К сожалению, “Новый мир” идет в Канаду достаточно долго, и мне лишь недавно удалось прочитать статью священника Владимира Вигилянского “Новое исследование по старым рецептам” (“Новый мир”, 2001, № 4), в которой подвергнуты критике выводы социологического исследования “Старые Церкви, новые верующие. Религия в массовом сознании постсоветской России”, произведенного проф. Киммо Каариайненом и Дмитрием Фурманом.
Не понимаю, чем это исследование вызвало гнев священника Вигилянского? Научным скептицизмом? Но скептицизм ученых обоснован не только статистическими данными, приводимыми в книге, но и цифрами, на которые ссылается сам священник Вигилянский. Так, не оспаривая показатели Каариайнена — Фурмана (3 процента посещает церковь еженедельно, 4 — раз в месяц, несколько раз в год — 19, раз в год — 11, реже, чем раз в год, — 18; затем: причащаются чаще раза в месяц — 2 процента, раз в месяц или несколько реже — 2, чаще одного раза в год — 4, реже одного раза в год — 5, несколько лет назад — 12, когда-то в детстве — 17), Вигилянский делает весьма спорный вывод: “26 процентов… сознательно посещают церковь”, а 13 — “являются церковными людьми”. Такой вывод особенно странен в устах священника, который должен знать правило Отца православной литургии святого Иоанна Златоуста о том, что человек, не причащавшийся 3 недели подряд, отлучается от Церкви вплоть до возвращения в нее через покаяние. Следуя этому никем не отмененному, правилу, мы получаем от силы 4 процента православных христиан в России по частоте причащения и 7 процентов — по частоте посещения храма.
Вигилянский порой принимает иронию исследователей по поводу модности религии в современной России, которую Каариайнен и Фурман противопоставляют моде на атеизм в эпоху Добролюбова, за издевательство. Конечно, неверно и бестактно с их стороны говорить о религиозности Солженицына, Аверинцева и других православных интеллектуалов современной России в контексте моды, но нельзя отрицать, что такая мода имеет место в постсоветской России.
Теперь поговорим о цифрах, с помощью которых Вигилянский пытается доказать наличие широкого православного возрождения в России, в противоположность гораздо более скептическим выводам исследования Каариайнена — Фурмана. Вигилянский прав, что опираться на данные советской статистики не следует, ибо у тогдашних “религиоведов” была заданная программа: преувеличивать религиозность, когда требовалось оправдать усиление антирелигиозных кампаний, и, наоборот, преуменьшать эти данные, когда Совет по делам религий хотел похвастаться своими достижениями в борьбе с религией. Однако, поскольку Вигилянский пользуется некоторыми советскими данными, мы также последуем его примеру. Вот отчет атеистического цербера Москвы Трушина за 1965 год: общее число богомольцев на всех богослужениях в сочельник и в праздник Рождества Христова достигало 180 тысяч человек — это менее чем в 50 храмах тогдашней Москвы! На 2001 год, согласно официальным данным Московской Патриархии, регулярные богослужения совершаются примерно в 400 храмах Москвы. Тем не менее, по приблизительным подсчетам, даже на Пасхальной заутрене, когда по традиции во всех православных странах самая большая посещаемость церкви, в 1999 году во всех храмах Москвы было менее 200 тысяч молящихся[1]. Из этих данных можно сделать вывод, что в лучшем случае церковная посещаемость по Москве увеличилась примерно на 10 процентов. А это мало отличается от данных социологической группы МГУ 1996 года, согласно которым 12 процентов стали верующими “за последние 5 лет”. Причем в Москве число православно-верующих на 70 процентов выше, чем в среднем по России.
Да, формально процент лиц, называющих себя верующими, растет — хотя, по некоторым наблюдениям, рост почти прекратился после 1991 года; а по другим данным — продолжается, составив в 1993 — 1997 годах еще 10 процентов. Но вопрос в том, что люди, называющие себя православными верующими, понимают под верой. Мы уже видели, что если веру определять церковностью — а православие не может быть внецерковным, — то реально православных в стране не более 4 процентов. Вот другие показатели религиозности. Согласно опросу, проведенному ВЦИОМом летом 1995 года выборочно по всей России, 53 процента из почти 60 процентов верующих в Бога назвали себя православными. Затем, не указывая, к какой религии они принадлежат, 19 процентов заявили, что религия играет значительную роль в их жизни. В жизни остальных роль религии незначительна или вовсе отрицается. По опросу МГУ 1996 года, верующими себя назвал почти 51 процент респондентов, православными — 43%; из последних соблюдают обряды и таинства и посещают храм не реже одного раза в месяц 7 процентов (то есть из общего населения страны — менее 3 процентов), остальные — пассивно верующие, изредка посещающие храм и обрядов несоблюдающие.
А как насчет богословских понятий российских православных? Оказывается, только 4 процента “православных” верят в Бога как в Личность и только половина этого числа верит в воскресение мертвых. Зато 29 процентов номинально православных увлекаются астрологией и 41 процент верит в переселение душ, то есть по сути, являются мусульманами-измаилитами или буддистами. Но православный священник Вигилянский признает всех их православными!
Нельзя не согласиться с Вигилянским в том, что заключения Каариайнена и Фурмана относительно перспектив православия в России все же чрезмерно пессимистичны. Положительные надежды внушает рост численности верующей молодежи в церквях за последнее десятилетие. И сегодня грамотно верующих среди лиц моложе 40 лет значительно больше, чем среди старшего поколения. Вигилянский в связи с этим приводит сравнительный опрос религиозности старшеклассников в России и Финляндии, проведенный в 1997 году, который на первый взгляд говорит в пользу России. “Глубоковерующих” в России 9,3 процента, в Финляндии — 6,2. “Достаточно верующих”: русских — 37 процентов, финнов — более 24. Почти 90 процентов русских старшеклассников назвали себя православными. Но это мало о чем говорит, поскольку целый ряд социологических опросов в России показал, что граждан, называющих себя православными, больше, чем лиц, признающих себя верующими в Бога, то есть православие воспринимается в первую очередь как атрибут культуры, как признак принадлежности к русской национальности, что является скорее язычеством, а не христианством. Таким образом, остается под вопросом, что респонденты понимают под православием, под глубокой религиозностью — будь-то молодежь или лица старшего поколения.
Не знаю, каков критерий глубокой веры в Финляндии, но в Америке, например, таковыми считаются люди, регулярно читающие Священное Писание (в США читающих Священное Писание почти каждый день 20 процентов, и более 30 читает не реже раза в неделю), посещающие церковь не реже одного раза в неделю и регулярно причащающиеся (в тех религиях, в которых существует таинство причастия). Вряд ли религиозная жизнь более 9 процентов русской молодежи отвечает этим критериям. Вот опрос 2 тысяч юношей и девушек в возрасте 18 — 26 лет, проведенный в 13 территориально-экономических районах Российской Федерации: 3,2 процента посещают церковь или религиозные собрания, не уточняя частоты. Но и эти 3 процента распределяются совсем не в пользу православия: 13 процентов из этого числа мусульмане, 57 — протестанты, и только 4 процента православных парней и девушек ходят в церковь, хотя из общего количества опрошенной молодежи более 46 процентов назвали себя православными (очевидно, по крещению)[2]. Если мы прибавим к этому всему данные самого же Вигилянского о том, что в России зарегистрировано 300 тысяч колдунов и ведьм против 15 тысяч православного духовенства, то радоваться действительно нечему. Такое количество фактически языческих шаманов в условиях рыночной экономики означает, что спрос на них превышает спрос на православное духовенство в 30 раз!
Вместо того чтобы честно признать трагическое положение русского православия на сегодняшний день (как это открыто признают католики и протестанты большинства западно-европейских и латино-американских государств), Вигилянский возмущается дотошностью Каариайнена и Фурмана в связи с тем, что они “сначала отобрали тех, кто посещают церковь не реже раза в месяц, — таких оказалось 7 процентов, затем… тех, кто причащались не позже чем месяц назад, — таких оказалось 4”. Но больше всего его возмущает комментарий этих социологов: “Если же мы… добавим критерии соблюдения поста или прочтение хотя бы раз… Нового Завета или отсутствие веры в астрологию… то статистически они — бесконечно малая величина”.
Почему Вигилянский считает, что социологами руководил не критерий научной честности, а выгода. В чем выгода, какая выгода? Оказывается, “чтобы раз и навсегда рассчитаться” с российскими верующими, Каариайнен и Фурман переводят свой опрос уже в другую плоскость под заголовком “Религия и политика в массовом русском сознании”. Вигилянский возмущен тем, что социологи находят религиозный сектор населения страны более пассивным, чем арелигиозный, экономически более бедным и менее образованным, чем неверующие, и что верующие более других “ностальгируют по СССР”, что они являются самой социалистической группой и “скорее на стороне КПРФ”. Однако о большей социальной и политической пассивности православных (равно как и о большей традиционности, патриархальности и законопослушности христиан, чем неверующих) говорят и результаты других опросов. Да и сам Вигилянский соглашается с тем, что, хотя верующие пострадали от большевиков, они “симпатизируют социалистическим представлениям о справедливости и равенстве”. А к рыночным реформам верующие относятся подозрительно потому, пишет Вигилянский, “что именно „либералы” и „демократы” советской складки загнали огромную часть нашего населения в оппозицию…” Нельзя не согласиться, что в этом аргументе есть доля правды, хотя и крайне упрощенной. Но не долг ли просвещенного духовенства это все объяснять своей пастве, указать на то, что обворовывают народ те же вчерашние коммунисты и комсомольцы, которые, будучи в непосредственной близости от пирога власти и капиталов, первые воспользовались междувластием и превратились в капиталистов и олигархов? Вместо этого тот же Вигилянский оставляет без комментариев симпатии верующих к КПРФ, не считает нужным оберегать свою паству от опасности тоталитаризма, будь то коммунистического или фашистского типа. Ведь нашлись же священники, открыто призывавшие верующих православных голосовать за коммунистов и по телевидению, и в пресловутом альманахе Шаргунова “Антихрист в Москве”[3].
В заключение следует сказать о некоторых странных арифметических выкладках в статье. Так, священник Вигилянский некритически воспроизводит данные, объявленные российским правительством года три назад, согласно которым большевиками было уничтожено 200 тысяч и репрессировано “еще полмиллиона” православных священнослужителей. Цифры совершенно нереальны, ибо накануне большевистского переворота было всего около 20 тысяч приходских храмов и чуть больше 50 тысяч священнослужителей, и численность выпускников семинарий, принимавших сан, резко сокращалась (в течение двух лет после выпуска из семинарий принимало священный сан около 30 процентов выпускников, какая-то часть рукополагалась позже, но большинство семинаристов, по крайней мере в начале ХХ века, уходило на гражданскую службу). В начале 20-х годов, как реакция на большевизм и государственный атеизм, был некоторый приток в духовенство интеллигенции. Психологически и интеллектуально это было значительным явлением, но численно вряд ли превышало несколько сот человек. Определенно можно сказать, что численность рукоположений при советской власти сокращалась, а естественная смертность увеличивалась, поскольку удельный вес пожилых священников все возрастал. Так что никаким образом большевики не могли расстрелять 200 тысяч священников, даже если бы были расстреляны все священники поголовно. Данные, опубликованные “Комиссией по реабилитации жертв политических репрессий”, явно имеют в виду общее количество служителей Церкви — это и священнослужители (епископы, священники, диаконы), и псаломщики, и монашествующие (а их перед революцией было чуть меньше 100 тысяч, и численность их тоже сокращалась).
Далее Вигилянский говорит: “При всех городских, поселковых храмах, а также при монастырях воскресные школы”. Сомнительно, чтобы при всех. Еще несколько лет назад Московская Патриархия говорила о нескольких тысячах учеников воскресных школ по всей России. К тому же в Отделе духовного образования и катехизации известно много примеров закрытия воскресных школ — в советское время семинаристы педагогике не обучались. Иными словами, даже если за последние годы число воскресных школ росло в геометрической прогрессии, то и в таком случае речь может идти далеко не о всех храмах и монастырях. Что касается богословских школ, то их, во всяком случае на 2000 год, были десятки, а не сотни. Если говорить только о России, то это 20 семинарий, в которых обучается до 3 тысяч семинаристов; Высшая православно-богословская школа в Красноярске, 2 духовных академии, 2 православных университета примерно с 500 учащимися и 1 богословский институт с очной, заочной и вечерней программами, общее количество учащихся которого превышает полторы тысячи студентов. Кроме того, при некоторых госуниверситетах создаются православно-богословские факультеты. Еще существует более 20 двух- или трехгодичных духовных училищ, уровень образования в которых оставляет желать лучшего.
Недавно на глаза мне попалась статья в одной из российских интернетовских газет, которая начиналась так: “Человек изменился, а Церковь?” И действительно, тут противоречие: с одной стороны, во имя якобы ортодоксии недопущение никаких подвижек, которые облегчали бы современному человеку приход в Церковь, преследование священников, которые пытаются приблизить Церковь к современному человеку, сделать богослужение более понятным, хотя бы при помощи перевода его на живой язык, а с другой — признание православными полуязычников.
Чувствует это противоречие, по-видимому, и сам священник Вигилянский, когда примером отклика на злобу дня со стороны Церкви ссылается на “Основы социальной концепции РПЦ”, предоставляющие Церкви право “в экстремальных ситуациях” призвать свою паству к “мирному гражданскому неповиновению”. Несомненно, это положительный шаг, заявляющий о неслиянии Церкви и государства. Но еще следует увидеть серьезные шаги в этом направлении. Но нельзя умолчать о главном и, вероятно, не случайном упущении: Церкви следовало бы ясно определиться в своем отношении к политическим учениям — не связываться с той или иной партией, но и не быть всеядной. Не может быть Церковь Христова нейтральной к таким человеконенавистническим учениям, как марксизм, нацизм или фашизм. Вот тогда “Основы социальной концепции Церкви” обретут “плоть и кровь”, перестанут быть простой декларацией.
Дмитрий ПОСПЕЛОВСКИЙ.
Канада.
[1] Читатель может придраться, что тут сравнение несравнимого: несколько служб на Рождество сравниваются с одной ночной пасхальной службой. Но разница в том, что по традиции пасхальную заутреню посещает значительно больше людей, чем рождественские службы, так что, грубо говоря, цифры сопоставимы.
[2] См. опрос, проведенный в августе 1997 года Мчедловым (“НГ-религия”, 1998, № 1). Ветеран “научного атеизма” советских времен, Мчедлов тем не менее отмечает стопроцентный рост религиозности среди молодежи по сравнению с советским временем. Он подтверждает, что “православие или ислам воспринимаются... как культурная среда, национальный образ жизни. ...К православным отнесли себя не только 56 процентов колеблющихся, но и 8,8 процента индифферентных и даже 2,1 процента неверующих”.
[3] Даже зачислив профессоров Никиту Струве и Дмитрия Поспеловского в число агентов и “белых магов” Антихриста (См.: “Антихрист в Москве”. Вып. 2. 1996, тр. 61 — 70 и 85 — 89).