Пытка надеждой

Пока душа меняет кожу,
как март — слежавшийся покров,
сомненья начерно итожу
и понимаю, что здоров.

За потепленьем робким, первым
метет поземка по утрам,
и вторит напряженным нервам
вибрация оконных рам.

По барабанной перепонке
капель-бессонница стучит,
и наледь около колонки
приобретает талый вид.

Как трудно я болел зимою.
Как голову не мог поднять.
Воды налью, лицо омою,
Как хорошо, ядрена мать!

Заботы сдвинуты на завтра
и, в сущности, невелики.
Как весело, как безвозвратно
горят в печи черновики.

Судьба есть цепь инициаций.
Но у меня есть твердый план:

садить капусту, как Гораций
или как Диоклетиан.

Тревожный трепет опечаток
никак нейдет из головы.
Как совершенство, слаб и краток
день равноденствия. Увы.

Я выхожу на перепутье
и опрокидываю лес —
Земля летит на парашюте
под гулким куполом Небес.

Люди сажают картошку.
Поле пашет смиренный мерин.
Когда он идет на Север,
прокладывает борозду,
я картофелину бросаю.
Когда он идет на Юг,
борозду засыпает.

Мерин ходит по полю,
как маятник ходит мерин,
как смена времен года:
лето, зима, лето.

Женщина говорит:
“Дай Бог, чтобы уродилась.
Дай Бог, чтоб ее хватило
в зиму, скотине и людям”.

Облако встало над нами
в небе пронзительно-синем.
Но почему же душу
мне тоска разрывает?

Мы сидим на террасе
перед столом накрытым.
На столе огромное блюдо
картошки с домашней тушенкой.
Надежда Иванна вносит
мой любимый салат — охотничий:
помидоры и сладкий перец,
репчатый лук и приправы,

пять минут кипятить в масле,
и можно закатывать в зиму.
Разбавленный спирт в стаканах
мы пьем, чтобы уродилась,
чтобы были дожди и ливни,
чтоб хватило тепла и света.
Но почему же душу
мне тоска разрывает?

Люди сажают картошку,
чтобы съесть ее ровно за год,
чтобы снова сажать картошку,
чтобы съесть ее ровно за год.
Люди варят варенье,
самогон под праздники гонят,
продают поросят на рынке,
чтоб немного подзаработать.
Люди воруют, где могут,
у совхоза и у соседа.
У людей рождаются дети,
у детей рождаются дети,
у детей рождаются дети.
Умирают, ложатся в землю.
Мне душно от круговорота,
тошно от головокруженья.
Мне хочется выйти на воздух,
но где этот воздух, где он?
Ветер пропитан влажным
запахом серой гнили.
Как тяжелы испаренья
необходимой рутины.
И некуда, некуда деться,
и кажется, каждый встречный
дышит в лицо перегаром,
в лучшем случае свежей сивухой.

Я таскаю тяжелые доски,
тес, который немного легче,
убираю опилки и мусор,
наконец-то забор поставлен.
А в саду зацветают вишни,
а в саду зацветают сливы
и стоят, как застывшие взрывы,
рядом с розовым цветом яблонь.

Я читаю Экклезиаста
по цвету сливы и вишни,
по свежей траве и листьям,
по разбитым своим кроссовкам
и вконец изношенным джинсам,
по штакетнику я читаю.
Я читаю Экклезиаста
по слогам, слова повторяя,
повторяя: “Как это верно!”
Если жизнь — это форма праха,
если жизнь — это ловля ветра,
были прахом и станем прахом
в бесконечном круговороте.
Но почему же душу
мне тоска разрывает?

         *   *
           *
		  

Прогуливаясь по холодку,
сетуя на судьбу,
неторопливо закуривая
легкую сигарету,
невозможно представить,
как в железном гробу
человек
прикасается к собственному лицу,
как к неживому предмету.

В яме промозглой тьмы
человеку мстит вещь.
Безобидная на свету,
она получает возможность
впиться и не отпускать,
как энцефалитный клещ.
Следует соблюдать
особую осторожность.

Боль, как свинцовый шар,
катается в черепной
коробке,
и вряд ли череп
выдержит эту пробу
на прочность.
В сыром мраке
и тишине сплошной —
сверлящая пытка надеждой —
кто-то стучит по гробу.

Нечаянно понимаешь:
сколько стоит свет,
сколько стоит тепло
и глоток кислорода.
Подлодка уткнулась в грунт.
Надежды уже нет.
Зыбь на северном море
колеблет мертвую воду.

Однажды вождь и учитель
в конце тридцатых годов
спросил у своих придворных
исторических матерьялистов:
— Скажите, а есть у нас
живые идеалисты?
Ему ответили:
— Есть.
— А много ли?
— Единственный идеалист
у нас Алексей Лосев.
— Если один, пусть живет, —
изрек учитель и вождь,
и Лосева больше не трогали.