Елена Шварц. Дикопись последнего времени. Новая книга стихотворений. СПб.,
“Пушкинский фонд”, 2001, 86 стр.
После чтения этого автора остается впечатление, что изобразить и назвать Елена Шварц может все — мало кому удавалось добиться такой виртуозности. Приходит на память реплика из какой-то интернетной литературной дискуссии — о том, что Шварц “пересекает все пределы и попадает куда хочет как рыба, только чуть шевельнувшись”. Тут я полностью соглашаюсь. Пересекает и попадает. Откуда и куда — другой вопрос.
...При чтении стихов Елены Шварц мне вспоминались джазовые изменяющиеся темпы и гармонии, диссонирующие, но уместные. Ритмика Шварц похожа на свинг, качели, стиль с изменяющимся темпом. Словесный джаз? Может быть. Шварц перескакивает, “пересаживается” с одного размера на другой, с двусложных метров на трехсложные… Желания, говоря словами Пастернака, “читателя на саночках прокатить” не возникало у нее никогда — больше на американские горки похоже…
Ритм “качался” и в ранних стихах Шварц. Полиметрия, сочетание разных ритмических рисунков на протяжении одного стихотворения — ее фирменный знак, и в этом она всегда остается верна себе.
Шварц, как всегда, разрушает и традиционную канву версификации, и стереотипы поэтического восприятия. В ход идут не только упомянутые перебои ритмов (“разодранный размер”), но также инверсии (“…Ночи ждут, / Едва ли зная — что простые / Своих монахи сновидений”, “В пропасть / Вспомнила, падая”), смещенные ударения (“снадбобье земное”, “огорожённое плывет дыхание”, “крутбит водоворот”…) и другая “практическая стилистика”. И все это как нельзя лучше сочетается со смысловой стихийностью изложения.
Новая книга Елены Шварц населена мрачными и странными образами. Вот, к примеру, стихотворение “Гостиница Мондэхель”. “Если прочесть это слово по-немецки (с французской связкой), выйдет „ясная луна”, — подсказывает автор, — если же первую часть слова — по-французски, а вторую — по-английски, то: „мир — ад””.“Вместе ясный свет и темный страх”. Мифическая гостиница Мондэхель, место, реальное не более чем дом Ашеров, становится символом мироустройства.
Первый раздел книги открывает очень сильное, на мой взгляд, стихотворение “Корона. (Столпник, стоящий на голове)”. Кстати, мотивы царствования — то есть избранничества — звучали в поэзии Елены Шварц и раньше. Так же, как столпник имеет под собой столп, с которого ему не сойти, царь, даже поверженный, оставшийся один, до конца обречен нести над головой свою “древнюю зубчатую корону”: от энергии клана никуда не уйдешь. А если смотреть с неба на землю — то корона и будет столпом.
По сравнению с предыдущими книгами Шварц в новой острее сказались темы неприкаянности (“Стансы о неполноценности мира”), одиночества (“Всякий человек — ковчег”, “Человек граничит с морем, / Он — чужая всем страна”), безысходности (“Душу ему я давно проиграла”), духовного брожения, чувства фатальной несправедливой справедливости. Автор задается вопросом о смысле-бессмысленности жизни:
К чему мне эта флейта,
Зачем мне это лето
Упало и дрожит?
(“Духовой праздник”)
Эта книга — как черный ящик ночного сознания. Она изобилует причудливыми, иногда даже кошмарными образами смерти, распада, разброда, потопа… Она отмечена визионерским заглядыванием в бездну. Жизнь “дикописуется”. Очень часто автор проводит образные ряды по грани отвращения:
Звезды, звезды — это только гвозди,
Вбитые из вечности в глазницы,
Четырехугольные тупые,
Купленные в скобяной столице.
Черное облако, рожденное от мрака, поглощает и героиню, и автора, и читателей. Но Шварц никогда не пользуется защитным приспособлением для оптическо-поэтического обмана под названием розовое стекло. Ее оптика — иная. Призрачная, мрачная и прозрачная. Оптика ночного видения. Она увеличивает отвратительное, болезненное и жуткое: Шварц то и дело изгоняет из себя этих “бесов”. И они оказываются на бумаге. И предлагаются читателю. Читатель обычно доволен: бесы — возбуждающее угощение.
В “Дикописи последнего времени” неоднократно повторяется тема превращения страдания в жемчуг (талант или духовный рост?). Страдание, по сути, является катализатором для получения “пилюли бессмертия”:
Слезы льются по горлу
И превращаются в брюхе
В мелкий горбатый жемчуг.
Или:
Сколько слез! Сколько жемчуга!
Надо глотать их!
В сумеречный мир поэзии Елены Шварц вкрапляются разве что одно-два умиротворяюще-пейзажных стихотворения: вечер, звезды, коровы возвращаются в стойло — и не более. Где-то, конечно, есть мир “лазурной яркости”, но он далеко и не для всех.
С новой книгой в поэзии Шварц появился страх смерти. Раньше ее образ даже очаровывал:
Смерть — зимний лес, весь в серебре и неге.
..............................................
Как в землю ту вошла — пропели зорю,
И началась весна от моря и до моря.
(“Хочу разглядеть — смерть — якорь, море, лицо, лес?..”, 1988)
Или же уверенно декларировалось:
Когда несешь большую страсть
В самом себе, как угль в ладонях,
Тогда не страшно умирать.
(“Идешь и песенку свистишь...”, 1978)
А теперь смерть становится страшной. Причина этого страха — в осознании неотвратимости и непоправимости: сколько бы автор ни уговаривал себя, что так и дболжно(“жизнь все время свой хвост грызет”), почему-то в воздухе пахнет паникой. Появляется страх не успеть, не вместить всего (“Левым глазом читать, а правый / скашивать вправо”).
О любви и личных романтических переживаниях у Шварц, как всегда, ни слова, ни полслова. Нельзя сказать, что эрос в ее поэзии вообще отсутствует, но женского начала, явного, подчеркнутого, проакцентированного, — нет. В старых произведениях проявления эроса если и наблюдались, то только со стороны, с расстояния. Причем, как правило, эрос накладывался на исторические сюжеты: “Бестелесное сладострастие” (1971), “В отставке. (Мамонов и Екатерина)” (1979). Тема дистанцировалась не только от личности автора, но и от текущего времени. Поэзия Елены Шварц вообще всегда была вне личностного эротизма. В новом сборнике правило нарушается один-единственный раз, да и то нарушение больше похоже на проговорку: “Помню — счастлив однажды был мною один человек...” — но тут же: “Целовал в замерзшие губы рабочую лошадь, что стояла, под грудою ящиков горбясь”. Елена Шварц убивает даже самые малые ростки эротизма.
Но если не об эросе, не о творчестве (редко) — то о чем тогда она пишет? О Боге и о себе. Эта тема очень часто ставится ребром — несовершенства земного и небесного, Божеского и человеческого. Мир несовершенен настойчиво, коварно:
Весь мир неправильный —
Здесь время течет разно,
В душе иначе, чем на небе,
В уме инако, смерть заразна,
И яд незримо злеет в хлебе.
Потому так и привлекательно погружение в блаженное безумие, которому предшествует “потоп” сознания:
Пока ты уходила,
В твой дом стучала, била
Подземная вода.
Она размыла ум и сон,
И в эту пустоту
Тебе вселиться нету сил —
А токмо что Христу.
(“Ксения Петербургская”)
Или:
Дрогнет ум, потоп начнется,
Хлынет темная вода.
(“Антропологическое страноведение”)
Все это тревожит, все это можно назвать, но не понять до конца, не вместить — “мое сердце меньше боли”. Чаша терпения-смирения переполняется, вскипает, боль переплескивает за края. Человек вспоминает о Боге.
Бог присутствует чуть ли не в половине стихотворений Елены Шварц. Она продолжает начатую ею раньше тему мистического слияния, взаимопроникновения Бога и человека (“он теперь весь внутри”, “он драгоценный луч / Или иголка — человек же стог”). Но отношения у автора с Ним явно не канонические. Обращения к Богу и раньше не всегда были исполнены ортодоксальной почтительности:
Я знаю, Господи, я много виновата,
Но Ты… Но Ты… —
(“Музей атеизма”, 1981)
но Шварц брала и иной тон: “Я не унижу спящего во мне / огромного сияющего Бога” (1978). Были традиционно-“благостные” стихи: “Отземный дождь” (1985), “Крещение во сне” (1991), “Троеручица в Никольском соборе” (1996)… Религиозная тема никогда не оставляла ее равнодушной.
Теперь в “неканонических” интонациях Шварц чаще слышна непосредственность (“Никого, кроме Тебя, / Больше нету у меня”) — то есть, по сути, искренность, — но есть и другое. Бог, живший в человеческом сердце и путеводно светивший, теперь уменьшается до размеров иголки, затерявшейся в стогу сена, или же превращается в сумасшедшего (ибо “тварь обезумела” и “мира лопнула голова”):
Бог не умер, а только сошел с ума,
Это знают и Ницше, и Сириус, и Колыма.
(“Трактат о безумии божьем”)
Это — безответные вопросы (“нераздельность любви и страха”) и метания (“я отвернулась от него — не мучь”).
Стараюсь я забыть
Все, что забыть не в силах,
И мысль моя, с дождем
Сойдясь, рождает крест.
Такое своеобразное рождение креста кажется не случайным. Вертикаль дождя соединяется с горизонталью мысли. Мысль, сознание — не восхождение, а течение духа. Но ведь есть и другой путь — вертикальный. По этому поводу хочется привести слова Евгении Герцык: “Человек восходит спиралью, всегда имея высшим над собою противоположное тому, на что сейчас ступил...”
Вертикаль, восходящее в творчестве Шварц часто выведено через образ свечи или огня — стихии, стремящейся вверх, — но уверенности, что именно этот путь — избранный, истинный, нет: ее огонь — далеко не всегда горение души-“саламандры”.
Он либо недосягаемое, как в стихотворении-мотто “Поминальная свеча”:
Я так люблю огонь,
Что я его целую
...........................
Трепещет огонек,
Но только тьма во мне, —
либо бремя, как в “Короне”. В стихотворении “Зажигая свечу” слышен уже отказ от “вертикальных” усилий:
То, что не вымолвит в сумерках мозг,
Выплачет тусклый тающий воск.
......................................
Скажет он лучше, вышепчет сам,
В луковке света мечась к небесам.
Эта модель “не я, а кто-то за меня” подводит к теме фатализма, подчиненности человека течению судьбы (“Огнем потаенным сиять...”, “Ковчег”, “Смятение облаков...”).
...И унесло с лица земли.
Кружась, смеясь, летела я
В пустыню дикобытия.
Отрицание судьбы, заявленное в ранних произведениях — “Нет для меня любви и смерти / И встреч нежданных роковых” (“Я родилась с ладонью гладкой...”, 1981), — теперь все чаще и чаще сменяется мотивами непротивления року. Человек как будто лишается самостояния — не он идет, а его влечет. И не потому ли “горизонтальным” стихиям — небу, облаку, воде, морю — так вольготно в ее стихах?..
Евгения СВИТНЕВА.