Сеть городов

В сеть городов вплывало лето,
И осторожно, как впервые,
Свирель кирпичную продули
Густые теплые ветра.
Под горку шел асфальт нагретый,
Косили окна угловые,
И тополь голову седую
Клонил с церковного двора.

Листва его шумела, пенясь,
И было все, чего мы ищем,
Неподалеку — путь намечен,
Ходьбы всего лишь пять минут;
Ты помнишь греческую песню
О том квартале полунищем,
Где улыбаются при встрече
Да песни день и ночь поют?

Здесь мы ходили, друг мой милый,
И никого не полюбили,
Но оставались одиноки
И научились звать родным
Лишь этот дух неодолимый
Древесной тени, камня, пыли,
Слова, ложащиеся в строки,
И городов воздушный дым.

Светлели каменные дали,
И только голос неизвестный,
Прерывистый, как тень сквозная
Вечно дрожащих тополей,
Пел: Спозаранку в том квартале
Глядят на юношей невесты,
Но что с того — никто не знает
Любви чужой, любви моей...

Балтика... гобелен на рыбачьей сети
с преобладанием блеклых тонов и продольных линий.
Ветры косые с дождем наклонным переплети,
знай, что никто не может тебя спасти —
даже огонь маяка, дрожащий и длинный.

Бог молчаливых небес не забудет твои грехи —
так постарайся теперь избежать хотя бы огрехов.
Пестуй вниманье, усердствуй, вплетай янтари во мхи,
а в корабельный канат — тройняшки лесных орехов.

Будет расти у лесов лишайника борода,
будут чернеть хутора средь озер и пашен,
и скандинаволикие города
к нашим твореньям приколют булавки башен.

И мы проснемся на зябкий крик петуха
и перестанем считать свою жизнь напрасной
там, где дорога в лесах, как согласный глухой, тиха,
а побережья морские тягучи, как долгий гласный.

Забытую песенку, память, пропой,
раскройся провалом зеркальным,
рассыпься диковинной, пестрой толпой
на сорном лугу привокзальном.

Монеты их лиц поистерли черты
под патиной вечной дороги,
и были, как нищих детишек мечты,
их платья пестры и убоги.

Гласят фолианты о славе твердынь,
где спят мудрецы и владыки,
но дышит в окошко огонь и полынь
и слышится хор полудикий.

Мы видим: история гонит вперед,
ликуют и плачут народы.
И кто бы подумал, что сыщется брод
на эти всемирные воды;

что можно,
покинув успех и беду,
где гибнут неправый и правый,
чужого коня увести в поводу
вослед за кибиткой дырявой?

Забудь громыханье великих имен
и каменных стен постоянство,
навеки от вечного плена времен
укройся в объятьях пространства.

Поднимется ветер — и в пыль бытия
добавит душистого перца;
засветятся в окнах чужие края,
и девушка скажет: “Погибель моя,
цыган,
ты украл мое сердце”.

Не прошу остановиться,
но смири, замедли, время,
свой прозрачный, несвободный,
ускоряющийся бег.
Навсегда поставил рыцарь
ногу в каменное стремя,
а за площадью соборной
бьют часы четвертый век.

Тот мотив однообразный
доскрипят дверные створки,
прокричит речная птица,
поднимаясь на крыла,
что в Вестфалии прекрасной
все идет, как в поговорке:
сыпет дождь по черепице
и поют колокола.

И под звон, под влажный ропот
вдоль по улицам рассветным
ангелы-велосипеды
плавно катят нимб двойной.
А навстречу дует ветер —
сладок ветер твой, Европа,
кто вдохнет его свободы,
позабудет дым родной.

Ты не пой мне: “Душный воздух
неуюта, несвободы,
лет бесцветных и порочных
я из памяти сотру”;
дай мне только краткий отдых
под романским небосводом,
в череде лесов барочных,
на готическом ветру.

Город Мюнстер чист и мирен,
но не молкнет горький опыт,
и не слышит каждый встречный
то, что внятно мне одной.
Сладок голос твой, Европа,
флейта, лотос, птица Сирин —
кто еще из нас навечно
позабудет дом родной?

Потом, на родине, вздохнем не раз мы,
а здесь звенят часы:
не покидай Вестфалии прекрасной,
дождись второй весны.

Прожить еще весну, второе лето
не где-нибудь, а здесь;
в барочном парке университета
бродить и ждать чудес,

где осень блещет бронзою живою
и слезы льет зима,
и вспоминать: здесь тоже были войны,
коммуна и чума.

Война и мор прошли, как день вчерашний,
как сон, как смутный бред,
и только вторит колокол на башне
набату прошлых бед;

да через площадь смотрят — и печален
их перекрестный взгляд —
барон фон Фюрстенберг и граф фон Гален,
ученый и прелат.

К чему тревожиться? Опять воспрянет,
стряхнув позор и прах,
кирпичный город, как имбирный пряник
в цветах и вензелях.

И не услышит больше злобных бредней —
не то что мы с тобой;
здесь по утрам не трубят день последний
архангелы с трубой.

И только с башни, звонкий и бесстрастный,
напев часов звенит,
звенит и нам — с Вестфалией прекрасной
расстаться не велит.

В своих молитвах, кардинал фон Гален,
ты помяни хоть раз
не только город, вставший из развалин,
но и нездешних нас.

А мы запомним осень — отблеск лета,
и колокольный бой,
и на фронтоне университета —
архангела с трубой.

Зима предысторий не помнит —
то дождик, то снег по косой;
а Бердслей рисует шиповник,
омытый стеклянной росой.

И ангел с косыми крылами
подъемлет нахмуренный взор;
свивается ломкое пламя,
и тянется странный узор.

Надломленный, дивный, недобрый,
сплетется — и ляжет на грудь...
А нам все не верится, Обри,
что жизни осталось чуть-чуть.

Придирчивый критик заметит,
что все это спорно весьма;
придет неживое бессмертье,
и горлом нахлынет весна.

И в комнатном мире двухмерном
тебя не помыслит спасти
богиня — в бесстрастье манерном,
с тягучей водою в горсти;
и будет, как прежде, наверно,
косой красотою модерна
плетеное лето цвести.

На что мы способны, исполним,
а там — хоть забвенье и прах
(а Бердслей рисует шиповник
и фавна в рогатых кудрях).

Не кайся в невольных и вольных,
лишь время в ответе за всех.
Альбом иллюстраций фривольных —
и только! Подумаешь, грех.

Быть может, в чахоточной плоти
мы замкнуты, словно в тюрьме;
а выйдем в немеркнущем лете,
где хмеля завесили плети
пещеру в сосновом холме.

И кельтская арфа припомнит
поры незапамятной стих
(а Бердслей рисует шиповник
и рыцаря в латах витых).

Играя златой кривизною,
у книжных листов на краю
рисует мальчишка весною
весну и погибель свою.

Конец — и ни точки, ни звука,
и кто угадает, поймет?
Нам жребий — распад и разлука,
и можно ли знать наперед,
как ныне в щербатых излуках,
в изломе Москвы, в переулках
модерн неувядший поет.

И рай под алмазной штриховкой
сквозь время привидится мне,
где Бердслей рисует шиповник
весной, сквозь весну, по весне.

За бутылкой вермута в предвечерний час
о любви отвергнутой поведем рассказ.
О любви, отжившей срок — ты не плачь над ней —
и протекшей, как песок, через пальцы дней.

На полях своих трудов, светлые умы,
про любовь, она же кровь, не напишем мы.
Нам на языке таком изъясняться грех,
а неписаный закон — непреложней всех.

И в тетрадь заветную — ту, что под замком, —
про любовь запретную запиши тайком.
За семью печатями скрыта без следа,
станет ли молчать она в страшный день Суда?

Под веселье праздное, под гитарный бой
про любовь напрасную, как умеешь, спой.
Все проходит в свой черед — вспомним, отстранясь;
не подумайте чего, это не про нас.