+7
Эдуард Багрицкий. Стихотворения и поэмы. Составление Г. А. Морева, вступительная статья М. А. Кузмина, послесловие М. Д. Шраера. СПб., «Академический проект», 2000, 304 стр.
«Какая рыба в океане плавает быстрее всех?» — вопрошал Борис Гребенщиков в песне примерно восемнадцатилетней давности. В поэтико-ихтиологическом дерби бедный карась Олейникова на целый корпус обошел закованного в бронзу cyprinus carpio Багрицкого. Впрочем, цена победы и поражения оказалась одинаковой: карась финишировал в жареном виде, а карп приплыл к столу дымясь, «с пушистой петрушкой в зубах». Сейчас, после затянувшегося на целое тридцатилетие обжорства за поминальным столом обэриутов, олейниковская рыбка обглодана до последней косточки.
Том Багрицкого в малой серии «Новой библиотеки поэта» вышел как нельзя кстати. Общий ренессанс советского всего, увы, не коснулся главного: потрясающих поэтов, обычно проходящих по романтико-революционному ведомству. Некоторые попытки вспомнить Багрицкого и Сельвинского, Асеева и Тихонова, впрочем, предпринимались — достаточно сослаться на содержательную статью Валерия Шубинского в прошлогоднем «Октябре», своего рода альтернативную концепцию истории советской поэзии. Но историко-(национально-, политико-)культурный контекст заслоняет истинную поэтическую ценность множества стихов, написанных на родине в 30—50-е годы и (что весьма важно) глубочайшим образом повлиявших на последующие поэтические поколения, вплоть до нынешних двадцатилетних. Как бы потом лауреаты ни отнекивались от юношеской любви к Слуцкому или Луговскому. Не говоря уже о Багрицком.
Книге, выпущенной «Академическим проектом», предпослан остроумный издательский ход — она начинается со статьи Михаила Кузмина 1933 года. Читатель, поленившийся полистать оглавление — слишком нетерпеливый или просто неопытный, — принимает кузминские рассуждения за «проникновенные слова» современного темпераментного филолога: «Убедительность и неопровержимая искренность в стихах Багрицкого кроме их чисто поэтических достоинств (умение находить простые и значительные слова, доходчивые определения, волнующие и прямые ритмы) обусловлены тем, что убеждение и мышление у него переходят в эмоции и только тогда формируются произведением искусства». Сомнения появляются лишь на третьей странице введения — автор вдруг заговорил от первого лица: «Я говорю не об общепринятой морали...»; окончательно же подвох открывается несколькими строчками ниже: «Лестное и стеснительное преимущество!» Так филологи не пишут, даже в минуты самого сильного волнения. Ленивец заглядывает в конец статьи и читает: «М. Кузмин».
Перу Багрицкого принадлежит несколько несомненных шедевров отечественной поэзии. В целом «Юго-Запад» слегка перехвален. «От черного хлеба и верной жены» будто сочинено Мандельштамом на спор. Хваленая одесская знойность немного истерична — хотя это зависит уже от геопоэтических склонностей читателя. «Контрабандисты» вдруг стали неожиданно актуальны. Лучшее в этой книге — базарное безумие «Встречи»: теперь ясно, что именно оно аукнулось в елисеевских гастрономических страстях Рейна.
Эту прекрасную книгу не испортила даже чудовищная в своей упрямой нелепости статья Максима Шраера «Легенда и судьба Эдуарда Багрицкого». А могла бы.
Уильям Берроуз. Дикие мальчики. (Книга мертвых). Перевод М. Залка и Д. Волчека. Тверь, «Kolonna Publications», 2000, 290 стр.
Берроуз тоже был из романтиков — как Багрицкий. Как и автора «Думы про Опанаса», его болезненно влекли к себе: еда, животные, казни, оружие. Он тоже проповедовал спиритуальную революцию, только, в отличие от Багрицкого, обряженную не в классовую униформу политграмотного путейца, понятливого матросика, а в богемное тряпье анархиста-гомосексуала. Не буду поминать здесь разного рода дискурсантов, которые трактуют большевицкую революцию как заговор латентных гомосексуалистов, ненавидящих жизнь. Предположу лишь, что Берроузу понравилась бы как сама идея «смерти пионерки»1, так и удивительно двусмысленные строки Багрицкого:
Ты пионер — и осенний воздух
Жарко глотаешь. На смуглый лоб
Падают листья, цветы и звезды...
Роман Берроуза называется «Дикие мальчики». Подзаголовок — «Книга мертвых». Как и многие его сочинения, она — коллаж разностильно написанных кусков, среди которых попадаются страницы удивительной красоты и тонкости (трудно сказать, кого читателю больше благодарить за удовольствие — автора или переводчиков). Переходом от одного пассажа, от одного обрывка сюжета к другому руководит логика сновидения2: внимание, несколько расслабленное длинными рядами перечислений (частенько и без знаков препинания) вдруг хватается за какое-то слово реплику во внезапно вспыхнувшем разговоре случайное упоминание и резко наводит фокус в котором уже иная история но как-то связанная с этой неожиданными линками да так что и не понимаешь в старой ты истории или в новой и при чем здесь Одри Фаджи Реджи и Сластосука и почему все так странно но отчетливо происходит...
Берроуз не очень любил американское общество, идею представительной демократии, необходимость продолжения рода. Его — благоприобретенной — Одессой (если опять вспомнить Багрицкого и прочий Юго-Запад) стал Танжер. Этот легендарный (на манер генри-миллеровского Парижа) город был выстроен белыми колонизаторами будто специально для того, чтобы в нем резвились записные критики цивилизации белых, певцы смуглых мальчиков и этнических наркозов от болезненного картезианского рационализма. Поучительный урок.
Странные книги издают нынче в Твери.
Сергей Рыженков. Речи бормочущего. Книга стихотворений. М., «Арго-Риск»; Тверь, «Колонна», 2000, 56 стр.
Воистину. В выходных данных книги Сергея Рыженкова значится «Москва» и издательство (известное своим отважным и бескорыстным литературтрегерством) «Арго-Риск»; перевернешь страницу — а там к златорунному «Арго» добавляется уже известная нам марширующая из города Тверь «Колонна».
Впрочем, назвать книгу Сергея Рыженкова «странной» было бы не совсем верно. На первый взгляд, она — типическая, но есть в этих стихах какая-то тихая новизна, неожиданная интонационная ясность, ехидная усмешка. Нет-нет, не подумайте, что речь идет о стихах столбиками и в рифму, я имею в виду другую «типичность» и другой мейнстрим, выросший из «второй культуры» баснословных советских времен. Мне трудно нащупать родословную поэзии Рыженкова, но думаю, что фигуры Михаила Еремина, Владимира Эрля, быть может, даже — Евгения Харитонова будут в ней не лишними.
Сергей Рыженков — поэт, печатающийся нечасто, я бы сказал, скупо. И «речи бормочущего» отмерены скупо; на самом деле перед нами — выдержки, отрывки из бормотания (совсем не анонимного, заметьте!), выхваченные почти случайно, почти не глядя, почти автоматически. Поэт — «бормочет», для него самого его бормотания равноценны в любой момент, он бормочет как дышит. Раньше, в романтические времена, поэты пели как дышали. Сейчас поют на MTV.
Если поэту любые моменты его бормотания равноценны, то уж читателю, пардон, нет. Я бы извлек из «речей бормочущего» несколько эпизодов: самому полюбоваться и окружающих порадовать. Цикл «мелочи смерти», посвященный... ну, скажем, смерти Бродского. Стихотворение «1996 февраль», в котором автор демонстрирует удивительный сюжетный трюк:
кэйт моя landlady пригласила в гости свою
русскоговорящую знакомую
за три недели до ее визита был определен день
29 февраля но накануне мне позвонила малень-
кая (в отличие от большой — приглашенной)
марго и очень извинялась что встреча не состо-
ится — умер броцкий и большая марго летит в
нью-йорк на его похороны
Отметим в этой корпускуле бормотания:
1) неожиданный перенос в слове «маленькая» — совсем, казалось бы, не обусловленный поэтикой автора: ведь ни размера, ни метра с ритмом здесь быть не может. Это перенос — всхлип, перенос — замирание (как и второй, на слове «состо-ится»), перенос — намек на эмоцию по поводу смерти поэта и в то же время намек на самого «броцкого», большого любителя таких переносов, «анжамбеманов» (о которых идет речь во втором стихотворении цикла);
2) логику сюжета: поэт (видимо, по гранту, как нынче все почти поэты дышат и бормочут) оказался за границей (из всего цикла становится ясно — в Англии), живет в доме, хозяйка которого (в лучших традиционных представлениях русских о Западе) сильно загодя, почти как героиня Пруста, планирует визит русскоговорящей знакомой, придавая ему важное ритуальное значение. В заведенный ритуал западного общества врывается вдруг беззаконная комета — поэт, да к тому же русский. Он разрушает светские планы британцев, но не стихами, не приездом, а отъездом в страну мертвых, исчезновением, смертью на другом конце земли. Но ритуал побеждает: вместо визита «большая марго» отправляется на похороны.
Отмечу еще очень точный эпитет: «гражданская: индейцы негры / их тухлый крик»3 и какой-то волжский, широкий, шапка оземь, размах стихотворения «широкобуеракская».
Владимир Абашев. Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе XX века. Пермь, Издательство Пермского университета, 2000, 404 стр.
Не только в Твери живут тонкие и культурные издатели. Пермь славится ими не в меньшей, если не в большей степени. Издательство Пермского университета выпустило любопытнейшую книгу пермского филолога, историка культуры и издателя Владимира Абашева — «Пермь как текст». Текст получился поучительный.
Моду на так называемую «социальную историю» ввел, кажется, англичанин Тревельян. Моду на «историю повседневности» — французские «анналисты». Великий Бродель составил потрясающее описание родной страны под названием «Что такое Франция?» — один из лучших памятников настоящей любви к родине. «Пермь как текст», абсорбировавшая достижения социокультурной истории, кропотливого знания источников вкупе с новейшими дискурсивными практиками, есть истинный (и непревзойденный, как мне кажется, в русской провинции) памятник любви к родным местам, к родному городу. Патриотизм должен быть именно таковым — просвещенным и талантливым.
Для того чтобы правильно понять эту книгу, надо побывать в Перми. К этому городу можно применить слова, некогда сказанные Николаем I по отношению уже к моему родному Нижнему Новгороду: «Природа сделала все, люди же все испортили». Дикий индустриальный центр в оправе одного из восхитительнейших пейзажей России, город почти без культурно-исторического центра, город с одной из худших в России транспортных сетей. Город, в котором (в отличие от того же Нижнего, да и многих других зрелищно более выигрышных провинциальных центров) культурная жизнь буквально кипит, в котором есть энергия, ощущение совершающейся истории.
Краеведение как наука меня всегда удручало своей принципиальной методологической дикостью, желтой от никотина, взъерошенной бородой записного архивиста, засаленными рукавами его пиджака, кисло-сладким запахом обсыпанного крошкой холостяка. Сочинение Абашева — своего рода альтернативное краеведение, европеец с ноутбуком, обставивший знатоков-автохтонов. Такое краеведение должно ввести как обязательный предмет в вузах.
Книга состоит из двух частей. Первая («Пермский текст в русской культуре: структура, семантика, эволюция») задает контуры и общие параметры (ширину, глубину, высоту, прочность, материал) пермского историко-культурного мифа. Вторая («Пермский текст русской литературы XX века») — демонстрирует важнейшие части этого самого пермского текста. Дочитав до конца, я, кажется, начал догадываться, почему меня всегда бросало в непонятную дрожь, когда в «Детстве Люверс» в самом начале я читал про огни Мотовилихи: «Зато нипочем нельзя было определить того, что творилось на том берегу, далеко-далеко: у того не было названия и не было отчетливого цвета и точных очертаний; и волнующееся, оно было милым и родным...»
С. Бернен, Р. Бернен. Мифологические и религиозные мотивы в европейской живописи 1270 — 1700 годов. О том, что знали сами художники. СПб., Гуманитарное агентство «Академический проект», 2000, 300 стр.
Борхес был бы без ума от этой книги; при одном, впрочем, условии — если бы не был слеп. Перед нами столь любезный сердцу автора «Вавилонской библиотеки» жанр — энциклопедия. Главный источник его вдохновения, стилистических особенностей его прозы, даже логики письма. Если бы еще он мог видеть картины, воспроизводящие сюжеты из этой книги!
От Абдалонима до Ясона с золотым руном, минуя Вертумна и Помону, Молоко Мадонны, Монету, найденную во рту рыбы, Смерть Святого Стефана, Эрихтония, читатель, точнее — листатель этой книги будет бродить среди отборнейших сюжетов западной культуры. Заглянет сюда и прозаик в поисках повествовательных ходов, тем паче — поэт, не постеснявшийся оснастить свои произведения аллегорическим рядом. Не чужим будет здесь композитор, даже архитектор порой забредет. Только, увы, художники, занятые воспроизводством «актуального искусства» на гранты политкорректных фондов, останутся холодны к мифологическим и религиозным мотивам. У них свой Брак в Кане Галилейской — Мифогенная Любовь Каст.
Книга переведена с английского хорошим русским языком, что — ко всему прочему — делает ее полезным для поколения MTV чтением. Требовать в каждом отдельном случае перевода с языка оригинала — древнегреческого, латыни, древнееврейского, старофранцузского — мне представляется излишним. Не излишним представляется другое: написать два слова об авторах этой компиляции, дать нормальную библиографию и примечания. Для издательства, называющего себя «Академический проект», стыдно в «Списке цитируемой литературы» печатать такие фразы: «Августин — епископ и теолог, живший в 5 веке» — или: «Исидор Севильский — испанский епископ, живший в 7 веке, филолог с энциклопедическими знаниями». Видимо, Августин попал в список литературы вовсе не за то, что был епископом, а за то, что сочинил несколько десятков книг, среди них великие «О Граде Божием» и «Исповедь». Исидор Севильский — не филолог с энциклопедическими знаниями, а автор одной из первых средневековых энциклопедий, которая называлась «Этимология». Нехорошо.
Томас де Куинси. Исповедь англичанина, любителя опиума. Издание подготовили Н. Я. Дьяконова, С. Л. Сухарев, Г. В. Яковлева. М., «Научно-издательский центр „Ладомир” — „Наука”», 2000, 424 стр. («Литературные памятники»).
Тот же самый Борхес любил начинать эссе словами: «Я столь многим обязан де Куинси...» Так вот, я столь многим обязан Борхесу, столь многим обязанному де Куинси, что внимательно слежу за русскими изданиями последнего. Гениальному наркоману не очень-то повезло в постсоветской России (да и в досоветской тоже). Издание его исповеди опиофага, предпринятое в середине 90-х издательством «Ad marginem», отличалось скорее остроумным послесловием Павла Пепперштейна, нежели качеством перевода. Нынешнее издание... Впрочем, обо всем по порядку.
Перевод настоящего издания неплох, еще лучше подбор в нем сочинений де Куинси. Составители не стали рисковать и включили в сборник самые известные его вещи «Исповедь англичанина, любителя опиума», ее продолжение «Suspiria de Profundis», «Убийство как одно из изящных искусств», «О стуке в ворота у Шекспира». Можно было бы добавить еще «Английскую почтовую карету». Я предполагаю, что одним из приятнейших занятий гипотетического читателя этой книги будут размышления на тему: «Что лучше — Исповедь или Убийство?» Я (не без внутренней борьбы) выбираю «Убийство».
Перед нами редкий случай того, как литературный персонаж вдруг обрел голос на страницах, принадлежащих перу другого автора, не имеющего представления о первом. «Убийство как одно из изящных искусств» — не что иное, как гипотетическая лекция, прочитанная Огюстом Дюпеном, сыщиком, сочиненным Эдгаром По. И Куинси, и По испытывали пагубное пристрастие к средствам, уводящим за границу рациональности. И тот и другой были почти безумцами. В безумии и того и другого была железная логика. Из этой логики родился жанр англосаксонского детектива.
Теперь об оскорбительном в этом издании. «Научно-издательский центр „Ладомир” — „Наука”» выпустил4 (по заявке) «научное» издание, справочный аппарат которого составил невежда. Ничего, кроме возмущения, не могут вызвать такие, к примеру, примечания (автор — Г. В. Яковлева): «Герцог Гиз — один из претендентов на французский престол, создатель католической лиги, организатор истребления гугенотов-протестантов в мае 1588 года. Это событие вошло в историю под названием „Варфоломеевская ночь”... 23 декабря 1589 года он был убит в приемной короля Генриха III» — или: «Генрих III Валуа — король Франции... 10 августа 1589 года был заколот доминиканским монахом-фанатиком Жаком Клеманом». Неужели госпожа Яковлева не умеет считать? Неужели, сочиняя эту белиберду, она не понимала, что Гиз не мог быть убит в приемной короля, которого уже заколол Клеман? Неужели госпожа Яковлева не училась в обычной советской школе и не знает, что Варфоломеевская ночь была не в мае 1588, а 24 августа 1572 года? Неужели нельзя было заглянуть в обычный вузовский учебник по истории Средних веков и выяснить, что герцог Гиз был убит 22 декабря 1588 года, а Генрих III — 2 августа 1589 года? В том же невозможном духе сочинены и остальные примечания. Шведский король Густав-Адольф произведен в императоры. Шлезвигский город Глюкштадт5 в XVII веке вдруг стал местом для складов исландских товаров (скорее имелись в виду «фрисландские товары»). Английский король Карл II, оказывается, возглавлял некое «правительство», которое «пало»...
В конце концов, я столь многим обязан де Куинси, что заявляю: радость от чтения его прозы перевешивает возмущение качеством «научного аппарата».
Роберт Грейвс. Белая богиня. Избранные главы. Предисловие Х.-Л. Борхеса. Перевод с английского И. Егорова. СПб., «Амфора», 2000, 382 стр. (Серия «Личная библиотека Борхеса»).
Англосаксы действительно чемпионы по части железной логики в безумии. Думаю, это одна из причин столь пылкой любви Борхеса к литературе старой доброй Англии и Новой Англии (и, замечу в скобках, довольно прохладного его отношения к кельтским окраинам Британии — за некоторым исключением). Его страстный интеллект, своего рода «рациональное танго», требовал для поддержания постоянного огня сухих дров. Джойс казался ему несколько водянистым.
Одним из таких сухих безумцев был Роберт Грейвс. Я не поклонник ни его исторической беллетристики, ни псевдонаучных мифологических рассуждений. Идея того, что некогда была правильная Поэзия, а потом некто злонамеренный ее низверг и воздвиг алтарь поэзии неподлинной, мне чужда. Тем более (как медиевисту, занимавшемуся историей Уэльса и Ирландии) нелепой кажется историческая аргументация существования «лунной мифологии». И все же.
В безумии Грейвса есть железная логика. Она завораживает, как завораживает вид работающего механизма, сотни, тысячи, десятки тысяч раз повторяющего одни и те же движения. Например, поршней и ходунов паровозного двигателя. Только в случае Грейвса все детали сотворены из воздуха.
-3
Эдвард Дансейни. Рассказы сновидца. Предисловие Х.-Л. Борхеса. Составление и общая редакция В. Кулагиной-Ярцевой. СПб., «Амфора», 2000, 525 стр. (Серия «Личная библиотека Борхеса»).
Страсть автора «Пьера Менара» к второ- и третьестепенным сочинителям общеизвестна. В некоторых случаях она вполне оправдана — либо соображениями конструирования жизненных или литературных стратегий, либо потребностями очередной волшебно-измышленной сюжетной генеалогии6. Еще Борхес питал слабость к неоромантической литературе — от Стивенсона и Честертона до Майринка. При этом он умудрился не заметить Толкиена (и почти не заметить К.-С. Льюиса), зато воспеть лорда Дансейни.
Впрочем, с «воспеть» не очень-то ясно. Вступление Борхеса, предпосланное издателем к русскому изданию «Рассказов сновидца», впечатляет. Дансейни родился на свет, «возможно, для бессмертия». Его рассказы «волшебны». Но следует отметить, что этот текст был сочинен Борхесом в 30-е годы для семейного еженедельника «Очаг», где он тогда (от безденежья) вел рецензионную рубрику. Кто знает, из каких соображений он нахваливал сочинения Эдварда Дансейни: эстетических или социально-педагогических?
На самом деле «Рассказы сновидца» скучны, сны его неинтересны, слог их изложения напыщен и гремящ. Неоромантизм хорош цепкой клешней слепого Пью, безумной историософией Наполеона Ноттингхильского, втягивающей в себя пустотой Сердца Тьмы. Ничего даже отдаленно напоминающего это в книге Дансейни нет.
В. Ф. Марков. История русского футуризма. Перевод с английского В. Кучерявкина, Б. Останина. СПб., «Алетейя», 2000, 438 стр.
До знакомства с этой книгой я считал, что прогресс бывает только в виноделии. Отнюдь. Прогресс, оказывается, бывает и в филологии, точнее — в той ее части, где изучают короткую, но восхитительную историю русской литературы. Исследования здесь действительно устаревают; то, что лет двадцать назад казалось интересным, важным, методологически безупречным, безукоризненно фундированным, сейчас предстает в лучшем случае старомодным и несколько наивным. Ни автор, ни книга здесь ни при чем; дело именно в прогрессе знания и смене контекста. Издавая сейчас такие исследования, стоит особо выделить, очертить их исторический контекст, в идеале издать как «литературный памятник»7, точнее — «памятник филологической мысли». Иначе публикуемый автор выставляется эдаким анахронизмом, маркизом в пудреном парике — в кружок гогочущих парней, среди которых и неистового Виссариона можно узнать, и Мишеля Бакунина...
Все вышесказанное — о том, что в провале у современного русского читателя «Истории русского футуризма» виноват не почтенный и глубоко уважаемый автор, а издатель. Как можно было исследование, написанное более тридцати лет назад для американского читателя, спокойно и бестрепетно переложить на отечественный и издать, будто этих самых тридцати с лишним лет не прошло? Издать без основательной вступительной статьи с перечислением, что за это время было сделано в изучении русского футуризма? Что книга Маркова действительно первая — отсюда все ее достоинства и недостатки? Наконец, как можно было не напечатать биографии и библиографии автора?
В редакционной аннотации читаем: «Издание приурочено к юбилею автора, известного американского слависта и русского поэта, уроженца г. Петрограда 1920 г.». Вот и поздравили — на бегу изданной книгой, с подслеповатым шрифтом, с затертыми иллюстрациями, без справочного и научного аппарата и даже без жизнеописания юбиляра.
Вадим Шершеневич. Стихотворения и поэмы. Вступительная статья, составление, подготовка текста, примечания А. А. Кобринского. СПб., «Академический проект», 2000, 368 стр.
Футуристу Шершеневичу повезло с издателями неизмеримо больше, нежели «Истории русского футуризма». Изданный в малой серии «Новой библиотеки поэта», более того — открывающий ее, поэт попал в надежные руки: даты жизни указаны, тексты выверены, цитаты проверены. Несколько скомканный финал вводной биографической статьи — не в счет.
Тем очевиднее становится, насколько плохим поэтом был Шершеневич. Я не люблю слово «графомания»; точнее, для меня оно имеет скорее положительное значение — «любовь к письму»; но Шершеневич был именно скверным графоманом. Бесталанный подражатель, он автоматически (и бессознательно, конечно) передразнивал любого крупного и некрупного поэта, который привлекал его внимание. Бездарная обезьяна русской поэзии. Получалось даже не смешно.
Пастернаковское «всю тебя, от гребенок до ног, / Как трагик в провинции драму Шекспирову» он перемешал с вечно орущим ртом Маяковского и выдал невозможное:
Губами моими, покрытыми матерщиной сплошной,
Берегу твое благозвонное имя.
Так пленник под грязной рубахой своей
Сохраняет военное знамя.
В этом «военном знамени» Шершеневич весь, так же как и в изумительной по идиотизму8 строчке: «Оголись, оголтелый мой нож!» Под грязным сиреневым сюртуком эгофутуриста Шершеневич носил большое сердце гимназиста-графомана. Сборники его стихов 1913 года назывались «Романтическая пудра» и «Экстравагантные флаконы».