Книжная полка Евгения Ермолина

Уэльбек нашел то, чем можно прошибить и самого толстокожего читателя. Новый роман Уэльбека провокационен не меньше, чем его “Элементарные частицы”. Во-первых, писатель снова выносит в повестку дня и ставит во главу угла сексуальность. Читая роман, начинаешь подозревать, что, может быть, это на самом деле потаенный нерв современной западной цивилизации. Вторая бомба в романе — воинствующий антиисламизм. С исламом автор связывает все самое плохое для него в мире: фанатическую одержимость, агрессивный антигуманизм, отсутствие любви как сакральной ценности… Впрочем, Уэльбек готов идти и дальше. “Когда я посетил Синай, где Моисей получил от Бога 10 заповедей, я испытал своего рода откровение. Оно состояло в полном отторжении монотеистических религий, самая тупая из которых — ислам”. Так он говорит. Мне кажется, такие заявления свидетельствуют сегодня только об одном: голова у человека работает быстрее его души. Но, как бы там ни было, наживка сработала. И если скандал — средство привлечь внимание читателя к текущей словесности, то скандал был. Коса нашла на камень. Из сетевой прессы мы извлекаем обрывки информации. Скажем, имам Центральной мечети Парижа Далиль Абу Бакр потребовал, чтобы автор “Платформы” предстал перед судом. Имам предъявил Уэльбеку обвинения в том, что он, выражая свою ненависть к исламу и Корану, оскорбляет многомиллионное мусульманское население, и в том, что он призывает врагов арабов совершать преступления против мусульманского палестинского народа… Да, это вам не худосочная антисорокинская затея “Идущих вместе”. Этак можно и фетву схлопотать. Впрочем, для писателя религиозное негодование имамов только подтверждает его мрачные выводы. А скандал в данном случае лишь средство, интрига в романе Уэльбека — то зерно, из которого вырастает большая и важная мысль. Книга и впечатляет масштабом авторского обобщения, звенящим в ней нервом эпохи. Снова разговор у Уэльбека идет не менее чем о плачевной судьбе скользящей под откос западной цивилизации, о горестной участи западного человека. Выстуженный, идущий вразнос мир, опустошенный и несчастный человек. Уэльбек, конечно, — закоренелый пессимист; но не мизантроп. Отпевая цивилизацию Запада, он, как ни странно, по-своему любит людей. Или, может быть, правильнее сказать, сострадает им. Этакий “пострелигиозный” гуманист, со слезой в уголке глаза. Читая роман, это как-то чувствуешь, а потому вдруг однажды отвечаешь писателю взаимностью. И его одинокие, неприкаянные страдающие герои, Мишель и Валери, не только заняты химерическим коммерческим проектом, но и пытаются любить. В отличие от “Элементарных частиц”, “Платформа” вызвала однозначно благожелательные отзывы в России. Удивляться этому или нет?

Парижский отшельник Чоран тоже был пессимистом, отчаянным и закоренелым. Но к тому ж он еще и ярый мизантроп, который не верит не только в настоящего сегодняшнего человека (“это разноплеменное скопище отбросов, осколки со всех частей света, блевотина вселенной” — вот среди кого приходится ему жить), но и в ницшевского завтрашнего Сверхчеловека. Этот мрачновато-величественный остроумец-гностик умел оформить свое перманентное отчаяние в кинжальные афоризмы, по-своему скрестив французскую традицию с Ницше. Афоризм — жанр, который не предполагает никакого продолжения, никакого развития, как не имеет перспективы развития остановившийся взгляд Чорана на мир, его духовный столбняк. Книга Чорана внеисторична и безблагодатна. В клоаке века, на стогнах мирового града Чоран — эмигрант из Румынии, о величии которой мечтал в своей глупой юности, — предается унылому богоборчеству. Не нравится ему Бог. Чоран подозревает, что Бог зол и мстителен. Иначе откуда столько страданий? Почему и зачем проклят человек? Этого Чоран не понимает, фокусируя свое внимание на факте смерти. Только в смерти есть еще, по Чорану, толика смысла. Но и этот смысл лишен трагизма. Чоран ведь не отчаялся даже, он уже впал в равнодушную уксусную оцепенелость. “Приобрести весь мир, потерять душу? Я поступил лучше: потерял и то, и другое”. В книге нет полета, нет горних миров. Постепенно читая, начинаешь ощущать стеснение, удушье даже. Какую-то отраву испаряют эти листы. “Ад, — пишет Чоран, — это немыслимость молитвы”. Книга как ловушка, как кусочек ада! Каково?.. Подобно Уэльбеку, Чоран дважды эмигрант. Он покинул не только родину. Сын православного священника эмигрирует из христианско-гуманистической цивилизации Запада. Куда? В том-то и дело, что деваться ему особо некуда. Разве что в безрадостные околобуддийские дебри. Да и оборвать пуповину, связывающую с миром Запада, окончательно не удается. Нет в вызове Чорана ницшеанского неистовства. Вот и апеллирует он то к скептику Пиррону, то к стоику Марку Аврелию, а то и к пророку Мани. Перманентное переживание бытия как несчастья означает, что Чоран так и не смог оторваться от христианского сакрума — “распятый без веры”. Его сосредоточенная тоска — это наиболее убедительное выражение радикального исхода и наиболее явственный знак отсутствия иных обетований, тупика, в который упирается маршрут постхристианина. “Хотя я и кляну весь белый свет, но все же привязан к нему, судя по этим приступам тоски, напоминающим симптомы бытия”.

Новый роман Волоса — это, кроме всего прочего, впечатляющая коллекция отечественных архетипов. Социальные и экзистенциальные матрицы, национальная планида и русский человек в собственном соку. Плюс к тому, в подарок любителю полижанра и полистиля, забавное сочетание проблемного романа, соцарта, фэнтези, сатирического гротеска, лавстори и еще чего-то. Сплав не всем покажется бесспорным, но такого рода “бесспорной” прозы, может быть, не бывает вовсе, такая проза и должна топорщиться во все стороны. Провоцировать, раздражать. Новый роман Андрея Волоса мне больше всего напомнил сатиру Булгакова 20-х годов (вплоть до скрытых интертекстуальных цитат). В нем нет политической конъюнктуры, автор небезуспешно пытается мыслить на уровне глобальных тенденций и угроз. И при этом остается безупречным гуманистом, что в нынешние смутные времена почти вышло из моды. Если герои Уэльбека уезжают на Восток, то у Волоса Восток сам приходит в Москву. Которая и не Москва уже, а вовсе Маскав. Вместо цивилизованного рынка на стогнах Третьего Рима перекипает восточный базар. Нельзя сказать, что автор (кстати, эмигрант из Душанбе) в восторге; тем более, что у него в романе параллельно с криминализованной азиатчиной, в скольких-то верстах от столицы, еще существует отреставрированная в духе лучших сталинских традиций резервация “совка”. Такие вот громоздкие повороты руля. Социальный пафос автора двоится. Или это я не решаюсь понять, предостережение предо мною — или приговор. То ли писатель хочет сказать: пока Россия, аки былинный богатырь, мается на перекрестке судьбы, история уже делает (сделала??) свой выбор за нее. То ли мысль Волоса такова: русские как народ, падкий на крайности, обречен либо на самый дикий анархический разгул — либо на железный тоталитарный зажим. Куда ни кинь — всюду клин. Но есть же в стране хорошие люди. Есть. Тут Волос идет испытанным путем, актуализируя булгаковско-пастернаковскую тему любви и преданности двух интеллигентных одиночек-отщепенцев, тему женской верности и жертвенности. Герои красиво друг друга любят и нелепо пропадают в смертельных русских далях. Архетипический сюжет, который покуда не поправили ни история, ни ментальность. Неожиданный, остроумный, горький и трогательный роман — и по-настоящему увлекательное чтение. Пружина натянута очень туго и раскручивается с огромной скоростью, так что при чтении волосы шевелятся от ветра.

Три нервных пессимиста в начале списка — не слишком ли много? Тогда вот вам записки своего рода оптимиста. Эймс-живчик.

…Американец в современной России — тема богатейшая. Причем это не просто дипломат или журналист, корреспондент какого-нибудь Дейли емейли. Американский чудак Эймс приехал в Россию на полупостоянное жительство: туда, где жить интереснее, чем на его родине. Издает здесь газету “The EXile”, ведет колонку в “Птюче” (где, как можно понять, его переводят на уличный русский В. Осовский и К. Ласкари). Крутит дешевые романы, общается с разнообразными маргиналами. Россия Эймса — перманентный бедлам, место тотальной и фатальной катастрофы. Но при этом еще и пространство предельной свободы от любой и всяческой нормы. Собственно, в том и состоит прелесть жизни в России для человека из страны, где скучная норма является органическим элементом повседневности. Вкушать освобождение от оков общественного мнения, выпасть из уз гражданского общества с его озабоченностями и долженствованиями — вот что составляет повод для регулярных удовольствий этого не весьма примерного пациента русской клиники. Конечно, в соответствии с собственным вкусом ему пришлось выбрать для себя богемно-расхристанный круг, чтобы кружиться в нем как белка в колесе. Притом поругивать Америку, сурово осуждать американизацию России, превращающую в офисных рабов талантливую богемную сексуальную прококаиненную московскую молодежь… Потом эдак на полгода вернуться в US, пожить в скучном Луисвилле. Потом снова вернуться… в Москву. Вообще Эймс — личность цельная, но довольно неприятная. Для кого-то — лишь талантливый мерзавец, паразитирующий на полутрупе. Но вот чем он покупает — искренен, чертяка. Не жалеет ни Россию, ни Америку, ни себя. Последнее примиряет с первым. Есть в опусах Эймса определенность позиции, есть некий полюс смысла, который помогает яснее осознать координаты твоих экзистенциальных возможностей. “Наступил Новый год, а у меня все те же старые проблемы: диарея и больной член. Читатели этой колонки, возможно, надеются, что после событий в Нью-Йорке я перестану писать о плохом сексе и поносе, но хрен вы угадали. Извините”. Чего уж там, Марк, валяйте и дальше в том же духе. А мы вот запомним: Россия есть место свободы. Как бы ни казалось это странным в обиходной суете.

В сухом остатке после знакомства с фундаментальным трудом Сергея Козлова — проходящая лейтмотивом мысль о том, что вдохновителями и организаторами всех русских побед в аграрной сфере были помещики-рационализаторы. Такие, как Евгений Карнович, создавший образцовое хозяйство Пятницкая Гора в селе Великом Ярославской губернии, обеспечивший зажиточность своих крестьян и, между прочим, сумевший каким-то образом изжить в своем имении пьянство и воровство. Вопрос в том, что дает нам этот вывод сегодня. А вот что, по мнению автора книги: “…гораздо разумнее (рациональнее) не выступать в защиту Традиции против Новации и наоборот (что нередко происходит в современной России), а, напротив, — научиться творчески и непредвзято сочетать различные принципы хозяйственной деятельности”. Возможно, оно и так. Но я-то о другом: как всегда, все в России решает личность. Хотим мы того или не хотим. И главная нынешняя нехватка — это недобор таких вот творческих личностей во всех сферах общественной и культурной жизни. Скажете, нет?

Сначала о Бэнксе. Я соблазнился замечательной коллекцией отзывов на роман из английской прессы. И за, и против, вокруг и около этого шотландца, переведенного Александром Гузманом. Впечатление от книги, однако, не сильное. Во всем этом опусе есть ощущение измышленности, изготовленности. Ситуация: остров; отец и сын; трудное детство; мир без будущего. И вообще ад — это другой. Этакий кромешный экзистенциализм, вразнос и распивочно. Рассказывает о себе мальчик-кастрат, обладающий тонкими чувствами и высокоразвитым интеллектом. Ему по складу души, по опытности рассудка лет под пятьдесят. В финале же и вовсе окажется, что мальчика-то и не было. А был… верней, была… ну да ладно, вдруг кто-то захочет прочитать этот роман вопреки моему кислому отзыву. Пусть его ждет тогда сюрприз, который, впрочем, только усугубляет ощущение болезненности и неправдоподобия. Мальчик в детстве изощренно убил трех других ребятенков и умело ушел от ответственности. Теперь он уже только балуется: сжигает живьем кроликов, загоняет ос в нарочно придуманные ловушки… Плюс стандартный набор критицистских банальностей, социальных (“Это они заставляют всех плясать под свою дудку — умирать за них, работать на них, голосовать за них, защищать их, платить налоги и покупать им игрушки...”) и теологических (“Эрик все еще верил в Бога и не вынес осознания того, что Он (если он действительно существует) способен допустить, чтобы такое произошло хотя бы с одним из существ, якобы сотворенных Им по Своему образу и подобию”). Что-то от Фаулза, что-то от Голдинга, что-то от современной западной словесности среднего уровня, которая в основном все-таки не холодна и не горяча, однако умеет имитировать огонь в заизвестковавшихся жилах. Но. Чтобы сказать что-то хорошее. У нас в России нынче практически нет книг о подростках. Когда-то были, да все вышли. Припоминаю, как я недавно загорелся, обнаружив однажды в серой книжечке “Москвы” повестушку Максима Свириденкова о жизни старшеклассников. А вот англичане и сегодня пишут интересные все-таки книжки об этом опасном и остром возрасте. Скажите на милость, какой доктор педагогических наук, промышляющий литературной критикой, не сделает тут стойку?

Взять хоть последний, неостывший еще, пирожок: переведенный Анастасией Грызуновой дебютный роман Уильяма Сатклифф “Новенький”. Легкое воскресное чтение, не больше, — так написал об этом романе немецкий сетевой рецензент. Наверное. Но как все-таки непринужденно писатель проблематизирует жизнь юного героя, как складно дает ему почувствовать вкус жизни, ее побед и поражений! Тут тебе и привычная у альбионитов национальная (на сей раз еврейско-английская) самокритика, и парадоксы тинейджерской дружбы, и актуальная проблема половой идентичности… Ну не улыбайтесь, это вам уже все ясно, а героям забавной книжки Сатклиффа — отнюдь. И читателям ее есть о чем поспорить на классном часе. В. Костырко в новомирском отзыве (2002, № 5) на опубликованный у нас несколько ранее второй роман Сатклиффа “А ты попробуй” укоряет автора за то, что он не отделяет себя от героя-тинейджера. Не встает повыше. Есть такое дело. Вообще условный вектор от Бэнкса к Сатклиффу — это характерный для нашей цивилизации вектор инфантилизации человека. Мимо всех и всяческих усложнений. К простоте. Однако не всякая же простота заведомо хуже воровства. Правда, уже и не ясно, чем же важен для нас такой наивный герой. Однажды и сам Сатклифф попытался сосредоточить своего персонажа на этой проблеме. И вот у героя вышло: “Кому какое дело до тебя? Ну, я… я… ну, то есть я думал, что я гей. Некоторое время. Честное слово. Чтоб мне провалиться. Я… э… еврей. Это немножко необычно. И пальцы у меня на ногах — они гнутся и гораздо длиннее, чем у всех”. Чем богаты…

Ах, лучше бы я не читал Аррабалева “Влюбленного кастрата”. Тогда бы я, глядишь, оценил его виртуозный талант повыше. Но что случилось — то случилось. “Красная мадонна” — роман о матери-убийце. Она хотела сделать свою дочь самым совершенным существом, воспитать великую женщину и гениального мастера, который сможет реализовать таинственный алхимический план. Но ни педагогическая, ни материально-вещественная алхимия не удалась. Почему? А почем нам знать! Аррабаль не объясняет, отчего девушка томилась в объятьях примерной матери и мечтала о сумасбродствах. Его роман похож на дорогую прекрасную безделушку, на изыск мастера-ювелира. Это шедевр декоративного стиля. Великолепные периоды, эффектные афоризмы, затейливая ткань повествования, сновидческий сюрреализм. Отчетливее понимаешь игровую и ироническую природу Аррабалевых текстов после знакомства с его “Кастратом”. Здесь главный герой — форменный безумец, и манера повествования воссоздает сумбур вместо музыки, живописно происходящий в сдвинутом сознании персонажа. Само название романа звучит как причудливая и заманчивая музыка. Увы, безумие утомительно, и можно только посочувствовать переводчице Нине Хотинской, упорно искавшей средств для красивой игры на сомнительных качеств поле.

В “Легком завтраке” сначала кажется, что это — исповедь нашего современника. Что-то в одном ряду с Уэльбеком, только в гораздо более мажорном колорите, без явного привкуса апокалипсина. Потом, однако, оказывается, что основной предмет несколько иной: взаимоотношения мужчин и женщин, причем в остроумно-поверхностной, хотя и не вовсе банальной трактовке. Ненавязчиво проведена мысль: миром правят страстные женщины, в то время как простофили мужчины балуются и шелапутят. Неглубоко, но правдоподобно. Получилось легкое, затейливое чтение. Проза Грошека сразу вызывает безотчетную симпатию. Забавные шутки, эротика на всякий вкус, щедро явленная античная эрудиция (ух как это всегда радует, от Киньяра до Юрсенар!) плюс элементы триллера и постмодернистской игры. Прага вдруг превращается в Рим, герои двоятся, случайный сопливый мальчишка становится, нба тебе, императором Нероном, а Нерон подменяет себя статистом и растворяется в бездне времен… И много еще тому подобной чехарды. Только самые требовательные читатели нашли у Грошека крупицы пошлости. Книгу очень живо обсуждали в Рунете (см., например: http://www.phg.ru/cgi-bin/ikonboard/forums.cgi?forum=5&topic=1), искали и находили в ней всякие философские заглубления. Между тем проза Грошека оказалась и в центре скандала редкостного качества. Некоторые подозрительные эксперты предположили, что имеют дело с элегантной мистификацией. Де перевод с чешского А. Владимировой — это никакой на самом-то деле не перевод. Чешского писателя, кинорежиссера и журналиста Грошека вовсе нет на белом свете, а роман сочинился где-то между Малой Арнаутской и питерским Чкаловским проспектом, на котором находятся некие издательские мощности. Подозрения, возможно, небезосновательные (“…какой, скажите, чех-русофил мог бы поведать нам, например, такую историю: однажды ему предложили текст Цицерона со словами: не хотите ли книгу Цыци? — А может быть, все-таки Кики? — парировал он. Для этого чех должен говорить по-русски”). Но тогда можно только радоваться тому, что есть и на просторах нашей родины такой вот сочинитель, скромно спрятавшийся за неброским псевдонимом. Впрочем, этот скандал не помешал появлению на русском языке в том же переводе второго романа. Вероятно, вскорости выйдет на радость поклонникам и критикам и третий, про ужин. Ну и рано или поздно мы узнаем подробнее об авторе этих книг, которые все-таки больше обещают, чем дают.

—1

Известный филолог, философ и семиотик Вадим Руднев предстает в этой книжке как клон своего не менее известного предтечи, Игоря Смирнова. В аннотации к книге обещано рассмотрение системы человеческих характеров, механизмов защиты и личностных расстройств через призму художественного дискурса. С первой же минуты у меня возникло искушение снять с полки смирновскую “Психодиахронологику” и сравнить два текста, новый и старый. В какой-то момент бороться с соблазном становится невозможно. Снимаешь, сравниваешь. Похоже. Но сходство не в пользу рудневского опуса. При всей, мягко скажем, сомнительности идей, заложенных в смирновскую “психоисторию русской литературы от романтизма до наших дней”, читать ту книжку можно было с интересом. Царапало и сквозило. Руднев же… ну просто зануда. Я даже не пытаюсь оценить его вклад в психологию. Не уверен, что он слишком велик. Но литература присутствует в этой на вид весьма ученой книжке не по делу. У Руднева происходит самое печальное, что только можно себе представить: тотальная редукция смыслов. Евгений Онегин — ананкаст. Татьяна Ларина — истеричка. Гончаров и вообще реализм — депрессивный дискурс. Юрий Олеша — обсессивный дискурс. Владимир Сорокин — “последний великий русский писатель ХХ века, который не только подвел итог всей русской литературе большого стиля, но и в определенном смысле — всей литературе Нового времени”. Эх-хе-хе. Тем не менее и у Сорокина — тот же, прости Господи, обсессивный дискурс… Диагноз Рудневу — примитивизация едва ли не всякого текста на фоне тотального психохарактеристического детерминизма. Так писать о литературе нельзя запретить. Но нельзя и заставить нас так понимать литературу. Из относительно удачного: забавный анализ психики Иудушки Головлева как бы за пределами и авторских намерений, и исторического контекста, и — отчасти — просто здравого смысла (“В защиту Иудушки”). Из весьма характерного: Иисус Христос — случай экстраективного бреда в ответ на авторитарность “фарисейско-иудаистского сообщества”.

Ярославль.