* * *
А еще — за туманами голубыми,
из которых складывалась ерунда,
у меня был город —
такой, какими
не бывают глупые города.
Он для мамы моей открывал аптеку,
он для папы пиво варил, как мог,
всех приличных мальчиков в библиотеку
приглашая,
а девочек — на каток.
А еще — чтоб не только скучать над книжкой,
чтоб не слишком страдать от сердечных ран,
он держался реченьки,
а под мышкой
он держал пивнушку и ресторан.
Ресторан был маленьким — меньше лужи,
а пивнушка вроде как не была...
Иногда я бывал ресторану нужен,
иногда пивнушка меня звала.
И, послушен зовам их и призывам,
как послушен бывает словам поэт,
я был счастлив мнить себя несчастливым
без единой девушки много лет.
Это я потом их встречал и трогал —
на руках, как маленьких, их качал.
Оказалось, немало их, даже много —
даже мудрый город их не вмещал...
* * *
Надо долго-долго жить:
сто ботинок износить,
чтоб сквозь пряжки-ремешки
пробивались корешки.
Надо долго-долго жить:
пару курток износить,
чтоб сквозь сеточку сукна
наша жизнь была видна.
Надо долго-долго жить:
сто рубашек износить,
сто рубашек, сто рубах,
а под ними — сотня птах,
чтобы каждая из птах
начинала утро с «ах!».
* * *
Я входил в почтовые отделенья,
припадал к окошкам, из рук девиц
получая послания от деревьев
и сырые рукописи от птиц.
Я читал их в креслах ночных гостиниц,
на вокзальных лавочках — день за днем
я грустил, читая: «мы загрустили» —
и смеялся, вычитывая: «поём».
Отвечая, я как бы стирал границы
между жизнью небесною и земной
и к концу ответа был вроде птицы
или вроде деревьев шумел листвой.
И когда меня выводили из сквера,
из вокзала в милицию волокли,
я следил за тем, чтоб с милиционера
осыпались листья и воробьи...
* * *
Если нам и выпадет чтоб расстаться —
до того, как мы наревемся всласть,
ты могла бы с улицей рифмоваться,
я бы рифму такую мечтал украсть.
Если нам и правда придется горе
горевать по правде, то я б хотел,
чтобы ты подольше жила у моря,
чтобы я переплыть бы его успел.
Если мне — в трудах о насущном хлебе —
недостанет света, не хватит сил,
ты могла бы жить на десятом небе,
чтобы я на одиннадцатом небе жил.
А пока ты проходишь по тем дорогам,
на которых камушки, жизнь и смерть,
я живу неловко и как-то боком,
чтоб твое дыхание не задеть.
И еще: покуда ты не сказала,
что мне делать с собою, спешить куда,
от скамеек выстуженного вокзала
я всю ночь отталкиваю поезда...
* * *Страдал, рыдал, терпел, исчез.
Батюшков.
Тот грустный человек, с которым я знаком
был лет пятнадцать, щелкнул языком
и всхлипнул перед тем, как удалиться...
С тех самых пор я думаю о том,
что, в сущности, он был черновиком
не человека —
рыбы?
зверя?
птицы?
* * *
В этом мире, в котором, как в рукавичке,
и тепло и колко, — наверняка
хорошо быть чем-нибудь вроде спички
и ее колючего огонька,
чтобы только те, кто случился рядом
— человек, собака или зима —
не включили разум, покуда разом
разомкнется тьма и сомкнется тьма...