Yesterday

Как думает вчерашний школьник
о том, куда пойти учиться,
так ветра творческого дольник
еще в моей груди стучится.

И в три часа сентябрьской ночи
я часто думаю о главном:
о нашем будущем — короче,
о тайном, сделавшемся явным.

Хоть кровожадные ацтеки
пришли на смену смирным инкам,
нельзя не видеть в человеке
природу, сродную былинкам.

И есть Москвы-реки верховье,
где ты навек моя невеста.
Там черных аистов гнездовье,
с трудом срывающихся с места.

Про молчаливые разборки
они едва ли вспомнят наши,
когда осенние пригорки
внизу прогнутся, будто чаши.

Но там ли, здесь ли, где шагаю
сейчас один я отрешенный,
мы разрешаем, дорогая,
наш давний спор неразрешенный...

Помнишь панну в открытом гробу,
освещаемом тускло свечами,
искушавшую нашу судьбу
на высоком помосте ночами
непоблекшей лавиной волос?

Ранний Гоголь с румянцем хохлушки
в саквояже на север привез
рецептуру летучей галушки
прямо с праздничной кухни бурсы.
Но потом заострились с устатку
легендарные нос и усы
в назидание миропорядку.
И от тех приснопамятных дней
оставалось прибавить лишь ходу
под идущим сильней и сильней
звездопадом честному народу.
А на склонах карпатской гряды,
отделенной к тому же таможней,
статься, пеннее стали сады
и могилы еще ненадежней.

С тех пор как миновавшей осенью
узнал под дождичком из сита,
что родом ты из Малороссии
да и к тому же родовита,
как будто в сон медиумический
или прострацию какую
впадаю я периодически
и не пойму, чего взыскую.

Люблю твои я темно-русые
посеребренные виски
и ватиканским дурновкусием
чуть тронутые образки.

Где гулить горлицы слетаются
об отчих тайнах небывалых
и мальв удилища качаются
в соцветьях розовых и алых,
где увлажнилась темно-серая
твоя глазная роговица —
там между колдовством и верою
размыта ясная граница.

К сентябрю от агитбригад цикад
остаются сущие единицы.
Их еще звучащие невпопад
хуже оркестрованы небылицы.
По утрам пугливые из засад
прилетают пегие голубицы.

Кто их знает, выбрали почему
лоджию моего вертепа.
Не любить тебя? Расскажи кому —
не поверят, хмыкнут: реликт совдепа.
Не любить тебя... как не пить в Крыму —
так же унизительно и нелепо.

Время, время, дотемна заолифь
в баре моря около в раме скверной,
словно не слыхавшую осчастливь
разом и смиренницу, и инферно —
впредь недосягаемую Юдифь
кисти усмиренного Олоферна.

                *   *
                  *

Опасно гребущему против теченья
не верить в значение предназначенья.

Он все, что поблизости и вдалеке,
не плотно, но жадно зажал в кулаке.

Видения потустороннего мира
пожутче заточек дантиста Шапиро.

А то поснимали в теньке пиджаки
и хавают ханку, галдя, мужики.

Зачем стихотворца будить на скамейке
ударом поддых, как бомжа в телогрейке, —

ему, наставляя в таинственный путь,
так много вложили в стесненную грудь.
............................................

В Тавриде спелее кизил на пути и
еще родовитее из Византии

шиповник на склонах пригретых, пока
мгновенный потоп не вспорол облака.

Коснея в упрямстве своем торопливом,
не мни испугать меня скорым разрывом.

Как вихрь, пробежавший по водам, затих
я, медиум тайных движений твоих.

...Вот и лезет в голову всякий бред,
раз учебник в кляксах, а сам под паром.
Говорят, что скоро тому сто лет,
как однажды, прея за самоваром,
на подпольной хазе хмыри и хрыч
обсуждали самый больной вопрос, но
неожиданно отрубил Ильич:
“Победим сегодня, раз завтра поздно!”
Усомнился кто-то: а вдруг прокол? —
покачнувшись даже на табуретке.

Оказалось, все-таки прав монгол
в жилетке.
...И летит — и этот полет полог —
над щебенкой вымершего бульвара
перепончатый золотой листок,
словно оторвавшийся от пожара.

Озолотясь, обрадовал
клен, а теперь как быть —
столько листвы нападало,
некуда и ступить.

С радужными прожилками
окна — уже к зиме.
Томики со страшилками
По или Мериме.

Новый настал миллениум.
Только ведь в холода
в отчем твоем имении
все еще прежний, да?

Лучше бы нас не трогали,
был же когда-то встарь
у персонажа Гоголя
собственный календарь.

...Ежась, добудешь байковый
с темной искрой халат.
Станут синицы стайками
склевывать все подряд,

пленницы нежной хвори и 
могут в ее плену
запечатлеть в истории
наше на глубину

сумерек погружение,
где началось как раз
броуново движение
будущих снежных масс.

Не на русскую душу доносчиком,
лучше стану судьбе вопреки
с поседевшим лицом перевозчиком
у безлюдной излуки Оки.

Кулаки побелеют от сжатия
рукоятей весла и весла.
Если правду — пока демократия,
жизнь меня хорошо потрясла.

Ив клубление зыбко-прощальное
и дубки на другом берегу —
будто вдовый кольцо обручальное,
очертания их сберегу.

Чтобы в час убывания с белого
света, ставшего меркнуть в окне,
частью именно этого целого
на мгновение сделаться мне...

7.X.2001.

После недавних вьюг
тихо дымятся дюны
в снежных полях вокруг
нашей с тобой коммуны.

Чахнут былье, репье
по замиренным весям.
Ворон свое тряпье
было на миг развесил.

И остается в знак
всей полноты картины
выбросить белый флаг,
сдав небесам глубины —

где никак не умрет
шепот внезапной встречи
и догорят вот-вот,
в плошечках плавясь, свечи.

16.I.2002.

                *   *
                  *

Не сейчас, не нынешним сентябрем,
был я равным в стае других пираний.
А теперь вот сделался дикарем
и чураюсь шумных больших компаний.

И не смысля, в сущности, ни аза
ни в одном из русских больных вопросов,
я спешу порою залить глаза,
не дождавшись вечера и морозов —
при которых зыблется бирюза
над непаханой целиной заносов...

Вот тогда, считай, на излете дней,
я порой завидую лишь породе
старика, игравшего Yesterday
на баяне в сумрачном переходе.