“...и моя точка зрения имеет право на существование”

Уважаемый Андрей Витальевич!

Поводом для этого письма стал комментарий к упомянутой Вами в новомирской рубрике “Библиографические листки” моей статьи о Нине Садур (напечатанной в 42-м номере газеты “Литература” за прошлый год). Вернее, комментарий не к самой статье, но к проблеме изучения современной литературы в школе. (Думаю, что в данном контексте под современной литературой и Вы и я понимаем отечественную литературу 90-х годов теперь уже прошлого века.) Позволю себе воспроизвести Ваш комментарий почти в полном объеме. “Составитель „Периодики” уверен, что в школе современную литературу не надо изучать по определению (не потому, что плохая, а потому, что — современная); а те немногие часы, что пока еще отводятся на литературу, следует полностью посвятить произведениям, бесспорно вошедшим в национальный канон”.

Дело в том, что всего несколько лет назад (в бытность свою сотрудником отдела критики “Литературной газеты”) я целиком и полностью разделяла Вашу точку зрения на школьное преподавание литературы. Вполне возможно, что краеугольный камень в основание этого моего убеждения был заложен еще в семидесятые годы, когда я (так же, как, наверное, и вы) училась в школе. В те прекрасные, несмотря ни на что, времена “Войну и мир”, “Героя нашего времени”, “Преступление и наказание” худо-бедно, из-под палки или с удовольствием прочитывали все (или почти все) ученики. Впоследствии те из них, которые не становились филологами (или физиками-лириками, по части чтения и по сей день дающими фору многим гуманитариям), эти объемные произведения никогда не перечитывали. Следовательно, не заставь учителя нерадивых читателей познакомиться с этими шедеврами в школе, так и осталось бы большинство наших соотечественников не приобщенными к классике.

Хорошего в этом, разумеется, ничего нет.

Русскую классику читать нужно. И хорошо бы делать это в “школьные годы чудесные”. Но в связи с сокращением часов, отводимых в школьных планах на литературу, правильно ли отдавать классике все урочное время?

Классика не стареет. Согласна. Но не стареет она лишь для развитого, думающего, тонко чувствующего, эмоционального читателя. Уровень накала чувств, тонкость движения души, причудливая жизнь сердца, в сущности, могут оказаться одинаковы и у пушкинской Татьяны, и у юной девушки XXI века. Но — не у любой современной девушки, совсем даже не у любой. Те девушки, которые сидели целыми днями на заборе и грызли семечки тридцать лет тому назад, все же держали в голове, что СССР — самая читающая страна, что не знать письма Татьяны и монолога Чацкого неприлично, а то, глядишь, и замуж не возьмут... Сейчас девушки и юноши стали более рациональными. Незнание наизусть стихотворных отрывков вызывает гораздо меньший дискомфорт, чем, скажем, компьютерная неграмотность. Во многих слоях общества авторитет отличного, в том числе и гуманитарного, образования сильно проигрывает авторитету отличной зарплаты, которая, как мы знаем, совсем не находится в прямой зависимости от начитанности.

Классическая литература для большинства сегодняшних школьников, увы, еще более скучна и безжизненна, чем для их родителей, и авторитет “самой читающей страны” нам, по-видимому, в ближайшем будущем не вернуть. Но, с отчаянием безнадежности изгоняя из школы литературные новинки, руководствуясь при том искренним желанием “сделать как лучше”, какой при этом мы предполагаем получить результат? У современного школьника может возникнуть ощущение, что современной литературы как бы и нет. Вся литература кончилась в XIX — начале XX века. Стоит ли делать титанические (для современной молодежи) усилия, дабы приобрести привычку к чтению, если, в принципе, читать-то будет нечего: спасибо литераторше Мариванне — всё уже прошли в школе.

Должен ли заинтересованный интеллигентный учитель делать вид, что Пелевина и Сорокина не существует? Кем будут востребованы новинки “Нового мира” и “Знамени” — журналов, которые год от года не устает хоронить окололитературная общественность? И не может ли случиться так, что, прививая похвальную привычку к солидному, серьезному чтению, мы отвратим школьника от чтения вовсе? Андрей Витальевич, подумайте в конце концов о судьбе своего журнала. Кто будет его читать через десяток-другой лет?

У меня на рабочем столе лежит письмо учительницы из небольшого села Владимирской области. Она собрала книжки “Нового мира” за последние два года (приобретенные на нелишние для нее деньги). Так вот, пересмотрев этой весной журналы, учительница отобрала несколько, по ее мнению, лучших рассказов, чтобы на этом материале повторять со своими учениками принципы написания рецензии в преддверии выпускного сочинения. Я немного знакома с этой учительницей — автором “Литературы”. У ее учеников проблем с уроками словесности не много. Может быть, потому, что они благодаря тонкой “литературной политике” своего педагога чувствуют живую связь между старыми и новыми книгами и литература для них — не памятник культуры, но явление дружественное, противоречивое, влекущее к себе иживое. Я не поклонница Владимира Сорокина. Но в чтении его текстов не вижу никакого вреда. Напротив, усматриваю свой циничный утилитарный интерес, как, впрочем, вообще в чтении произведений, созданных постмодернистами (многие из которых кажутся мне отличными писателями). В их текстах столько замечательных вех, столько путеводных знаков, указующих молодому читателю на иные, весьма любопытные миры...

Если часы, отведенные в школе на “Войну и мир”, сократятся до почти неприличного минимума, я все равно посоветую учителю хотя бы один-два часа из оставшихся посвятить разбору со школьниками, скажем, “Последнего рассказа о войне” Олега Ермакова. Пусть дети сравнят небо, увиденное Андреем Болконским, и небо своего современника. Мне кажется, после этого князь станет и ближе, и понятней.

В заключение хочу принести свои извинения за многословие в обсуждении этой, быть может, совсем не новомирской проблемы. Хотя — как посмотреть... Честно говоря, задела фраза: “Составитель „Периодики” уверен...” Будучи из породы “неуверенных” полагаю все же, что и моя точка зрения (сугубо личная) имеет право на существование.

заместитель главного редактора еженедельника “Литература”

(приложения к газете “Первое сентября”).

Обычное возражение: Пушкина им читать неинтересно, а нашего “текущего” N. N. — наоборот. А мне любопытно, почему подобные аргументы, априори невозможные применительно к физике, химии, географии, алгебре, биологии и проч., можно применять к истории литературы? Можно ли любить физику? Можно. А можно ли обязать учителя-физика учить детей любить физику? А требовать от учеников любить физику?.. Конечно, родную/классическую литературу лучше любить, уж я-то с этим спорить не буду, но можно и не любить. Басни Крылова, “Горе от ума”, “Капитанскую дочку”, “Войну и мир” школьники любить не обязаны. А УЗНАТЬ – ОБЯЗАНЫ! Вопрос гипотетического школьника, мол, зачем ему читать именно этого непонятного (я не иронизирую — во многом уже непонятного) “Евгения Онегина”, имеет смысла ровно столько же, сколько вопрос, обращенный к учителю-математику, мол, зачем мне учить про пифагоровы штаны. Некоторым/многим школьникам совершенно неинтересно, где находится на карте река Волга. И что? Учитель географии обязан им ее показать и обязан требовать от них, чтобы они это знали. Это и есть школа.

Уважаемый Андрей Витальевич!

Прочитал в апрельском номере “Нового мира” Ваш отклик на мою статью в “Литературной газете” о романе Б. Акунина “Коронация”. Хочу поблагодарить Вас за корректный тон и более или менее полное, насколько позволяет журнальный формат, и нетенденциозное цитирование моего текста. Я во многом согласен с Вами по существу, и если Вам показалось, что моя защита Николая Второго выглядела неуклюже и был неверно выбран противник, — что ж, со стороны виднее. Только и Ваш комментарий, как мне кажется, не во всем одинаково убедителен.

Дело ведь не в том, что в своем романе Акунин/Чхартишвили всего-навсего недостаточно почтительно, как Вы пишете, отнесся к наследнику престола. Почтения от него никто не требовал, да и с какой стати он должен Государя почитать? К Николаю Александровичу Романову созданный в “Коронации” образ отношения не имеет, а имеет место использование чужого имени и чужой репутации в литературных целях.

Акунин — писатель жестко схематичный, в чем нет ничего дурного: таковы детективы, и вопрос лишь в том, насколько эти схемы удачны. Акунинские, без сомнения, в высшей степени, и я бы присоединился к числу его поклонников, когда бы в эти конструкции не были встроены живые люди, которые прожили реальные жизни, но оказались превращенными по воле автора в муляжи. А вот насчет того, перво- или второстепенны их образы, можно и поспорить. Во всяком случае, в “Коронации” Николай Романов — далеко не вторичный и не проходной персонаж.

Слабовольный, беспомощный недоросль, озабоченный более тем, что скажет жена в случае исчезновения ее драгоценностей, нежели судьбой заложника-ребенка, человек, которому его бессердечность еще отзовется и он накличет на себя, свою семью и все царство беду — чего уж тут второстепенного? Да возьмите хотя бы ту речь, которую акунинский государь “произносит” в конце великосветского детектива и которая сделала бы честь самому что ни на есть рассоветскому памфлету с поправкой на несомненную одаренность и стилистическую находчивость Г. Ш. Чхартишвили (прошу прощения за длинную цитату):

“— Бедный маленький Мика, — сказал он и скорбно сдвинул брови. — Светлый агнец, злодейски умерщвленный гнусными преступниками. Мы скорбим с тобой, дядя Джорджи. Но, ни на минуту не забывая о родственных чувствах, давайте помнить и о том, что мы не простые обыватели, а члены императорского дома и для нас авторитет монархии превыше всего. Я сейчас произнесу слова, которые, возможно, покажутся вам чудовищными, но все же я обязан их сказать. (Почему обязан? Кто его обязал? — Ал. Вар.). Мика умер и ныне обретается на небесах. Спасти его нам не удалось. Но зато спасена честь и репутация Романовых. Кошмарное происшествие не имело никакой огласки. А это главное. Уверен, дядя Джорджи, что эта мысль поможет тебе справиться с отцовским горем. Несмотря на все потрясения, коронация совершилась благополучно. Почти благополучно, — добавил государь и поморщился — очевидно, вспомнив о Ходынской неприятности, и эта оговорка несколько подпортила впечатление от маленькой речи, проникнутой истинным величием.

Еще более ослабил эффект Георгий Александрович, вполголоса сказавший:

— Посмотрим, Ники, как ты заговоришь об отцовских чувствах, когда у тебя появятся собственные дети...”

Вам угодно называть эту пифическую резвость пера “самое большое недостатком почтения” — воля Ваша. Только не слишком ли тут много для “приключенческого романа” философии, вернее, даже идеологии, этакой кармы вкупе со скрытой авторской усмешечкой — дескать, жизнь еще покажет тебе и обывателя, и авторитет монархии, и репутацию Романовых?

Но да бог с ней, с идеологией. Идеологий много, и все они друг друга стоят. Не любит Акунин Романовых — его дело. Хочет доказать, что рыба гниет с головы, а слуги оказались достойнее и умнее господ и вообще России не повезло с царем, — пусть. Идея эта не нова и имеет традицию.

Суть не в идее, а в средствах, коими она выражается. Какой бы непростой ни была судьба Николая Второго и других членов августейшей семьи, каких бы ошибок или дурных поступков ни совершил последний русский император, не находите ли Вы, что в созданной автором ситуации — взятый в заложники ребенок и торгующиеся с его похитителем из-за “куска углерода”, раскрывающиеся во всем безобразии и цинизме Романовы, включая Государя, — есть нечто двусмысленное, переходящее границу такта? Дорожа тем, что неловко пытаюсь защитить я, неужели не согласитесь: сколь бы сложно ни соотносились жизнь и смерть страстотерпца ли, простого смертного, недопустимо навешивать на человека (и необязательно канонизированного Церковью, а просто имевшего судьбу) тяжкий грех, в коем он невиновен, и уж тем более связывать этот вымышленный грех с подлинной трагедией? Даже если это игра, стилизация и условность. А если невтерпеж или диктует схема — не лучше ль выбрать иное поле и другое действующее лицо?

Я не склонен подозревать Акунина/Чхартишвили в том, что в своем творении он задался целью оскорбить людей, которым дорог Государь (равно как и далек от того, чтобы считать всех либеральных интеллигентов гадкими, как Вы насмешливо полагаете), — оскорбить можно и походя, ёрничая, ради красного словца. Акунин нашел драгоценную жилу и весьма эффектно и эффективно ее разрабатывает, используя или — если говорить грубее и точнее — употребляя русскую историю.

Меня не он раздражает. Мне грустно оттого, что нашему обществу пришлось по душе именно такое отношение к своему прошлому.

С искренним уважением