Жизнь сама по себе являет нам гораздо меньше откровений, чем информация о жизни. И не только потому, что информация — это уже отбор наиболее заметных событий — чьим-то каким-никаким умом. Просто в своей реальной жизни обычных людей мы мало с чем сталкиваемся непосредственно. Одни и те же лица, стареющие с той же скоростью, что и мы сами. Одни и те же ужимки и повадки соседей по дому, даже по микрорайону. Одних и тех же хозяев с одними и теми же собаками приходится встречать во время прогулки со своей собакой в определенные часы. Одни и те же продавцы в непрерывно перестраивающемся и переходящем от одного владельца другому ближайшем продуктовом магазине. А уж теперь, после долгих лет советской взаимной ненависти, возникают даже какие-то типа вычитанных у какого-нибудь Сименона регулярные любезности местного значения. Езда в транспорте протекает как тяжелый недуг — в полубессознательном состоянии, а на работе — опять же ходят по коридорам, встречаются у лифта — одни и те же тени, с которыми здороваешься раньше, чем успеваешь их идентифицировать. Редко кто-нибудь скажет что-нибудь заметное, новое о чем-то вообще существенном. Обычно речь знакомых людей выполняет функцию латания их образа, который вы, не видя их какую-нибудь неделю, местами подзабыли, отвлеклись.
По всему по этому, конечно, телевизор и печатные издания, под встречу с которыми в доме традиционно отводится кабинет-сортир, дают вдруг толчок мысли,впечатление! И хотя уже давно, казалось бы, все прогрессивное человечество перешло на туалетную бумагу, тем не менее уволакивание прессы в сортир для кратковременного чтения — это инстинкт, передающийся от поколения к поколению, по всей видимости, неким гордоновско-лысенковским волновым способом вместо классических менделевских законов наследования генетических признаков. Видимо, эта кабина слишком долго была для советского человека единственным законным местом уединения, столь необходимого для обострения восприятия.
Только не подумайте, что речь пойдет действительно о чем-то безумно содержательном по определению. С другой стороны, это не значит, что какой-нибудь там серьезный Чаадаев или Фрейд не могут оказаться на несколько дней в моем сортире. Могут. Но я их унесу и либо продолжу читать, либо брошу. Но поставлю обратно на полку. Они могут отправиться туда вместе со мной, просто чтобы не разлучаться вразрез с логикой наших сиюминутных отношений. А не то что бы их место было там (впрочем, что касается приведенного в качестве примера Фрейда, то я бы не взялась категорически отвергать такое предположение именно относительно его). Дело ведь не в высокой концентрации смысла на единицу площади страницы. Сила внешних воздействий на мыслительную функцию не поддается планированию, это все-таки скорее удар молнии и одновременно обеспечение некоего зажигания. (Как говаривал Набоков — нежный толчок. И опять ассоциации с сортиром...) А для этого годится любая практически случайная искра. Вот лежит у меня там не первый месяц старый номер “7 дней”. Уже даже кошка Рита небось не раз промокнула об него лапы, слезая со своего лотка. И вдруг сегодня читаю какую-то куцую, дурно написанную лабуду, раскрывающую содержание “астросюжетного”, как говорят по телевизору, фильма “Сахара”. Обращаю, кстати, внимание на это название, потому что в силу профессионального стереотипа мышления сначала про себя неправильно ставлю ударение в этом слове и удивляюсь столь откровенно химическому названию фильма. Потом и из-за этого читаю дальше и понимаю, в чем тут дело. Речь идет об американском римейке американского римейка старого советского фильма, где красноармейцы превратились в англичан, басмачи — в немцев, а Каракумы — в Сахару. А второй римейк отличается от первого годом выпуска и режиссером с актерами. В последнем — и год 1995-й, и героя играет уже совсем Белуши. Ну, нечего сказать, обогатилась, казалось бы, информацией. Нечего сказать... Ан нет! Я потрясена. Неужто слово найдено?! Я умываю руки совершенно счастливая. Ну, конечно — римейк!!! Во мне симфония удачи трубит финал — ЖИЗНЬ КАК РИМЕЙК! Ура! Я счастлива. Я почему-то нежно люблю эти, как мне кажется, мои открытия, что такие основополагающие, всеобъемлющие, структурообразующие, фундаментальные механизмы жизни, как гипноз, наркомания и вот теперь еще и римейк, почему-то обособляются общественным сознанием в некие частные явления, охватывающие лишь небольшой круг лиц — профессионалов и жертв. Ну там сеанс гипноза проводит какой-то шарлатан где-нибудь в Сочи для не знающих, куда себя деть, отдыхающих, и кто-то из них действительно забылся, затвердел и начал на сцене “рвать цветы”. Или будто бы наркоманы — это такие плохие, бледные, исколотые отбросы общества, группа риска и прочее. А не то что и гипноз, и наркомания суть наиболее существенные механизмы организации и “самоорганизации человеческого общества”... Это я написала еще давно.
Жизнь как римейк! Ну какого смысла вам еще надо? Каких еще откровений и озарений вам не хватает? Ведь это и есть тот процесс, который, единственный, и происходит. И вот появляется слово, имеющее на первых порах очень ограниченное применение и очень частный смысл. То есть — вначале слово. Кто его придумывает для этих частных конкретных нужд? Так точно, так тупо, так удачно... И вот оно постепенно наполняется все большим смыслом, тяжелеет, и кому-то уже кажется, что все человечество погрязает и тонет в этом понятии-явлении. Мировой океан выходит из берегов. Голландия — первая, а уж потом и все остальные... Все как по рельсам.
Дивная, азартная игра! Только ни один игрок не успевает поиграть достаточно долго, чтобы сравняться по опыту с Профессионалом. Если ты и угадаешь один раз, под каким из наперстков, то только труднее будет оторваться.
А если уж совсем честно постараться признаться себе в истинном положении вещей и состоянии чувств, придется еще кое-что добавить. Вот никогда не знаешь, откуда ждать беды. То есть ее ждешь практически отовсюду и всегда, но чудо жизни снова и снова проявляется в ее неисчерпаемой способности заставать нас, даже самых искушенных и умудренных, врасплох. Ну, можно ли было ожидать такого сильного удара по эстетическим представлениям — в форме появления вопиюще неправильного слова, обозначающего столь необходимое вот как раз сейчас — понятие. Теперь изволь терпеть пытку таким вот ничего-не-поделаешь-написанием. Ведь когда я впервые читала глазами эти самые злополучные “7 дней”, там-то было написано так, как мило и уму, и сердцу, и взгляду, и слуху, и духу, а именно — ремейк. То есть — нормально. Раз снова-заново, значит — ре. Правда, уже тогда я сразу почувствовала липкое сомнение в законности такого написания. Ре-то ре, а мейк-то — совсем уже из другой оперы. В детстве мне мама рассказывала дореволюционный анекдот-байку: откуда произошел английский язык? — А французы кричали им разные слова через Ла-Манш, и вот то, что они там услышали, и есть — английский язык. Все замечательно. Но закопать их не удалось. И теперь — все. Извольте лицезреть такие вот буквосочетания, которые выглядят как новоделы, прикидывающиеся археологическими находками на обломках культуры. Тоже своего рода римейк. На этот раз — языка.
Кем быть?
Вот возьмите сказку о рыбаке и рыбке. И не в меньшей степени — о бабке. Какая драма разыгрывается на троих! Кому в результате, когда “сказочке конец”, — хуже всех? Первой приходит в голову, конечно, бабка. Ну конечно, она же “осталась у разбитого корыта”. Но минуточку, так ли уж тяжел удар по этой самой бабке? Совсем не так. Он даже не намного тяжелее, чем хроническая психотравма бедняка, читающего по бедности какую-нибудь бесплатную рекламную газету и невольно проникающегося сдобными верованиями в целебные свойства всей рекламируемой продукции — от недвижимости в “экологически чистом” районе мегаполиса до средства от импотенции, переживая кратковременно видимость якобы возможностей, — ну точно как эта бабка. Даже немножко приходится беспокоиться каждую неделю, достаточно ли хороша стиральная машина “Занусси”, наверно, все-таки “Аристон” потому и такая дорогая, что очень уж хорошая. Самоочищающиеся фильтры...
Ну вот, а что касается самой по себе бабки с ее душевными переживаниями — ну да — она пострадала от собственной жадности, неуемной алчности. Но, ей-Богу, это не так больно, как кажется. В общем, проиграть из-за своего дурного со всех сторон поступка или свойства характера — неприятно, конечно, но не так больно, потому что у любого, даже плохого, но нормального человека есть очень большая и искренняя любовь к справедливости, и, несмотря на то что справедливо — это когда наказаны другие, все-таки на втором плане личного краха это торжество справедливости, хоть оно тебе и не на руку, — но, ей-Богу, укрепляет как-то дух.
А с деда что взять? Он при любом раскладе — малодушная шестерка, тряпка, не злой, но абсолютно несамостоятельный человек. Скажут: иди делай добро — пойдет и сделает, скажут: говнись — он и это осилит не задумываясь. С ним тоже ничего нового и тяжелого не случилось. Он при любом режиме — орудие.
А вот какой головокружительный пируэт я вам предлагаю: хуже-то всего в результате — рыбке. Ну посудите сами. Она попала в сети. Естественно, взмолилась. Но не просто взывала к милосердию, великодушию и прочим добродетелям, в наличии которых она явно деда и не подозревает. Она же, во-первых, априори постановила, что он корыстен, и ПООБЕЩАЛА ему фактически — открытый счет, как говаривали про жизнь партийной элиты при совке. Дед же хоть и тряпка, но сам-то по себе человек не жестокий. Самое потрясающее место, кульминация, — это то, что дед-то отпускает ее с миром БЕЗ ВСЯКОГО ВЫКУПА и без каких-либо предварительных условий. Другое дело, что потом он пошел-таки конечно же на поводу у бабки и т. д. и т. п. Но первым-то делом рыбка лажанулась, попалась и проявила цинизм, а также дала ответственное и серьезное обещание, а дед, напротив, проявил великодушие, милосердие и бескорыстие. Но беда в том, что все эти вещи — короткоживущие по своей природе. Это — кинокартина или там рассказ — может закончиться в любой удобный для этого момент. А в жизни — долго в великодушной позе не простоишь, ноги затекут. На милосердии с бескорыстием тоже долго не продержишься, поэтому если проявил их одноразово — и на том спасибо.
Далее, всем известно, пошли банальные дела. Бабка, растущие запросы. Дед похерил свое бескорыстие, превратился бесповоротно в безвольного пособника. Дед, конечно, позицию сдает. Вернее, он и был-то не столько бескорыстен, сколько безынициативен. Ну, типичный такой застарелый, заскорузлый алкаш, которому все по барабану. Но все-таки по барабану-то по барабану, но желательно без жертв. Ну, и обошлось же все-таки без рыбно-человеческих жертв, не следует об этом забывать. Пострадало главным образом воображение. Ну и бес с ним. Экзистенция деда не поколебалась.
А вот рыбка... Рыбка... Сделала ставку на циничное предположение, что дед корыстен, и потому пообещала ему Бог знает что, а потом при испытании временем — взбеленилась не хуже бабки. Рассердилась и наказала. Взмолилась о помощи, пообещала, взялась, имела, кстати, достаточное могущество (а между прочим, noblesse oblige), однако, обнаружив, что ее оседлали, разозлилась, похерила свое обещание и жестоко наказала. Сначала взмолилась, а потом — наказала. Каково? Вот где драма. А не в корыте, которое каким было, таким и осталось. Ну и дальше что? Каково ей там, в море-окияне, после всего? С сознанием своего, мягко выражаясь, несовершенства, своей претензии вершить Божий суд, играть людьми, обольщать, а потом попавшихся — наказывать. Я думаю, под золотом чешуи — там, в пучине морской, — ей очень скверно. Юркать в одиночестве со шлейфом из собственного дерьма (как, впрочем, любая хорошо всем знакомая аквариумная золотая рыбка) в глубинах моря-окияна — непонятно ради чего. Вероятно, ради свободы, которая, вероятно, и является главной героиней нашей сказки. Но эта тема еще необъятнее любого окияна.
Да, лучше быть отрицательным персонажем, чем так недотягивать до идеала.
Вот так-то — пытаться быть лучше, чем можешь.
Великий и могучий
Телереклама — это такой урок языка! Все по сорок раз в день слышат, как звучит сказанное слово. Ну вот, например: “Как добраться до самых труднодоступных мест? Можно раскрыть рот пошире. А можно доверить это дело щетке...”
Надо ли что-то еще сочинять? Все равно слова придуманы не нами. Они уже придуманы, непонятно как и когда. Образование языка так же точно невообразимо, как происхождение одного вида из другого. За всеми этими “скачками в развитии” маячит этакое неутомимое Дарование, которое безумно редко вдруг разродится колесом, компьютером, лазером, космическим кораблем. А все люди-статисты то ли игнорируют это нечто, как и следует, видимо, игнорировать самое главное, — иначе все кончится слишком быстро, то есть буквально сразу. То ли они действительно в состоянии верить, что язык, например, мог постепенно образовываться. Разговорились, так сказать. Как будто поначалу люди видели всего очень мало, ну, все остальное просто не замечали. Ну и назвали эти четыре-пять предметов, которые все время попадались на глаза. Да к тому же еще в свободное время обязательно бегали — договаривались, улаживали, чтобы все им подобные согласились называть каждый вновь называемый предмет — одинаково, так, как придумал самый разговорчивый, или самый тупой, или самый какой-нибудь еще. Некоторые спорили (ну, не словами, конечно, а какими-нибудь тумаками), что эта штука совсем не похожа на это слово, что они не будут так ее называть, что им трудно это выговаривать, наконец, или просто противно — чужое слово, а предмет очень родной, изо дня в день маячит перед глазами. Кому-то было не до этого, просто недосуг вникать, запоминать (именно они либо вымерли, либо, наоборот, выжили). И все-таки все почему-то тогда, когда-то, стали играть в эту игру. Согласились. Причем образовались границы между теми, кто называет солнце, дерево, пипиську и мамонта — по-разному.
У кого может найтись терпение не только попытаться вообразить этот процесс образования языка, но даже вот прочесть написанное мною на эту тему буквально в двух словах? Мало у кого. Насколько проще, яснее — не воображать невообразимое, а поверить, что “вначале было слово”. Ведь все эти религиозные “сказки”, в том числе о сотворении мира, просто гораздо менее бредовые, чем любые другие предположения на этот счет. И кстати — чем полное отсутствие представлений на этот счет — это-то ведь вообще уже даже и не бред, а наркотические глюки — вместо понимания или хотя бы представления.
У каких-то там чокнутых ученых есть каких-нибудь два-три черепка в доказательство их версии. Такие одни и те же два-три черепка на весь земной шар, этакое переходящее красное знамя идиотизма как защитной реакции, затянувшейся на тысячелетия...
Не могу удержаться и не добавить, что вот те самые труднодоступные места называли позже, по мере их достижения и по аналогии с уже названными, легкодоступными местами. Да... Надо, видимо, только открыть пошире рот.
Многая лета
Вы что же, думаете, если я так все люблю раскладывать на элементы, увлекаюсь расчлененкой всякого мимолетного впечатления, так уж я и не человек? Куда там! Могу даже слезы лить, благо живу без людей, а звери — деликатные. Так вот, могу над соплевышибающей мелодрамой любого уровня художественности — поплакать. (Не говоря уже о жалости ко всем и всяческим людям и животным, существующим в реальности.) И вот один из подобных случаев: очень качественные и душещипательные “Менты” шли на фоне и заканчивались уже под титры — хитом неземного Погудина “Многая лета”. Плохой вкус есть у всех.
Я помню, как я его услышала первый раз на самой заре перестройки — до нее, наверно, это было бы вообще невозможно. Тогда все-таки ничего драматичнее и подлиннее Робертино Лоретти не могло прозвучать в официальном эфире. Помню эти раннеперестроечные потрясения — на фоне тихого восторга, что у совка при нашей жизни истек срок годности, кроме всех бурных потоков политической свободы, — вдруг эти всплески удивления в связи с обнаружением то и дело этаких перлов. Появление Смольяниновой, наверно, в “Пятом колесе” и вот вдруг — что-то вроде мини-концерта Погудина. Как будто первый звонок раскрытия несоветских талантов прозвенел на самой что ни на есть чистой ноте — “динь-динь-динь...”.
Помню, потом всех спрашивала, кто такой да куда делся, почему не каждый день заливается по всем каналам, почему из этого не делают события, не куют столь актуально необходимую как раз вот сейчас — национальную гордость. Ответа, конечно, нет, но привычка к рассасыванию и испарению из жизни любого мелькнувшего пера жар-птицы уже давно сформировалась, и тема сама собой закрылась.
Не знаю и не стремлюсь узнать, где он был все эти годы. Но вот недавно объявился — в двух остановках метро от моего дома, в клубе “Меридиан”, он чуть ли не каждую неделю дает концерт. Но и этого мало. Оказывается, моя самая старинная близкая подруга с дочерью ходит на все его концерты — под деспотическим руководством своей еще более старинной подруги. А та — просто фанатка. Вы не думайте, я все это не просто так рассказываю.
Конечно, все таланты разные. Разного сорта, разного калибра и прочее. Памятны еще те времена, когда на Олимп, например, попадали как бы по мановению царственной руки великой старухи Ахматовой. Тогда все поэты, наверно, мечтали о чем-нибудь подобном. Теперь сезон охоты на старух закончился. Во-первых, закончились “те” старухи. Во-вторых, теперь для “раскручивания” нужны не старухи, а “бабки”.
А тогда зависть вызывал не сам даже талант Бродского, а то, что он из свиты Ахматовой. У трона. Да она, нищая полубездомная старуха, одним мановением могла дать путевку в жизнь. Тому, кто гениален сам по себе. Нет, остальным она, может быть, тоже “давала”. Ну так. Может быть, эти справки о гениальности и хранятся кое у кого. А толку-то? Но это — так, отступление.
Да будь сейчас на ногах даже целый взвод величественных и великих старух, они бы уж скорей какими-нибудь куртуазными маньеристами заинтересовались... А впрочем, нет. Для них и это — не то. В конце концов, как ни велик и могуч Козьма Прутков — он уже был, и он бессмертен пока. На его поле дальше все равно никто не продвинется. Нет, старые царицы любили бы сначала Пригова, а потом Рубинштейна, а наиболее великие из них — Рубинштейна в первую очередь. Не следовало бы старухам забывать и о Кибирове... Но на всех, повторяю, великих старух не хватило. Даже молодой Битов вынужден был довольствоваться замечательной, по всей видимости, Лидией Яковлевной Гинзбург... Нет, я не склонна ни чуточки умалять никого, да и не знаю, в сущности, о ком говорю. (Да и Битову почти никто не был нужен, он сам очень быстро стал молодым дарованием и мэтром в одном флаконе, а теперь, дай ему Бог здоровья, сам — великий старец.) Но ведь никому не потребуется говорить: Анна Андреевна Ахматова... Одной фамилии или одного имени-отчества вполне достаточно. И тут даже не обязательно быть великой поэтессой, надо было быть великой Женщиной-Старухой. Теперь она посмертно, весьма метко и талантливо, неизвестно только, насколько самостоятельно, названа охальником Топоровым “вдовой русской литературы”. То есть она-то могла, “в гроб сходя”, благословить от лица тех всех настоящих. Это вам не рекомендация в Союз от какого-нибудь сатрапа.
Да и для того, чтобы так ценно было благословение “прежних”, нужен был советский бесконечный перерыв в культуре. А так, ну есть, конечно, какая-то форма признания уже достигшими — только прорезавшихся. А впрочем, нет. Теперь скорее все наоборот. Какой-нибудь модный молодой телемэн вроде Диброва в состоянии очень успешно “раскрутить” целую дюжину безвестных недюжинных старушек. И конечно, если слишком присматриваться, при любом варианте “раскрутки” есть место всяческим неблаговидностям.
Есть ли вообще что-нибудь материальное и бессмертное? Ответ очевиден. Конечно нет. Но на практике некоторые вещи, а кроме горных хребтов, это в основном произведения искусства, очень подолгу задерживаются, если и не в первоначальном смысле и значении, то все равно — в том же духе, в том же ощущении. Ну, например, брякнул молодой Михаил Юрьевич: “По небу полуночи ангел летел” — и все. Это стало, стало элементом Бытия, если не навсегда, то очень надолго. Хотя никто уже давно об ангелах всерьез не помышляет, не говорит и даже не помнит. Но ощущение, чисто физическое, от этих слов пока остается неизменным.
Так что же все-таки, вот тот якобы процесс-прогресс, который нас волочет мордой по ухабам истории, он есть или нет? Агитка? Чьи же тогда пиарщики его придумали? Или же — все ценности неизменны? А лишь шелуха ороговевающая сначала нарастает, а потом отшелушивается и принимает различные очертания? Все воспроизводится одно и то же? То есть сплошные римейки за римейками, а потому одно и то же звучит по-разному, по-новому. Вот именно по-новому. Родись сейчас хоть Шаляпин второй раз, хоть он-то вот уж совсем не устарел, и все еще не хватает его того, первого. Но родись он сейчас снова — он бы стал петь иначе совершенно или даже не петь, а уж и не знаю что. Вот в чем дело.
А думать обо всем об этом я стала из-за звуков пения Погудина под титры закончившегося фильма про ментов. Не воплощаясь в слова, возникло в мозгу удивление, почему никто его не “раскрутил” в свое время. Почему-то вспомнила про другую, изумительную, одиночку из прежних времен, которая была тоже как пария, несмотря на ее божественное пение, — Виктория Иванова. Почему-то мой мозг молчаливо задался вопросом, почему Виктория Иванова не “занялась” Погудиным. А раньше та же самая подруга, которая ходит с дочкой и подругой-руководительницей сейчас на Погудина, раньше она прилежно ходила на Иванову. А что Виктория Иванова потом стала старухой, знаю от Битова, который ее сосед по дому и почитатель ее дара (наверняка взаимно). А у нее небось и власти такой не было, а может быть, была. А может, ей Погудин — по барабану и совсем вне ее классических интересов. Да и вообще, мало ли что творится “в моем больном мозгу”, никто не обязан с этим считаться или тем более этим руководствоваться.
Но все равно я неудержимо стала вспоминать про отряд старух-покровительниц, и пошло-поехало. Я сознаю, господа, что я просто банально не знаю никаких обстоятельств жизни этого серебряного колокольца нашего, который не нашел сам себе места в нынешнем времени. То есть он что-то, конечно, нашел. Клуб “Меридиан”, например. Но все же чем-то он обладает более замечательным, о чем невольно сожалеешь, думая о нем. Нет, не то что бы я подперла щеку и стала бы думать о Погудине. Нет, на самом деле это не мысли, а какие-то покалывания в голове. Прошла мимо афиши и как будто поцарапалась. Ну, жалко как-то. Ну, что же он! А что бы он мог? Да и зачем. Вот и Смольянинова, тоже жаворонок наш. Даже Гарик Сукачев брался ею торговать, а все равно — ее удел мелькнуть раз в год по культурному каналу в дневное время. Да нет. Я не то что бы считала, что надо, чтобы вместо Филиппа Киркорова нас в таком же количестве потчевали чем-нибудь “получше”. Просто тут видна какая-то роль судьбы. Методом от противного доказывается ее существование. Это же мифы все. Ахматова сама по себе не миф. Но путевка в жизнь — миф. Кто там чем себя когда-то ощущал — от этого ничего не осталось, вернее, остались крохи, по которым невозможно восстановить картину действительно бывшего, но которыми можно попитаться в своих интересах, на которые можно устремить некий гибрид женского взгляда с серебряным шаром, короче — выкатить фары. Желательно за “бабки”.
Нет, вы меня не остановите, не оттащите, пока я не скажу все-таки, что нельзя-нельзя-нельзя — быть “как раньше”. Во-первых, раньше было все равно не так (те, под кого так любят делать, в свое время были новыми), а во-вторых, римейк так римейк. Надо делать его по-честному — по-другому, так, чтобы понятно о чем было — уже другим. Надо создавать плацдарм-пространство для новых поколений. Нет, можно, конечно, петь дома перед трюмо. Та же самая великая Ахматова писала иногда, между прочим, весьма посредственные стишки типа “а глаза глядят уже сурово в потемневшее трюмо”, причем не почему-нибудь такому, а потому, что “брошена — придуманное слово”.
Ценности — все вечные, потому что они — не материальны. А вот форма их выражения имеет срок годности, как бы прекрасна она ни была.
Для тех, кто давно не был
Замечательная телереклама каких-то, по всей видимости, баснословно дорогих кухонных гарнитуров. Голос трепетный, сообщается лишь неточный адрес: прямо рядом с метро “Юго-Западная”, затем небольшая пауза и — катарсис — с интонацией, аналогичной стыдливо потупленному взору: “Для тех, кто давно не был в метро...” Прямо шифровка. Кому надо — поймет, кому не надо — даже не врубится, ну там, деревенские всякие, хоть они и, может быть, по-своему тоже никогда не были в метро, но на свой счет точно не примут это приглашение. Замечательный эффект. Соблюдение полнейшей конфиденциальности при вещании на всю страну. Новая правота такого стиля слегка удручает. Новые правые. А ведь они — правы. Ведь тут речь идет не о нескольких станциях в самом центре, где все-таки хоть и очень специфическая публика, с избытком пидоров и очень уж круто вошедших в роль, но еще недостаточно опрятных бизнесвуменов, то есть людей, для которых бедность — не есть главная их черта. Но если проехать по веткам, да еще днем, — видно кое-что, и правда видно. Может быть, конечно, дело в том, что я живу и все больше езжу по линии, по которой едут клиенты самого якобы дешевого оптового рынка, но все равно “едоки картофеля” все более очевидно становятся основными пассажирами муниципального транспорта.
Их всего-то несколько за всю жизнь — по-настоящему сильных впечатлений. И уж конечно, к ним не относятся ни роды, ни лишение невинности, ни первый бой. Ничто из того, что происходит в экстремальных условиях и требует оговоренного заранее напряжения всех чувств, ничто не производит сильного впечатления. Его стихия и фон — одиночество, тишина, созерцание. Вот я думаю, для всех, кто листал в детстве каталоги, перебирал открытки-репродукции, а может быть, даже и гулял по аутентичной галерее, по путевке или просто на свободе, — я думаю, на всех “едоки картофеля” произвели очень сильное, неизгладимое впечатление. Это — некрасиво, то есть это воздействует не на чувство прекрасного и не может быть приятно физически, но и для испуга особых причин нет. Такая сила впечатления объясняется мгновенным восприятием огромной информации, выраженной очень простыми средствами, если, конечно, не считать технику живописи за сложность. Именно лаконичная и емкая форма передачи информации о жизни — вот источник сильного впечатления. Маленький ребенок может узнать о жизни много и сразу, минуя изучение истории, географии, биологии, искусствоведения, минуя накачку идеологией, — он узнает много и сразу — про людей, про дух бытия, про “инобытие духа”.
Когда-то давно у меня была такая идея, что, устав ожидать от человечества, Бог — через гениев — подсказывает. Это неплохая мысль. Но есть много лишнего. Вообще весь этот непристойный и бездарный ажиотаж вокруг всех и всяческих звезд, эта лестница в Каннах, вся эта грязная и порочная тусовка блядей и бизнесменов от искусства — это всего лишь издержки того непреложного факта, что искусство — абсолютно необходимо. Конечно, творится в основном лжеискусство, но так настоятельно необходимо то сокровенное, несомненное, постоянно дополняющее Творение искусство, что все издержки — оправданны. Как и тот факт, что так много людей на свете, в чем очень легко убедиться, если все-таки не прекращать ездить в метро и пользоваться подземными переходами, а если уже не пользоваться — будет слишком много машин, — тоже образ ада с примесью фантастики.
С помощью искусства человек обнаруживает божественное, а вот с помощью техники — себя. Ну в основном, как известно, это — лень. Но никогда еще человеку не удавалось так самовыразиться, как при создании технологии виртуального мира. Вот уж когда он получил возможность выразить именно свой способ проживать жизнь — не в реальности, а в версии. Мы ведь просто не умеем реагировать на всю полноту реальности, не говоря уже о том, чтобы ее учитывать. Даже если кто-то там одарен способностью очень многое вокруг себя видеть, замечать, отмечать, даже, допустим, успевать что-нибудь подумать об увиденном, — все равно это не более осмысленная и продуктивная реакция, чем какое-нибудь подергивание мышцы. Все проходит без последствий. Ведь мы бы увидели, если бы охотно и добросовестно смотрели, — одни несчастья, одно неблагополучие. Первый попавшийся человек уже нуждается в помощи, в скорой помощи, в участии. Первому попавшемуся — пришлось бы посвятить всю жизнь, и ее бы не хватило. Но мы скользим курсором мимо всего, имея в виду нечто совершенно иное. Реальность наших мыслей и чувств абсолютно неадекватна “объективной реальности”. То есть она поистине — виртуальна.
Сядьте утром хотя бы и не в метро, а в троллейбус, да еще в выходной день. Одно неблагополучие. Мужчины все благоухают вчерашним или уже успели поправиться поутру. Кажется, что все они спали не раздеваясь. Я намеренно не употребляю слово “бомжи”. Стараюсь обойтись без него. Женщины — по большей части потерто-подтянутые. Не деловые, а деловитые. Устремлены — кто куда. На кладбище, к внуку, к больной одинокой подруге, к рецензенту — отдать диплом... Стоит только взглянуть на окружающих разутыми глазами, и ясно, что не только некому завидовать, но и то, что все угрожающе неблагополучно. Все везут тревогу — или откуда-то, или куда-то. И вот именно эту угрозу и эту тревогу мы призваны не замечать. То есть, может быть, и замечать, но — игнорировать.
Искусство, даже самое что ни на есть абстрактное, гораздо ближе к истинному бытию, чем повседневная жизнь. Вот мы увидели когда-то “Едоков картофеля” и решили, причем все без исключения, что это ни в коем случае — не про нас, что это такая короста и проказа бедности, которая с нами не может случиться — хотя бы потому, что мы-то парим и не сводим свою жизнь к поеданию картофеля или даже чего-нибудь поинтереснее. Правда, когда уже начинает реально маячить что-нибудь намного интереснее, очень со многими людьми происходят-таки удивительные метаморфозы. Пример тому — наши многочисленные депутаты и министры или даже тележурналисты, которые через полгода пребывания у власти или на экране — округляются и перестают в этом самом экране помещаться. Но ведь это все-таки то, что находится на поверхности. Что за страх в глубине? Какого настоящего неблагополучия мы боимся? (Кроме этого самого недоедания в широком смысле слова, кроме скудности жизни, деформирующей щеки и виски.)
Ведь все “с самого начала” были оповещены о сюжете всякой жизни: рождение, становление, расцвет, увядание, смерть. Может выпасть одна или почти все стадии, кроме первой и последней, но направление всегда одно. Все известно. Конечно, благодаря хитроумным законам перспективы есть почва для иллюзий и грез, но все равно — всем все известно с самого начала. Конец оговорен, обещан и наступает, кстати, очень загодя. Насчет того, что “подкрался незаметно”, — это все лукавство.
Да все, что могли бы сделать творческие люди, в конце концов произойдет само. Со своего двенадцатого этажа я сначала с удивлением, а потом со все большим удовольствием наблюдаю лужу, которая вдруг, хоть и слабо и отдаленно, напоминает мне былую “природу”. Эта лужа неожиданно попадает в поле моего тоскливого взгляда в окно, она образовалась на плоской асфальтовой крыше белого кубического строения, я даже точно не знаю, что это, — точно, что не трансформаторная будка, ибо значительно больше и дверь — всего одна и без угрожающих знаков. Какая-нибудь подстанция, одним словом — ЦТП. На крыше высятся еще две небольшие будочки.
И вот можно как в детстве при высокой температуре: то ощущать, что это большая водная гладь с двумя катерами, то — что это два ботинка остались стоять в луже, а сам обоссавшийся — сгорел от стыда дотла. Как в детстве при температуре: то ты огромный-огромный, то крошечный-крошечный, — такие ритмичные колебания внутреннего “взгляда со стороны” — в такт сердцебиению. Видимо, так выглядит изнутри животное опасение за свою жизнь.
И вот сейчас — тоже как бы опасение за свою жизнь, что она уже и не жизнь вовсе. По поверхности лужи проходит рябь, как настоящая. Вода очень яркая, буро-коричневая. В ней, как и положено, отражается трепетная крона худого высокого деревца.
Боже! Сколько раз за жизнь мы все уже видели. В любом плевке уже можно узнать океан, в любом клочке — небо. В любом лице — измену. Можно вспомнить, вытянуть, как иллюзионист из рукава, — всего сколько угодно, и все будет связано одно с другим. Уже ничего мы не видим впервые. Такой застарелый и пока нескончаемый римейк, уже не имеющий почти ни у кого никакого успеха, в нем уже не заняты не только “звезды”, но даже — знакомые лица.
И вот теперь каждое утро я иду к окну посмотреть на свой водоем. Мне кажется даже, что я вижу что-то лежащее на дне, что неплохо было бы суметь разглядеть. Как в детстве. Отвлекаясь от всей убогой и даже страшноватой правды такого вида из окна, я смотрю и смотрю. И там есть на что смотреть. Зыбь, рябь, чудо отраженного дерева. Несмотря ни на что, несмотря ни на что. Ведь самое невероятное свойство жизни — это то, что она всегда состоит, в сущности, в одном и том же, с детства и до старости, ощущение жизни — это одно и то же чувство, что бы к нему ни примешивалось. И чувство это, как ни странно, сродни все-таки счастью — такая смесь из согласия с устройством мироздания, удовлетворения творением и возможностью испытывать эти ощущения и впечатления — по поводу реальности, но все-таки в отрыве от нее. В любой самой урезанной форме это все доступно не только тем, кто давно не был в метро, но даже тем, кто долго не был в сознании — и вдруг пришел. Ну и так далее.
Шамборант Ольга Георгиевна — постоянный автор журнала “Новый мир”. См. циклы ее эссе “Признаки жизни” (1994, № 2), “Занимательная диагностика” (2000, № 4) и “Срок годности” (2001, № 5).