Книжная полка Елены Ознобкиной

В 1994 году наш блестящий филолог Александр Викторович Михайлов опубликовал уникальный перевод “Так говорил Заратустра” Якова Голосовкера. Перевод, как мы сказали бы сегодня, “экспериментальный”, претендующий выразить едва ли не само звучание речи Ницше. Александр Викторович тогда побоялся оставить нетронутыми все рискованные переводческие приемы Голосовкера (он снял, в частности, сложные дефисные конструкции) — редакторы в издательстве апеллировали к читательской неподготовленности и непониманию… Но настойчивость Ал. В. осуществить эту публикацию была связана, я думаю, еще и с внутренним его ощущением, что феномен Ницше требует новых, обновляющихся попыток выражения в нашей культуре. И до самой своей смерти Ал. В. Михайлов готовил к выпуску свой новый перевод (новый опыт прочтения) “Рождения трагедии” с приложением впервые собранных вместе прижизненных рецензий на эту книгу (объемное восстановление исторического контекста). Завершил подготовку публикации Андрей Россиус, снабдив этот корпус подробнейшим лингвистическим и историко-филологическим комментарием и предпослав книге прекрасное введение. Издатель включил в тот же том одну из самых известных современных философских работ о Ницше — книгу Петера Слоттердайка “Мыслитель на сцене. Материализм Ницше” (перевод А. Малаховой). В итоге получилось образцовое современное издание. Книга, состоящая из нескольких пластов, через которые она разворачивается в качестве нового для нас события, выстроенного из перспективы сегодняшнего дня. Ввиду своеобразного построения это издание уже не отнесешь к привычным для нас советским формам: “Памятники истории”, “Памятники литературы” или “Памятники мировой философской мысли”… Оно не принадлежит лишь филолого-исторической науке (хотя и являет ее добротный образец). Появление этого издания значимо как опыт включения философии Ницше в живой сегодняшний контекст мысли. Причем на это работают все упомянутые ее составные части. Следуя за П. Слоттердайком, можно сказать, что философия Ницше, возможно, каким-то новым образом вписалась в современный отечественный (а не только западный) ментальный ландшафт.

Наверное, на книжной полке должны стоять и книги не для сегодняшнего чтения — те, которые должны были быть прочитаны когда-то раньше. Работы Эрнста Кассирера из этого ряда. Ввиду особенностей нашей отечественной интеллектуальной истории мы все еще заложники необходимости “культурного восполнения”. Во всяком случае, с этой вполне благородной задачей связали себя издатели серии “Университетская библиотека” (в последнее время в ней вышли работы Э. Левинаса, К. Леви-Строса, П. Рикёра, А. Жильсона). В новый том работ Э. Кассирера (в 1997 — 1998 годах в этом же издательстве опубликованы “Жизнь и учение Канта” и “Опыт о человеке”) вошли “Индивид и космос в философии Возрождения” (1927), “Место Фиччино в интеллектуальной истории” (1942), “Джованни Пико делла Мирандола” (1942) и “Сущность и действие символического понятия” (1922). Наряду с основательными историко-философскими штудиями Кассирер на протяжении многих лет выстраивал собственную философию символических форм. Под “символической формой” он понимал “всякую энергию духа, через которую некое смысловое содержание связывается с конкретным чувственным знаком и внутренне присваивается этому знаку”. Задачу свою он видел глобально: создать общую систематику символических форм. Претензия всеохватной морфологии культуры сегодня, в век малых форм, выглядит столь же героической, сколь и архаичной. Хотя современная исследовательница Сьюзен Лангер (ее статья помещена в приложении к книге) демонстрирует возможности современного прочтения Кассирера, сопоставляя его теорию бессознательного образования символических форм с поисками Фрейда.

Значительную часть книги занимает “Приложение”: публикуются тексты Николая Кузанского “Простец об уме” и Шарля де Бовеля “Книга о мудреце”. Подозреваю, что тираж этой книги (3 тыс. экз.) сильно превосходит сегодняшний реальный запрос на нее. Вряд ли сегодня она многими будет прочитана. Но сердце греет другое: прекрасно, академически изданные тома работ Эрнста Кассирера наконец будут занимать свое естественное место на полках университетских библиотек. В этом есть что-то отрадно-нормальное.

Философско-историческое эссе Эрнста Юнгера “Рабочий” (1932) оказалось одной из самых значительных и влиятельных книг ХХ века. В 80-е годы, возвращаясь в своей переписке к обсуждению этой работы, Юнгер выражает уверенность, что все, происходившее после 1932 года, подтверждает его концепцию, что “все развивалось согласно программе” (правда, добавляя при этом: “Хотя это и не может обрадовать”). Не случайно, в отличие от “Тотальной мобилизации” (1930) и эссе “О боли” (1934), подвергавшихся впоследствии серьезным авторским вмешательствам, текст “Рабочего” оставался практически без изменений. Юнгер полагал, что “нутро” времени выражено здесь пластически точно. Он вообще претендовал на то, что ему удалось создать оптику, которая позволяет увидеть общий метафизический контур, саму метафизическую структуру ХХ века. Такое не под силу ограниченному зрению политика, или историка, или социолога, или философа идей. Здесь дело идет о зрении, прозревающем во плоти миф, подспудно и властно формирующий само историческое время. (Следы такого же рода теоретического вдохновения можно встретить и в переписке Ясперса и Хайдеггера 30-х годов: они рассуждают о создании — в “самобытном боевом содружестве” — новой, достойной времени, подлинной и великой философии. Это чувство принадлежности “времени откровений и свершений”, почти пророческое ощущение своей мыслительной задачи особенно присуще Хайдеггеру в 30-е годы.) Пытаясь емко определить, что же такое представившийся его взгляду “гештальт рабочего”, Юнг отсылает не к платоновской идее и не к сверхчеловеку Ницше, но… к лейбницевской монаде и к перворастению Гёте. Его гештальт — своего рода органическая, материальная форма форм. “Гештальт рабочего” можно еще представить как динамическую силу, как формирующую титаническую мощь… На протяжении всей книги Юнгер пытается трансплантировать нам это “сверхзрение”. В этой попытке зримо предъявить новый “космогонический миф” сказывается что-то очень характерное для времени культурной катастрофы. Вот и Элиас Канетти, который в те же 30-е годы начал создавать свою книгу “Масса и власть”, пытался добиться того же: научить нас видеть сам феномен тоталитарного захвата жизни, узнавать эту опасность во всех проявлениях и обличьях. Правда, Канетти ощущал происходящее на его глазах как чудовищное обращение истории вспять, как нисхождение к варварским архаическим основам жизни. У Юнгера, мне кажется, отсутствует это внутреннее этическое отношение. Мы просто должны увидеть, как власть (сила не политическая, скорее — историческая и космическая) подчиняет человека требованиям, которые предъявляют машине, как эта вырвавшаяся на поверхность сила вовлекает человека в движение “тотальной мобилизации” и превращает его в военный ресурс государства, добиваясь тотального опредмечивания, анестезии обычных человеческих чувств, устанавливая господство чуждого боли “жестокого духа”… “Рабочий” — имя-образ этого нового времени, — черты его, убежден Юнгер, не стерлись и в конце века… Действительно, разве не сходная интуиция формирует, скажем, постмодернистскую теорию симулятивной гиперреальности Бодрийяра? В любом случае оба они говорят о сущностной метаморфозе истории человека, о признаках своеобразной “социальной анестезии”.

Вышла первая книга работ Исайи Берлина на русском языке. И появилась она вне координат времени и пространства. Ни годы появления работ (в сборник вошли “Стремление к идеалу”, “Чувство реальности”, “Два понимания свободы”, “Противники просвещения”, “Национализм: вчерашнее упущение и сегодняшняя сила” и другие эссе), ни обстоятельства их первой публикации издатели не указали, сочтя все это, видимо, несущественным (обозначена лишь политико-интеллектуальная принадлежность: книга принадлежит серии “Либеральное наследие”). Однако в издательской оплошности сказалось нечто внутреннее. Стилистически, по своей тональности, эти тексты-беседы (многие тексты Исайи Берлина в своей основе — записи его лекций и выступлений) как будто не хотят принадлежать (в том числе и эмоционально) к какому-либо локальному историческому времени. Хотя Берлин и рассказывает о своем расставании с принципами philosophia perennis, интонационно он остается, мне кажется, близкородственным ей. Но по нашим постмодернистским временам — это настоящее индивидуальное событие. Берлин фактически описывает собственные поиски вечных ценностей. При этом предельную ясность его мысли можно даже принять за тривиальность. Впрочем, показаться излишне простым сам он не боится. Скорее ему претит завлекать читателя и слушателя претенциозными умствованиями и тайнами. Пожалуй, Берлин интуитивно согласен с Кантом. Последний, как известно, ценил застольную беседу и требовал соблюдать правило общественной вежливости: предмет общего обсуждения должен быть отчетлив, ясен всем, развитие темы должно идти от простых усмотрений к более сложным, при полном уважении к возможностям понимания всех собравшихся (общественный идеал Просвещения).

Эстетический и этический императив Исайи Берлина: “Избегать крайностей, которые приводят к страданиям”. Поэтому, даже вторгаясь на опасные территории мысли, он выдерживает разумную дистанцию беспристрастного “историка идей”. Замечательный пример безупречной выдержанности его исследовательского темперамента — работа о де Местре (самая большая статья книги — “Жозеф де Местр и истоки фашизма”). Но это не мешает ему разглядеть блестящие интуиции де Местра (вопреки всеобщему мнению, Берлин считает, что де Местра следует читать в обратной перспективе, из будущего, что его мир скорее приближается к миру Ницше, Сореля, Парето, Гамсуна...). Он способен оценить “политическую трезвость и обдуманную резкость” его воззрений. Берлин пространно цитирует аргументацию де Местра о безусловном праве “силы” и “тайны”, которое должно лежать в основе сообщества, о призрачности универсальных “прав человека” (ибо “общечеловека” нигде не существует), о порочности конституции для жизни общества, о “подлинной свободе”, обретаемой лишь при условии поглощения личности народом и государством... Исайя Берлин знает силу этих аргументов. Очевидец XX столетия, он смог оценить эту деместровскую мрачную теоретическую серьезность. Приглушив ее, правда, своим в меру пессимистичным либеральным оптимизмом.

Это пионерское отечественное исследование — поздний извод идеи исследования техник тела, принадлежащей великому антропологу ХХ века Марселю Моссу. Он исходил из того, что каждое сообщество предписывает человеку строго определенные правила использования собственного тела — и это один из способов вписывания человека в культуру. Мосс говорил о необходимости составления подробного “инвентаря” и описаний различных способов использования людьми разных исторических эпох и культур своего тела. Позже Леви-Строс даже предлагал ЮНЕСКО заняться составлением “Международного архива техник тела”. Задача авторов “Словаря” — более локальная. Их исследовательская область — кинесика, учение о жестах (жесты рук, мимические жесты, позы и знаковые телодвижения). За пределами их рассмотрения, с одной стороны, — физиологические движения, с другой стороны — искусственные языки жестов (язык глухонемых, узких социальных групп, ритуальные языки). В “Словаре” по единой семиотической схеме описаны сто наиболее употребительных жестовых лексем — единиц “русского языка тела”. Авторы специально оговаривают национальную принадлежность описываемого ими опыта. Нормы ситуативной телесной этики имеют выраженные культурные различия. Скажем, в Японии позы “прочитываются” и получают оценку прежде всего по социальной статусной шкале, в то время как в России главной является этическая шкала (что прилично, что нет). Но классификация языка невербальной коммуникации может идти не только по “национальному” признаку, но и, скажем, по гендерному: авторы высказывают гипотезу, что поведение мужчин и женщин в каждой культуре обладает своим исходным набором эмблематических поз. По-видимому, здесь открывается возможность еще одного не менее любопытного словаря.

Движения человеческого тела выражают определенный смысл, который может дублироваться вербально, — и в словаре даются языковые аналоги жестов, а также добавляется обширный литературный иллюстративный материал. Благодаря этому декларируемая авторами узкодисциплинарная принадлежность исследования (невербальная семиотика) не мешает этой книге быть занятнейшим путеводителем по “физиогномике тела”. И еще одну замечательную догадку высказывает Григорий Крейдлин — о сущностном взаимодействии языка тела и языка слов, о единстве обеспечивающих его глубинных процессов. В этом направлении двигаться столь же сложно, сколь и интересно. Кстати, схожее подозрение высказывал и Марсель Мосс: он говорил о мгновенной корреляции психологического и социального. Но такая исследовательская перспектива не под силу семиотике, здесь требуется объединение биологии, антропологии, психологии, социологии, философии…

Книга Ж. Монне, хотя и сплошь заполнена именами, событиями, фактами, читается как авантюрный роман. Особенно интересно ее читать, когда уже знаешь итог всей интриги — создание Европейского союза. Жан Монне издал свои мемуары в 1976 году. К тому времени объединенная Европа достигла своего двадцатипятилетнего возраста. Но существованием своим и развитием, как признал Европейский Совет, это объединение обязано “смелости и широте взгляда маленькой группы людей”, одну из главных ролей в которой играл Жан Монне. История, рассказанная человеком, который сумел в реальном историческом пространстве реализовать свою, казалось бы, утопическую архитектурную идею, удивительна. И рассказана она, заметим, на удивление без личных пристрастий.

“В шестнадцать лет я купил шляпу-котелок и осознал свою ответственность”. В этом лаконичном взгляде на себя Монне, пожалуй, выразил простую и точную суть. Сын негоцианта из французской провинции Коньяк, он успешно ведет дела семейной фирмы, торгующей коньяком по всему миру. Он ездит в Англию, Америку, Канаду, Швецию, Россию, Египет, в Токио и Шанхай, а заодно естественным образом приобретает разнообразие впечатлений и навыков. Этой уникальной открытости он обязан своим будущим успехом в европейской политике.

В 1914 году, в начале войны, движимый одной лишь ясно представившейся ему идеей, он едет из провинции в Париж, попадает на прием к премьер-министру, излагает ему свой план — и убеждает его. “Даже если ты прав, не в твоем возрасте и не в Коньяке менять то, что решили руководители в Париже”, — так наставлял его отец. Но молодому человеку было очевидно: история столкнулась с новой проблемой, принадлежащей уже ХХ веку, которую (он был уверен) молодое, лишенное предрассудков сознание различало лучше, чем эксперты, воспитанные на понятиях ХIХ века. Эти эксперты, был убежден Монне, не учитывают, что современная военная машина будет перемалывать все ресурсы стран и поэтому потребуются такие формы союзнической организации, о которых раньше не подозревали. Жан Монне первым заговорил о необходимости — наперекор стереотипам государственного суверенитета — безусловного объединения, единого управления всеми (человеческими, продовольственными, военными) ресурсами Антанты… В этом начинании (тогда — перед лицом Первой мировой войны) был исток будущей объединенной Европы.

В русском переводе вышла изданная два года назад на Западе книга, написанная президентом Инcтитута “Открытое общество”, бывшим руководителем Human Rights Watch Арье Найером. Предисловие к русскому изданию написал его единомышленник — Сергей Адамович Ковалев. Внимательный читатель заметит тонкое интонационное различие этих текстов — небольшого предисловия и самой книги. Найер излагает и анализирует мировой опыт международной защиты прав человека — в том числе, если эти права нарушаются тем государством, чьим гражданином человек является. (Опыт ХХ века убеждает нас в том, что именно собственное государство часто оказывается самым опасным врагом...) И в тоне Найера звучит естественная уверенность в реальных перспективах этого правозащитного занятия. Сергей Ковалев, на собственном немалом опыте познавший предмет исследований Арье Найера, высказывается скорее в интонации надежды. Действительно, международное гуманитарное право для России сегодня почти исключительно предмет спекуляции — риторика, но не реальность. Живя в одном времени, мы находимся в несколько разных исторических измерениях. Книга Найера подтвердила для Сергея Ковалева (“фонил” и личный опыт) его собственный вывод: “Проблема уголовного наказания за грубые и массовые нарушения прав человека, и, в частности, за военные преступления и преступления против человечества, неразрешима в рамках национального правосудия. Поэтому все эти преступления, в какой бы стране они ни совершались, должны быть подсудны исключительно международным судебным органам”. Иначе говоря, речь идет о глобальной исторической подвижке — ограничении национально-государственного суверенитета во имя охраны индивидуальной человеческой жизни. Найер обсуждает прежде всего программу-минимум. Он говорит о необходимости и возможности утвердить практику международной уголовной ответственности за совершение военных преступлений и преступлений против человечества. Он подробно анализирует опыт работы Международных трибуналов по бывшей Югославии и Руанде, рассказывает о попытках правового преследования латиноамериканских и африканских диктаторов, обращается и к опыту Нюрнбергского и Токийского трибуналов по военным преступлениям. Книга написана на очень большом фактическом материале. И одновременно Арье Найер размышляет о “теории преступления”: о преступном государстве и коллективной ответственности, о преступном приказе и смягчающих вину обстоятельствах, о правовом иммунитете высших чиновников и военных лиц.

“Это болезненно придуманная война”… Можно ли быть разумным свидетелем войны? Гражданской войны? Настроить зрение, выстроить сюжет, заключить “впечатления” в повествовательную форму? “Повесть” о войне, “рассказ о войне”, военный “очерк”… Перед безумием совсем недавних и сегодняшних войн в Абхазии, Нагорном Карабахе, Чечне, которое описывает Эльвира Горюхина, все эти “литературные” формы лживы и бессильны. Поэтому и получилось, что в ее книге нет сюжетов — есть кадры, фрагменты хаоса и губительной бессмыслицы кровавой гражданской вражды. Не “локальные войны” описывает автор (благополучное это слово — “автор” — звучит здесь диссонансом), но войну тотальную — ту, которая без правил и без жалости, без смысла и перспективы, ту, которая ведется на постсоветской территории.

Война эта взамен жизни рождает абсурдные сочетания деталей. У одного из героев этих записок, Алика Восканяна из службы безопасности Нагорного Карабаха, на столе — списки заложников и… книги, которые он “штудирует”, любимая — “Развитие и принципы международного права”, совсем недавнего года издания…

Читая страницу за страницей, ощущаешь, как нарастает отчаяние, и вопрос, который звучит в книге постоянным рефреном: “В чем наше спасение?” — воспринимается уже как безнадежно риторический. Все, что мы натворили, не забудется — да и простится ли? Эту книгу читать очень больно. Нет дистанции между пишущей свои записки и событиями, между событиями и читателем. Уклониться от переживания, сопереживания — невозможно.

И еще одна особенность авторского взгляда: среди тех людей, кто взял в руки оружие, и тех, кто просто пытается выжить в этой всеобщей войне, нет ни невиновных, ни виноватых. Но за панорамой войны явственно проступает контур власти, которая питается этим безумием. Очень точное описание: “Мне начинает казаться, что мы все живем в какой-то вторичной реальности, созданной из знаков, мифов, символов, клише, а подлинная, истинная жизнь со своими всамделишными страстями, исконным горем и страданиями проходит параллельно, не затрагивая нашего сознания... Поем песни про беженцев, которые их никогда не услышат, потому что несчастные люди тихо умирают в своих вагончиках. Стоят порушенные артиллерией дома, а где-то идет денежный дождь на восстановление разрушенного”.

Эльвира Горюхина — учительница. По роду занятий она должна передавать другому смысл, облеченный в цивилизованный язык. И сама она признается, что за годы блужданий по “горячим точкам” “поднаторела в вопросе о том, как начать разговор с человеком на войне”, где свой алфавит и свой словарь. Но как рассказать все это тем, кто уверен: “Значит, было за что. Вот и убили…”?