петлю головой ныряя, как в хомут,
Иду туда, где рок все к яме свел и сузил,
Туда, куда и все, потупившись, идут.


Третья платформа

Не Вырица даже, а третья платформа
За Вырицей. Что за название: «Третья
Платформа»? Увы, не хватило на эти
Платформы названий — и стали, как норма,
Привычны затерянность и неудобство.
Я даже подумывал новую школу
В поэзии так окрестить — и сиротство
Ее подчеркнуть, новизну и крамолу.

Невнятность ее и туманные цели,
Не надо величия замысла, что вы!
Я стал бы ее основателем, ели
И сосны служить мне казались готовы;
Не надо иллюзий: собаки да козы.
С чего вы решили, что вы виноваты?
Лишь дикий шиповник, да летние грозы,
Да столик на дачном участке дощатый.

Пишите как хочется! Нет ни литфонда,
Ни дач государственных, ни государства,
На просеку выедешь — до горизонта
Глухое, родное, еловое царство,
Народ, выпивающий в праздник и в будни,
Вон в мшистой канаве лежит представитель.
Прекрасная школа! Чем школа безлюдней,
Тем лучше: ты сам ученик и учитель.

*   *
*

Все кажется, что в синем балахоне
С утра пораньше гость пришел — и ждет
В саду, пока хозяин не проснется.
Люпины — темно-синие тихони.
Лилово-нежный тоже им идет.
Стоит такой весь день, не шелохнется.

Припомнишь флорентийскую весну.
А если быть в Италии весной
Не довелось, то видел на полотнах
Такую синеву, голубизну.
Еще свежо, еще не давит зной,
Еще нет лиц лоснящихся и потных.

Не важно, где живешь ты: где б ни жить —
Приходит радость в гости, — были б силы
Ответить на привет ее, с крыльца
Спуститься к ней, тайком поговорить,
Забыть про тьму и свежие могилы,
Настойчивую тень стереть с лица.


*   *
*

Он снимает здесь дачу, знакомы
Мы недавно. Приятный старик,
Тихий, смирный, не мечущий громы
В демократов, заведших в тупик
Нашу бедную, но дорогую,
Что недавно великой была.
Он заводит беседу другую,
Про житейские больше дела,
У него двое внуков и дети:
Сын в Москве и в Америке — дочь.
Облепиха, — прочел он в газете, —
От давления может помочь.
Облака золотого оттенка
Громоздятся над нами, как Рим.
На зеленом углу Осипенко
И Урицкого мы говорим.
Здешних улиц остались названья
От двадцатых — тридцатых годов.
Ель шумит, переводит дыханье.
Хорошо бы и вовсе без слов
Обойтись. Постояли — и тихо
Разошлись: он к себе, я к себе.
И зачем мне его облепиха?
Мысли лучше идут при ходьбе.

Кто обыденность эту на плечи
Нам взвалил и земные дожди?..
Ты хотел бы осмысленной встречи
На нездешнем, волшебном пути?
Ты хотел бы пернатого шлема,
Как безумец один говорил?
Впрочем, это особая тема.
Ты хотел бы сверкающих крыл,
Ты вопроса хотел бы, ответа,
Как полуночный гром, на него?
Не мила тебе будничность эта
И загадочность, странность всего?


*   *
*

Иногда собаки, и правда, с такой тоской
И смятеньем глядят нам в глаза, иногда вороны
Так умны, словно поняли басню, — и смех людской
Их обидел, у них, так сказать, есть свои резоны,
Иногда кошка так поглядит, словно все про нас
Знает, лошадь посмотрит цыганская как философ,
Словно жить на земле им случалось уже не раз
И несчетное множество горьких задать вопросов.

Иногда понимаешь, что разум вокруг разлит
По большим черепам и по хрупким, миниатюрным,
Как по ведрам, кувшинам, стаканам — и в них блестит,
Быть начитанным? — да! как сосед говорит, культурным,
Но важней интуиция: Павел Кузьмич, смотри,
Как задумался Тузик, пушистым хвостом виляя:
Разве справочники объяснят ему, словари,
Отчего все так грустно, откуда тоска такая?


*   *
*

Как цыганки кричат в электричке!
Будто ссорятся иль об заклад
Бьются, вспыхивают, словно спички,
Словно смотр здесь проводят, парад
Иль устраивают переклички,
А присмотришься: так говорят.

Я отсел бы, да как-то неловко,
Неудобно: уж час потерплю.
Кто невестка из них, кто золовка?
Рубль — понятное слово. К рублю
Добавляется слово «обновка».
Что за важность: люблю, не люблю

Их? Они меня тоже не любят,
Любят. Им на меня наплевать.
Платье новое в городе купят.
Не присвоить, так перекричать
Эту жизнь. И гудкам не уступят,
И свисткам. Ты привык уступать.
*   *
*

Подсела в вагоне. «Вы Кушнер?» — «Он самый».
«Мы с вами учились в одном институте».
Что общее я с пожилой этой дамой
Имею? (Как страшно меняются люди
Согласно с какой-то печальной программой,
Рассчитанной на проявленье их сути.)

Природная живость с ошибкой в расчете
На завоеванье сердец и удачи,
И господи, сколько же школьной работе
Сил отдано женских и грядкам на даче!
«Я Аня Чуднова, теперь узнаете?»
«Конечно, Чуднова, а как же иначе!»

«Я сразу узнала вас. Вы-то, мужчины,
Меняетесь меньше, чем женщины» — «Разве?»
(Мне грустно. Я как-то не вижу причины
Для радости — в старости, скуке и язве.)
«А помните мостик? Ну, мостик! Ну, львиный!»
(Не помню, как будто я точно в маразме.)

«Не помните... Я бы вам все разрешила,
Да вы не решились. Такая минута...»
И что-то прелестное в ней проступило,
И даже повеяло чем-то оттуда...
В Антропшине вышла... О, что это было?
Какое тоскливое, жалкое чудо!


*   *
*

Андрею Арьеву.
В Грецию, в Грецию, чтоб рассмотреть Парфенон,
Мраморным, им любовались Софокл и Платон,
Если же Грецию, друг мой, поднять не под силу
Нам — слишком дорого! — встань под ночной небосклон,
К звездам прижмись, к их сиянью, мерцанью и пылу.

Не обветшали, никем не разграблен фасад,
Так же светлы, как три тысячелетья назад,
Блеском своим умиляя Платона, Софокла, —
И при желанье, наверное, можно их взгляд
Перехватить: не померкло ничто, не поблекло.